скачать книгу бесплатно
Разговор, которого я так долго ждала, отклонялся в странную и пугающую сторону. Я чувствовала, как мне становится тяжело дышать, как грудь заполняется свинцом и тоской.
– Обернись и стань прежней. После беги, – отчего-то повторился огонёк, несколько видоизменив содержание просьбы.
Путаясь и теряясь в нестройном хороводе скачущих мыслей, я зачем-то обернулась. Будто выставляя себя в издевательский противовес моему бешено колотящемуся сердцу, комната осталась всё так же темна, пуста и молчалива.
– Что значит «стань прежней»?
– В моей голове зияет дыра, – загадочно отозвался ночной друг и напоследок добавил. – Прощай, Мари.
Слова отдались в висках беззвучным звоном, и Огонёк замолк, оборвал свой тёплый свет. В тот вечер он пропал.
ДЕЙСТВИЕ 4
Улица Род Гэйт, дом 6 (28 ноября 1984 год, 22:26).
Протекали дни. Все они сливались во что-то единое и ослепительно-забывчивое, вплоть до тёмных точек в глазах, но… свет больше не появлялся. А я всё ждала и ждала, наблюдала и ещё раз наблюдала. Норовя опрокинуть великанов наземь, безлунное небо грозно нависало над верхушками елей и яростно раскачивало их из стороны в сторону. Фшух – шр-ряк, кхр-р-р – бр-рак-к…
Иногда я думала о том, что Огонёк всегда говорил странно. Его обрывистые фразы оставляли за собой привкус какой-то особой горькой недосказанности, но я его за это не винила; напротив, хранила каждое слово не только в памяти, но и на бумаге. Конечно же, в тебе, мой молчаливый Дневник.
И в тот вечер я не выдержала, приоткрыла дверцу памяти, позволяя себе перебрать слипшиеся от времени карамельки-воспоминания.
«В моей голове зияет дыра».
После этой фразы… как же я тогда обомлела. Что это могло значить? Какие мысли наполняли моего загадочного друга, когда он посылал сквозь мрак этот сигнал? И самое главное, – что его побудило сказать последние два слова?
«Прощай, Мари».
Дневничок, я когда-нибудь рассказывала тебе про тоску? Про ту тоску, что делает самое светлое чудо в мире серым и бессмысленным? Может, говорила? Сама я не помню. Как бы то ни было, перемолов в своей длинноволосой голове эти два «тоскливых» слова до состояния каши, я почувствовала, как эта самая каша разъедает все мои привычные страхи и мысли, как задумчивое нутро заполоняет неведомой глубины пустота. И в какой-то момент пустота щёлкнула, будто лопнувший под натиском пород самоцвет.
И именно в тот ключевой день, в тот час, и в тот момент я с пугающим меня саму непостоянством принялась действовать, делать то, что никогда бы и не подумала делать раньше. Прежде всего, я машинально стряхнула с себя задумчивое оцепенение; затем потянулась к полке своего старенького шкафа и, вытащив с левого его края несколько книг, отворила потайную секцию.
Там, среди пыли и звуков мышиной возни, уже давно спал ты, мой Дневник – мрачноватого вида блокнот с толстым плетёным переплётом и рельефной обложкой, иллюстрирующей дымные завесы, а так же тонкую фигуру, бредущую среди силуэтов и частых залпов. Откуда ты взялся и кому принадлежал ранее, я могу лишь догадываться, но зато я точно помню, как когда-то давно мама вшивала в тебя чистые листы. Всё верно, Дневничок, много лет тому назад ты был самой настоящей книгой с цельной и наверняка удивительной историей, которую… зачем-то вырвали с корнем без остатка. И кто это сделал, мы с тобой вряд ли когда-нибудь узнаем.
Но сторонние мысли прочь, – вот ты оказался на столе. Вспыхнула настольная лампа.
С приглушённым потрескиванием я открыла тебя на первой странице. Первая запись, которую я догадалась сделать. Родилась она около пяти лет назад.
