Туман над околицей

Через месяц, когда Владимир Андреевич остынет, когда Елена Алексеевна убедит его, что запретительные меры не приведут ни к чему хорошему, Ранневы вернутся в Н-ское, Мари и Евдокия обменяются коробками писем, которые они написали друг другу. А пока Мари сидела в купе вместе с няней и младшими детьми, репетируя про себя все то, что она должна была сказать родителям в свою защиту, в защиту их с Евдокией дружбы. Фред смешно вставал на задние лапы, чтобы развеселить девочку, но она не смотрела на него. Сердце ее было там, в деревне.

В то же время Евдокия проснулась и, глядя из своего окна, обрадовалась новому дню, как всегда радовалась ему, но затем вспомнила о том, что с подругой, голубушкой, они сегодня не встретятся… Да и когда встретятся теперь – неясно. Помолившись, вместо леса пошла в огород, прополола грядки с капустой и морковью. Сбегала на речку Сережу[3], чтобы смыть землю и пот, вернулась. Матушка накормила девочку ватрушками и любимыми опальками[4], которые Евдокия запила парным молоком. Собрала узелок, чтобы Евдокия передала отцу – тот косил за рекой.

Их делянка была рядом с участком Агафьи.

– Гляди-ка, Дуня, Колей косит. Совсем как отец.

Увидев Евдокию с отцом, Колей схватил лежавший на траве картуз и подбежал к ним.

– Смотрите, дядь Перфилий, я вон горсть малины нашел, скоро еще поспеет. Как раз рядом с нашими делянками малинник! Будешь, Евдокия? – протянул он девочке шапку. Пахло сеном, и этот запах смешивался со сладким запахом лесной малины.

Дуня покачала головой и отвернулась. После всего, что произошло, Колей был для нее лишь напоминанием о ее изгнании из барского дома, о преждевременном отъезде Мари.

Много раз тем летом и следующим встречала Николая Евдокия – то на лаве[5], когда белье в Сереже полоскала, то на лугах, – но всегда отворачивалась и делала вид, что его не видит.

Глава 5

Июнь 1914 года, Н-ское

В гостиной шли приготовления к постановке, которая должна была состояться на следующей неделе. Около месяца вся молодежь, что была тем летом в Н-ском и в соседних Прутово и Аннино, готовились к спектаклю: репетировали, учили свои роли, искали подходящие костюмы. Даже у горничной была своя задача – ставить и убирать реквизит во время представления. Елена Алексеевна называла это монтировкой. Она любила театр и уже не первый раз режиссировала домашний спектакль. Ей, конечно, было известно, что на пике моды сейчас «мхатовская» новинка – пьеса «Потоп» Ю.-Х. Бергера, но ставить она решила проверенную классику – «Бесприданницу».

В роли Ларисы Огудаловой она видела старшую дочь. Своенравной Катерине, однако, эта идея не понравилась, потому что, как она говорила, роль эта неудачная. «Любят у нас, – рассуждала она, – трагедии. Когда-нибудь в моде будут произведения с хорошим концом».

Маме же, чтобы не обидеть, пояснила, что ей, замужней даме, не пристало играть девушку на выданье. За Виктора Катерина вышла спустя полгода после разрыва помолвки с Георгием. Родители и слуги находили их гармоничной парой. Виктор отличался безупречными манерами, имел огромное состояние и высокое положение в обществе: его отец приходился кузеном великому князю Сергею Александровичу.

Так роль Ларисы досталась Мари.

Мари принялась перечитывать пьесу. Каждый день в послеобеденное время, когда все отдыхали в своих комнатах, ее можно было застать на скамейке в тени старого дуба, в любимом укромном месте, с томиком в руках.

Однажды она стояла там, читая монолог Ларисы «Я вещь…» Было душно. Облака сбегались, водили хоровод над дубом, и ветерок гнал их то в одну, то в другую сторону. Они темнели, и было ясно, что вот-вот пойдет дождь. И жалко ей было Ларису, и не могла она понять это ее «…я не нашла любви, так буду искать золота». Как можно было так разочароваться в любви, в жизни? Дождь уже шел, падая крупными каплями на сад, на дом, на деревья, еще такие свежие, июньские. Дыхание роз и липового цвета с началом дождя стало еще более ощутимым. По мере того, как она читала монолог дальше, Мари то вставала, то садилась, встревоженная.