«Ты пришёл», – писала я.
«Да. Увидел свет».
Я улыбнулась. Действительно, тогда в комнате был включен светильник. Помнится, я сидела за столом и рисовала. И в какой-то момент что-то отвлекло меня, заставило поднять глаза на окно. Тогда я и заметила, что пришёл он.
Воспоминания заставили бросить хмурый взгляд на лес. Теперь там лишь тьма и ветер. Нет Огонька. Лишь завывания и тишина.
После непродолжительного переглядывания с потусторонней чернотой я вновь обратилась к строкам.
«Скажи, почему ты приходишь?» – спрашивала я.
«Я посланник боли и времени. Когда небо утопает во мраке, просыпаюсь я».
«Остальное время ты спишь?»
«Отчасти».
«Ты такой один?»
Огонёк не ответил. Тогда я задала другой вопрос.
«Тебе бывает одиноко?».
Свет замер, будто сомневаясь, но спустя минуту всё же моргнул.
«Нет».
«Ты можешь прийти ко мне после восьми вечера, – отчего-то не поверив Огоньку, горячо «зашептала» я. – Фрита ложится рано».
Я читала, затаив дыхание, потому что совсем не помнила окончания давнего разговора.
«Фрита».
«Да. Ты придёшь?»
И я вспомнила. В тот день Огонёк молчал особенно подолгу. Видимо, его что-то беспокоило. Последний мой вопрос и вовсе погрузил его в крайне продолжительное бездвижъе. Помню, как всматривалась в желтоватый свет, трепала уголок листочка и вслушивалась в своё учащённое дыхание. И, в конце концов, Огонёк мне ответил.
«Нет».
– Нет, – прочитала я вслух.
За окном промелькнула тень, отозвавшаяся затихающим карканьем. Вздрогнув, я вскинула взгляд на овальное зеркало, подвешенное к дверце платяного шкафа. Худое лицо хранило на себе печать неясной в своих первоначалах паники. Вместе с ней отчётливо проступало и отчаяние. Особенно меня выдавали глаза – серые и тусклые, напоминающие укрывшихся в коконы мотыльков.
Решение было принято быстро. Настолько быстро, что когда я оказалась в полном облачении, прикрытая ворохом старых курток и пледов, с розовым детским рюкзачком на коленях, сдержанное поскрипывание подъёмника меня по-настоящему ошарашило. Никогда прежде я не совершала чего-то столь безумного, чего столь решительного и дерзкого. Лишь спустя минуты я припомнила, как на всякий случай укрыла ворох старых плюшевых игрушек на кровати одеялом и послала сигнал Огоньку.
«Я приду» – предупредила я его и тьму о своём необдуманном намерении.
Хотя… Был ли мой поступок столь уж необдуманным? Тебе виднее, Дневник.
Самой мне казалось, что зачатки этого странного побега пробивались в моей голове уже очень давно, в течение всех этих лет. Последние слова Огонька лишь сорвали с пряничных ворот последний засов и послужили для меня окончательным поводом к действиям.
Пока подъёмник медленно спускался вниз, я привычно смотрела на небольшую картину, выделяющуюся в конце лестничного спуска, и привычно дрожала. Как безумный художник мог сотворить столь нелепую, но в тоже время и величественную композицию из кусочков моря и живых зданий? Похожие друг на друга лица, женственные и чуждые привычному миру, склонялись друг к другу с загадочными полуулыбками, и глубинные твари подплывали к ним, чтобы тут же устремиться прочь. Игра теней и света сыграли со мной злую шутку. Тьма определённо побеждала, и под её таинственными чарами картина приобретала воистину жуткий и двусмысленный смысл. Взгляд полумасок-полулиц заставлял меня замирать и дышать очень медленно, незаметно, будто я и не дышала вовсе, принуждал невольно сомневаться в целостности своего слабого рассудка.
Правая ладонь сама по себе потянулась к талисману на запястье и крепко его сжала.
Кубик и картина. Про их создателя я знаю лишь одно, – когда-то давно папа дружил с неким странным художником. Художник этот был ему чем-то обязан, а потому в знак глубокой признательности отдал частицы своей души. Не знаю, понял ли мой папа такой подарок, но я чувствовала, что тот безликий творец был на меня многим похож. Иначе как бы я смогла разглядеть его чувства, это его благотворное безумие? Вероятно, он был так же одинок, и годы одиночества не прошли даром…
Подъёмник, между тем, с тихим щелчком остановился. Стараясь не поднимать на картину глаза, я торопливо завернула за перила и оказалась в холле.
Первый этап был пройден. Дело оставалось за «малым» – отворить входную дверь и пересечь город в надежде разыскать старого друга.
Морщась и скрипя зубами, когда правое колесо кресла начинало стонать, я метр за метром пересекла гостиную, попутно завернула на кухню и сгребла в рюкзачок все печенья, успевшие за несколько дней зачерстветь; после вернулась в коридор и оказалась подле заветной двери. Запертой двери.
В груди забился жёсткий тяжёлый ком.
Время развеивалось и утекало, словно взбитая волнами пена, скользило между пальцев бесповоротно и неизбежно. Знаете, так, когда умываешься и пытаешь стиснуть ладони плотнее, а струйки всё равно бегут вдоль запястий, рукава намокают, и тебя переполняет минутное раздражение, от которого хочется раздеться и вновь лечь в постель, чтобы больше уже никогда не встать.
Пожалуй, и впрямь следовало бы одуматься и вернуться к себе, лечь и забыться сном без сновидений, чтобы наступила следующая бессмысленная ночь, но я не прогнала навязчивую мысль прочь. Я почти наверняка знала, где хранится ключ. А значит, путь существовал, и сворачивать с него было бы ещё большей глупостью, нежели продолжать идти. Бледнея, боясь издать хоть один малейший звук, в полной тишине я минула тёмные залы, открыла несколько скрипучих дверей, – с ними пришлось повозиться не одну минуту, – и оказалась в спальне Фриты.
Как только я вошла, меня тут же окатило ледяной волной. Несмотря на минусовую температуру и ветра, оба окна были распахнуты настежь. Уже как несколько лет я не навещала эту комнату, и потому представшее передо мной зрелище повергло меня в шок. Развевающиеся по ветру занавесы скользили по пыльному столу, дотрагивались до скрюченного букета фиалок в старой вазе, а янтарный свет, дотягивающийся до дома с далёкого фонаря, вырисовывал на выцветших стенах причудливые неуловимые узоры. В центре же комнаты располагалась двуспальная кровать. Укутавшись под одеялами с головой, Фрита устроилась на правой стороне. Она казалась такой маленькой, такой жалкой по сравнению с деревянным массивом, что вид её отчего-то показался неправильным. Настолько неправильным, что мне стало не по себе.
Я беззвучно выдохнула. Вышел же надсипный кашель, который я, впрочем, поспешила подавить. Пришлось выждать некоторое время, убедиться в том, что Фрита не проснулась, и только тогда положить ладони на прохладную поверхность колёс. Медленно двигая их к прикроватной тумбочке, я посматривала на застланный толстым ковром пол и молила бога, чтобы Фрита не проснулась.
Фшу-у – ш-шах, кхр-р-р – бр-рах…
В какой-то момент, когда я была уже у самого изголовья, она вдруг зашевелилась. Из-под одеял выглянула взлохмаченная голова.
– Томас, – заставляя меня поражённо замереть, слабо позвала Фрита. Мои крепко стиснутые зубы противно скрипнули, приглушая на секунду сердце, готовое вырваться из груди. – Это ты?
Верхняя часть одеяла вяло откинулась. Столь же вялый взгляд скользнул по окну, мрачной глубине просторной комнаты, а затем потерял всякую осмысленность. Взлохмаченная голова вновь скрылась под одеялом.