* * *

Мари не могла понять Ларису не только потому, что еще ни разу не была влюблена, но и потому, что была уверена, будто искать любовь не нужно: любовь в жизни дается только раз, к одному человеку, и эта любовь найдет тебя сама. То была бабушкина наука. Когда Мари шел восьмой год, она по своему обыкновению пришла к бабушке, чтобы та ей почитала. Усевшись к бабушке на колени, она вдруг задала вопрос: «А у меня будет хороший муж?» Бабушка посмотрела на девочку из-под очков, улыбнулась и подошла к зеленому круглому столику, на котором лежал ее старый кожаный очешник.

– Марьюшка, подай мне книгу со сказками Одоевского, – сказала бабушка.

Мари нетерпеливо подошла к полке и взяла с нее книгу, которую велела дать ей бабушка. Было обидно, что вместо того, чтобы ответить на такой серьезный вопрос, бабушка хочет читать ей сказки, как маленькой, хоть это и любимые. Бабушка же взяла книгу и на глазах у изумленной внучки попыталась положить книгу в очешник, который, конечно, не смог закрыться.

– Кажется, не подходит. – Женщина улыбнулась, сняла перстень с камеей с тонких пальцев, положила его в очешник, встряхнула. Было слышно, как перстень болтался внутри. – Снова не подходит, – со вздохом сказала она. Наконец, бабушка сняла свои очки и положила их в футляр. Очки располагались в нем идеально: подложка из темно-красного бархата поддерживала их так, что они не выпадали даже при открытом очешнике, если его перевернуть. Гравировка инициалов на обоих предметах совпадала. Бабушка закрыла очешник и сказала: – По-моему, они созданы друг для друга. Согласна, девочка моя?

Мари кивнула.

– Так и тебе Господь пошлет в свое время «твоего» мужа. Того, которому ты предназначена. Вы созданы друг для друга и встретитесь в нужное время. Нужно только молиться об этом и полагаться во всем на Господа.

С тех пор Мари больше не переживала о том, каким будет ее муж. Значит, будет как у бабушки с дедушкой, как у папы с мамой – придет время, и он появится, хороший муж.

«А все-таки как могу я играть Ларису, если у меня совсем нет понимания того, что она пережила? Меня никто так не обманывал и, надеюсь, не обманет.» Дождь закончился. Ветер рывками сдувал с листьев старого дуба крупные капли, которые падали на книгу, и слова монолога расплывались перед глазами Мари. Монолог был почти выучен, оставалось только прочитать его с чувством, так, будто она, Мари, и есть Лариса, будто все эти сомнения ей знакомы, будто не верит она уже в хорошее.

«Я любви искала…» – проговорила Мари, глядя в сторону реки. Вот луга, где, бывало, бегала она в детстве. Вот она убежала от мамы и спряталась за повозкой, в которую был запряжен Капитан, а мама нашла ее и поит молоком. Вот они прячутся с Евдокией в стогах, которые еще не успели убрать… А вот они с мамой возвращаются после праздничной службы домой, где папа встречает их, выходя из кабинета, треплет Мари за плечо и грозит пальцем за то, что она давеча залезла в ледник[6] и чуть не окоченела: повезло, что Аксинья полезла за мороженым и ее обнаружила.

«Я любви искала…» – снова повторила Мари, пытаясь вернуться к монологу.

Вдруг она вскрикнула от неожиданности. Над плечом пролетел бумажный жаворонок и спланировав, приземлился в свежую лужицу. За ее спиной кто-то стоял.

– Так вы теперь, стало быть, ищете любви? – спросил низкий мужской голос.

Мари замешкалась, не решаясь обернуться. Знакомый голос, но чей? Вот ей завязывают глаза, раскручивают, и она ходит, на ощупь ищет, и находит сначала одного, потом другого, и этого – всегда в последнюю очередь.