Лишь спустя десятки секунд я осмелилась судорожно выдохнуть. Наверное, мне просто повезло, что взгляд Фриты упал не на меня, – словно бы осознанно давая мне шанс осуществить задуманное, занавес полностью меня прикрыл.
Каждое движение, самое малое и привычно неосознанное в повседневности, давалось теперь мне с большим трудом. Сантиметр за сантиметр я продвинулась к комоду вплотную. Столь же медленно потянула и за медную ручку. Прошло несколько минут, прежде чем мне удалось приоткрыть верхний ящик хотя бы наполовину. Но, о чудо, – ключ оказался на самом виду! Дружелюбно вспыхнув в свете уличного фонаря, он послушно замер в моём кармане. Вновь и вновь я проклинала несмазанное колесо, боялась хотя бы мельком обернуться, но комната всё же без лишних происшествий выпустила меня наружу и позволила прикрыть за собой дверь.
И вот немногим позже я предстала перед выходом. Ключ оглушительно громко повернулся в замке, звук повторился в коридоре эхом, от которого Фрита наверняка проснулась, но отступать было поздно, – я уже давно и не раз себя в этом уверила. Торопливо перевалив через порог, я выскочила наружу. Ночь забрала меня в свои колючие объятья, будто только того и ждала, но я не стала её отстранять, хотя мысли о возможных последствиях принялись возвращаться ко мне всё чаще и чаще. До последнего я гнала их прочь, до последнего думала об Огоньке и о том, что он мой лучший друг.
Так, нелепо скользя по обледенелым ступеням и только чудом не опрокинув кресло, я спустилась с крыльца и устремилась к калитке. Поседевшая от мороза задвижка нехотя отошла в сторону, – и уже не только моя комната, но и весь дом остались позади. Одна, среди пустых автомобилей и далёкого собачьего воя, я стояла под фонарём и быстро осматривалась вокруг.
Пока я пыталась сообразить, как проще всего добраться до леса, ветер принёс со стороны шипящих елей несколько пригоршней снега, а затем стих и обратился в мягкие пушистые снежинки, похожие на беленьких шмелей.
Очень скоро позади вспыхнул свет. Я поняла это по отсветам на плечах. Значит, загорелся светильник около входной двери.
Судорожно надевая варежки и тараща в пустоту глаза, я заспешила прочь, вверх по накренённой улочке. В какой-то момент одинокий вой собаки резко оборвался. Не знаю отчего, но столь внезапно возникшая тишина насторожила меня сильнее прежнего и заставила ускорить темп. Теперь я слышала лишь себя, своё сбивчивое дыхание и своё сердце. А ещё я слышала дом.
– Мари! – кричал голосом Фриты он мне вслед. Округлые окна вспыхивали один за другим, но их слабый свет больше до меня не дотягивался. Одинокая девочка-инвалид теперь была ещё более одинока, чем когда-либо прежде.
Я не знала, ждал ли меня Огонёк, видел ли он моё сообщение, догадывался ли о том, что я к нему спешу; потому решила добраться к лесу напрямик, сквозь самые глухие улочки. Мой путь проходил мимо старенькой школы, в которой я училась, и заброшенной церкви. Не самая приятная дорога. Она полна ям, колдобин и тьмы, но дорога эта самая короткая. По крайней мере, мне так тогда казалось.
ДЕЙСТВИЕ 5
Улица Хей Бакке (28 ноября 1984 год, 23:52).
Скогвинд – город какой-то жалкой горстки улочек, сплетённых, однако, в довольно своеобразный, сложный узор. С высоты птичьего полёта он и вовсе напоминает перезрелый гранат, стороны которого давно уже готовы разорваться на части. Кое-где улочки округлы, параллельны друг другу, а где-то и беспорядочно разбросаны. Но беспорядочность эта – не более чем умелый морок, навеянный безызвестным архитектором. Есть на самом деле во всей этой причудливой мешанине что-то осмысленное и даже немного пугающее. Возможно, когда-то каждая улица имела своё скрытое значение, свой смысл… познать который, впрочем, теперь не представлялось возможным.
К слову, столь странная планировка сложилась не сразу. Поначалу наипростейшая, – крест накрест, – она медленно, но верно полнилась событиями и, конечно же, строениями. Одни здания сносились для того, чтобы на их месте пролегли дороги, прочие же, напротив, возводились на месте пустырей. Так, слой за слоем, история за историей, Скогвинд стал собой – непохожим ни на один прочий городом; нелюдимым и одиноким, хранящим в себе бессчётное множество тайн.
Взять хотя бы восточную часть. Есть там одна небольшая речушка – Блод Гиант. Рядом с Блод Гиантом, или Теречью, как привыкли называть водоём местные, ничего хорошего быть не могло, а потому, естественно, ничего хорошего там и не было. В реке не водилась рыба, потому что вода в ней была всегда мутная, будто забелённая известью, и даже птицы с подозрительной старательностью облетали молочные воды. Всё потому, что место это было, пожалуй, самым мрачным и дурным во всём Скогвинде. Впрочем, вопрос, опять же, спорный. Чего только стоила датированная 1982 годом вырезка о том, как некую безымянную старуху и его старика на Роттепортен начисто обглодало целое полчище крыс, вырвавшееся из подвала. И всё это совершенно с противоположной стороны, на западе!
Сердце замерло, и я невольно приостановилась, когда через дорогу перебежала небольшая юркая тень. Правильно всё-таки тот вредный психолог говорил, – мысли имеют свойство воплощать самые сильные наши страхи в реальность; в ту нашу собственную реальность, которая пугает и сводит с ума. Точнее ведь и не скажешь.
Вспомнилось даже, как в детстве, в полярные ночи, я часто воображала себе ужасающих монстров, беззвучно затаившихся в затемнённых уголках моей комнаты, представляла их безумные взгляды и ощерившиеся мелкими острыми зубами улыбки. Каждый раз сон покидал меня надолго, – я беззвучно плакала и пряталась под одеялом. И тогда приходил Огонёк. Моя кровать стояла прямо напротив окна, а потому я с лёгкостью замечала светлую кроху в лесу. Я видела Огонёк, и страхи исчезали, будто их никогда не было. Я брала фонарь, и тогда мы подолгу разговаривали. Большей частью обо мне. Я рассказывала Огоньку о том, что происходило со мной за прошедший год, что меня тревожило, и о чём я размышляла. Огонёк помогал мне. Он помогал понять мне саму себя, разобраться в странных мыслях и чувствах, которые иногда брали вверх, и на время принять тот не такой уж и большой мир, в котором я живу.
А теперь в беде он сам. Огонёк погас, чтобы загорелся новый. Настал мой черёд помочь другу.
Стараясь не обращать внимания на холод, я медленно подбиралась к перекрёстку, образованному улицами Хэллиг Ланд и Мирь. Мне оставалось лишь преодолеть ещё несколько перекрёстков, миновать пару заграждений и, наконец, оказаться у подступа к лесу.
В какой-то момент взгляд невольно натолкнулся на приплюснутое к земле здание. Эта унылая трёхэтажная груда в полной мере воплощала собой отголоски прошлого столетия, когда в архитектуре того времени присутствовали свои, не свойственные современным постройкам черты.
Серость, уныние и монотонность, убивающие «ненужные» мысли и индивидуальность. Может поэтому я никогда не любила школу. Находясь в ней, мне всегда начинало казаться, будто меня насильно заперли среди пластмассовых кукол, которые вроде бы двигались и говорили, совсем как живые, но уж точно такими не были. По крайней мере, для меня. Я была обёрнута в полиэтиленовую плёнку, через которую могла всё видеть и слышать, но не чувствовать. Излишне понимающие взгляды, уставшие то ли от работы, то ли от жизни учителя, но больше всего – это глупые шутки, от которых хотелось закрыть глаза и уснуть вплоть до конца уроков, – вот образы, возникающие в мои голове при упоминании о школе. Хотя нет, не только они… я соврала, – кое-что мне в школе всё же нравилось.