Сделав пару шагов, перед ней встал молодой мужчина, чьи серые глаза обводили ее, изучая прическу, ресницы, губы, нос. Мари покраснела.

– Не помните меня? – усмехнулся он. – А ведь мы с вами запускали жаворонков вон на том лугу. А еще в жмурки играли. Правда, это было очень давно…

– Митя!.. Катенька говорила мне на днях, что вы должны приехать в Аннино… – рассеянно, будто после сна, проговорила Мари. – А мы… мы готовим «Бесприданницу». Пойдемте, я провожу вас в гостиную, скоро уже будут пить чай.

Глава 6

Мари было странно идти рядом с Митей. Все детство они бегали, держась за руки, но теперь она почти совсем взрослая, да и у него уже усы. Они шли рядом и как-то неловко сталкивались на поворотах – он будто хотел идти в точности тем же путем, что и она. Платье бы сменить, но как теперь гостя одного оставишь. Если получится, передаст его папе на входе, а папа представит остальням.

Вошли. Папы еще нет, мамы тоже. Есть Виктор с Катериной – но при Викторе Мари робела говорить, так и молчала все время, как глупенькая.

Смотрят! Издалека кивнув сестре с мужем, Мари с Митей подошли к папиному другу Василию Алексеевичу Кольцову. Он, как обычно, ждал отца, на том самом диване, где по вечерам Ранневы собирались для вечернего чтения. Кольцов, задержавшись до ужина, всегда принимал предложение присоединиться к чтению. После того, как Владимир Андреевич прекращал читать главу и все приступали к обсуждению поведения героев, он всегда молчал, слушал, запоминал. Некоторое время уже ездил он по стране, продавая то тут, то там свои земли в отдаленных уголках, чтобы все вырученные деньги вложить в развитие родного Волчанска. Его стараниями в городе была выстроена библиотека, больницы и школы, дороги, мосты, участки почтово-телеграфной связи, ветеринарные и агрономические пункты, музей. Уезд стал вторым по темпам развития в империи после московского.

– Откуда он, говоришь? Понятно. Странный тип, – хмыкнул Митя, когда они отошли от Василия Алексеевича. – С его деньгами можно было бы жить в Петербурге на широкую ногу, путешествовать по Ниццам и Италиям.

Мари ничего не ответила. Своей заботой о людях Василий Алексеевич был ей симпатичен. А она была симпатична ему. Именно поэтому он и задержался в этих краях, в гостях у друга, чье имение отстояло от Н-ского на пятьдесят километров. После разговора с Еленой Алексеевной, которая дала понять, что ее дочь слишком молода для замужества: она бы хотела выдать дочь в шестнадцать, но не в четырнадцать же лет! – Василий Алексеевич предложение руки и сердца отложил, но находил повод приехать в гости к Ранневым, чтобы полюбоваться Мари. Ему нравилась эта веселая простодушная барышня, ее простые русые волосы и мелкие редкие веснушки, которые были у нее от того, что она бегала под солнышком, как деревенская, а не сидела под ажурным белым зонтиком, чтобы похвалиться голубой кровью.

Мари и Митя подошли к роялю.

– Mitya, mon cher, – поздоровался полноватый иностранец с азиатским разрезом глаз, который придавал его добродушному лицу насмешливый вид. – Comment-allez vous?[7]

– О, вы знаете друг друга! – удивилась Мари. – Наверно, встречались во Франции?

– Нет, в Москве, – ответил Митя. – У нас.

– Вот как! И мы в Москве познакомились.

Митя говорил на французском с ошибками, так, что Скотту приходилось угадывать, что он имел ввиду, и они перешли на английский. Английский Мари не любила, и слушать перестала, а только смотрела, как шевелились губы говорящих, как еще больше сужались и игриво поблескивали глаза Скотта, увлеченного беседой. Мари был симпатичен Скотт, в отличие от Виктора – при Викторе Мари боялась быть неуместной, лишнее слово сказать, даже стеснялась подходить лишний раз к сестре. А к Скотту – пожалуйста. Округлый, невысокий, он производил впечатление добряка. Должно быть, сердце у него мягкое, как щеки. Настоящий иностранец. Какие они, интересно? Хотя кто – они, японцы или европейцы? Скотт был наполовину японец, наполовину британец. Рос во Франции, и родиной считал эту страну. Младше Василия Алексеевича – тридцать лет, но не женатый.