Бывало, что после уроков мне приходилось подолгу дожидаться Фриту. Тогда я отправлялась в исторический музей. Конечно, небольшой закуток, прежде отведённый для рабочих принадлежностей уборщиц, сложно было назвать музеем, – в нём и хранилось-то разве что пяток наконечников от стрел и полуистлевшие инуитские одежды. Но зато карта Скогвинда – огромная и напрочь выцветшая, закрывающая собой большую часть стены – была его изюминкой.
Фрита задерживалась на своей бесполезной работе, – и тогда я оттаскивала со своего излюбленного места стулья, отодвигала заваленный хламом стол, а после, обернувшись к холсту, подолгу изучала город. Мурлыча себе под нос старенькие песни, я парила над Скогвиндом, запоминала названия улиц и площадей, даже номера домов, и всё пыталась понять скрытый замысел его многочисленных создателей, проникнуться той своеобразной атмосферой, подтолкнувшей их выстроить нечто странное и необъяснимое.
И теперь я пребывала большей частью в собственных мыслях, нежели в реальности; я пересекала пустынные улицы, заполненные едва видимым отсветом снега, и, когда закрывала глаза, то едва ли не воочию видела себя с неба, с того места, откуда прежде рассматривала город. Там, далеко внизу, нещадно скрипя колесом, я пробиралась между угловатыми домишками, огибала заметённые снегом машины, оставленные на окраинах дороги, и без задней мысли уплетала последнее печенье.
Никогда не любила мятное печенье, а уж тем более мятное печенье, зачерствевшее до состояния камня, но голод вкупе с тревогой начисто отмели всякие предпочтения и заставили торопливо впихнуть в себя все имеющиеся запасы. Освежающий привкус мяты оказался настолько сильным, что я даже невольно закашлялась. Прошла минута-другая, а кашель всё не прекращался, и я уже начала проклинать чёртово печенье, пока не осознала, что болезненную эстафету подхватил самый обыкновенный холод, – тот режущий горло воздух, что заставлял вздрагивать меня от каждого приступа, словно бьющуюся в лихорадке мышку.
За тот десяток минут, что я пробыла в пути, снегопад заметно усилился. Пришлось даже натянуть на голову край толстого пухового одеяла. Впрочем, в какой-то мере непогода была кстати, – заметно потеплело, и мороз даже перестал пощипывать кончик носа.
«Главное», – размышляла я, – «чтобы дорогу не замело начисто, и меня не нашли околевшей прямо посреди улицы».
Несколько раз взвизгивали полицейские сирены. Когда они подбирались слишком близко, мне приходилось прятаться за мусорными контейнерами и машинами. Внушительный ком, который я собой представляла, вполне мог сойти за кучу мусора и, наверное, потому меня ни разу не заметили.
Когда видимость стала практически нулевой, я уже оставила позади самый трудный путь, а именно – несколько десятков домов и возвышающуюся над ними школу. Серая верхушка проводила меня одноглазым взглядом небольшого чердака и была такова. Снег смёл её, будто надоедливую кипу невзрачных бумажек и, войдя во вкус, заметался по улочкам разъярившимся зверем. Взметающиеся с крыш и дорог вихри сталкивались друг с другом в неистовой схватке, заволакивали одеяла сырыми комьями и постоянно заставляли меня приостанавливаться. Но всё это было лишь мелочами, которые при желании можно было преодолеть.
«Можно и нужно преодолеть».
Я крепко ухватилась за эту мысль и упорно её не отпускала, боялась потерять в колючем ветре и больше не найти. Метр за метром я продвигалась вперёд и лишь изредка поднимала взгляд на дорогу, чтобы убедиться в правильности выбранного направления.
В один из таких моментов я и заметила его – тощего рыжего кобеля, едва различимого на фоне показавшейся спереди церкви. Пёс стоял в самом центре дороге. Его тело было слегка прижато к земле, а сам он застыл в неестественно напряжённой позе. Потрескивающие снежные колтуны яростно трепали его шерсть, а он просто стоял и смотрел на меня совершенно одичалым взглядом. Всё в этом звере было самым обыкновенным и незапоминающимся, но эти его глаза – бесцветные, переливающиеся яростью и паникой глаза; они поразили меня до самой глубины души.
Зверь стоял ко мне боком. Он совсем не шевелился, но едва я сбросила оцепенение и решилась отступить назад на пару шагов, тут же пришёл в движение. Безмолвной тенью пёс сорвался с места и помчался ко мне.
Я не кричала и даже не попыталась убежать. Лишь успела прикрыть лицо ворохом тряпья, прежде чем облезлая морда приблизилась ко мне вплотную. Я сжалась в единый дрожащий комок и оказалась в полной тьме, в своём крохотном уютном мирке, который должен был спустя мгновение разорваться в клочья и высвободить меня навстречу страшной гибели. И пока это мгновение длилось, даже зажмурившись, я видела осунувшуюся морду зверя, его серый лик, наполненный ужасом и невыносимыми страданиями.
Удивительно, но расправе не было суждено свершиться. Прошла секунда-другая, а всё ничего не происходило. Тогда я выглянула наружу; осторожно, борясь с навязчивым чувством страха, отстранила рукой одеяла. Улица оказалась абсолютна пуста. От недавнего появления собаки совсем ничего не осталось; ни единого следа, – даже снег в том месте, куда ступал зверь, оказался девственно чист, не тронут никем и ничем, кроме самой стихии.
Дрожа и что-то бессвязно бормоча, я медленно посмотрела на церковь – неимоверно старая, с обломанной верхушкой и облупившимися стенами, она представляла собой вид крайне печальный, но и зловещий. И всё же была в ней кроха жизни, лучик, что помог мне стряхнуть с себя оцепенение и последовать к нему.
Дело в том, что все окна церкви источали тёплый живительный свет. При встрече с псом я не заметила янтарных всполохов, но теперь всё моё внимание было уделено им. Свет приковывал к себе взгляд и давал призрачную надежду хотя бы на краткий миг покоя. Он побуждал разыскать его источник.
Надо сказать, не без труда я подобралась к приоткрытым воротам. Металлические прутья угрожающие нависали, извивались и гнулись под действием времени в сторону, противоположную древнему сооружению, но я всё же нашла лазейку. Как раз для меня и моего уродского кресла. Кто-то навещал эти мрачные места. А иначе откуда бы здесь взяться одинокой тропе, которая услужливо провела меня между снежных круч к покосившимся дверным массивам? Всё верно, вариант мог быть только один.
Считанные минуты спустя ступени остались позади, и отступила на время тьма. Я была внутри; обомлевшая, изумлённая, стучащая зубами от холода. Паршивец успел проникнуть под одеяла.
Как же оказалось, свет разливался из множества звериных черепов, устилающих пол в странном, недосягаемом для понимания порядке. Пламя пустых глазниц выхватывало застывшие человеческие силуэты и самого разного вида хлам, рухнувшие перекладины и подпорки, но истинной сути старой церкви они показать не могли. Её можно было разглядеть, лишь привыкнув ко тьме. Какой же была эта суть? Позволь, Дневник, я попытаюсь тебе объяснить.
В просторных прохладных залах царили тишина, смерть и сменяющие друг друга запахи воска, плесени и ладана. Светлое прежде место теперь стало обителью вечных ветров, сквозивших сквозь выбитые стеклянные мозаики, царством вечной тьмы, а так же напоминанием обо всех прошлых грехах и деяниях, приведших это место в столь болезненный упадок. По пыльному полу торопливо постукивали крохотные коготки; невидимые глазу зверьки сновали между однообразными рядами лавок и жутковатого вида манекенами, восседающими на них с унылым видом, да плутали по запутанному механизму внушительного органа, примостившегося у стены. Едва слышные звуки раздавались сразу отовсюду и мешали сосредоточиться. Такой была суть осквернённой церкви, и она стала на время частью меня самой.