Занятие у него экзотическое – парфюмер. Катерина все время советовалась с ним по поводу духов, но Мари этим не интересовалась. Папа хвалил Скотта: в Москву его пригласили в качестве эксперта на предприятие Ралле, но он быстро дорос до должности технического директора. А вот Митю по-отечески журил за глаза – не по средствам живет, ведет образ жизни золотой молодежи. Мол, дед был крепостным, отец благодаря своему труду стал свободным человеком, нажил огромное состояние, а этот – его расточает. Мари не рассуждала на эту тему, она не знала, как Митя может быть другим. Ей нравилось играть с ним на фортепиано, и в детстве он был лучшим компаньоном для шалостей.

Наконец, Митя заметил, что Мари скучает, и предложил:

– Исполните для нас свою любимую вещицу?

Мари, теребя воротник и спотыкаясь, прошла к фортепиано. Начала играть «Fantasie-impromptu» Шопена. Когда она окончила, Митя присел рядом с ней и предложил спеть романсы Чайковского.

Митя с Мари чудесно пели вместе, но играли с огрехами. Хотя Мари и стала лучше музицировать, с тех пор как начала заниматься с педагогом из консерватории, техника по-прежнему была ее слабой стороной. Пальцы сбивались в пассажах, но по движению корпуса, по глазам было видно, что она вся в музыке.

– Сережа – вот бы кто сыграл, – сказала Мари, когда они кончили. – Только на взрослые вечера его пока не пускают.

– А знаете, я ведь чуть не поступил в консерваторию тайком от родителей, – раскрасневшийся от игры и последующих за ней оваций Митя взял ее под руку.

– А сейчас вы…?

– Я студент юридического. Но в душе вольный художник. Искусство – моя любовь!.. Вы не будете против, если я нарисую ваш портрет за чаем? – Митя выглянул из окна.

Чай у Ранневых пили долго, неспешно. Летом было принято подавать его на веранде, но из-за дождя теперь накрыли в гостиной.

Глава 7

Целыми днями в Н-ском были гости. Бегали на «pas de géant»[8], играли в прятки, в «палки» и в крокет, слушали музыку, читали вслух Чехова и Горького.

До чая собирались в гостиной, чтобы репетировать пьесу. Мите предложили роль Паратова. Нередко приходили только те, у кого были главные роли: Мари (Лариса), Митя (Паратов), Кольцов (Кнуров), Скотт (Карандышев). По роли Мари была окружена поклонниками. Но и на самом деле вышло так, что мужчины ей симпатизировали. Ее это смущало.

– Да отпустите вы уже руку Мари, – говорила Елена Алексеевна Скотту, который, каждый раз приблизившись к Мари для того, чтобы по роли поцеловать ее ручку, застывал. Елена Алексеевна продолжала объяснять, что они должны делать, о чем говорить, но Скотт как бы не слышал. В спектакле он от Мари что-то требовал, мучал своей ревностью, а в реальности – просто держал ее руку в своих теплых ладонях.

Однажды утром, после завтрака на веранде, Митя попросил Мари и ее гувернантку остаться, чтобы Мари могла позировать ему для портрета. Он хотел, чтобы она сидела за столом, с чашками чая перед ней, с дымящимся самоваром и с бубликами, пышками и печеньями, лежащими на столе в розетках и в плетеной хлебнице. И чтобы она непременно пила чай из блюдца.

– Уж не хотите ли вы, чтобы я еще и надела сарафан с головным убором, как купчиха на картине Маковского? Чтобы мне быть ее комплекции, придется съедать по целой горе бубликов каждый день, – пошутила Мари.

Митя вспыхнул, бросил на девушку полный возмущения взгляд и выбежал с веранды. Он не появлялся в Н-ском несколько дней подряд, и Мари даже сомневалась, смогут ли они еще раз отрепетировать их диалог до постановки, да и вообще, будет ли теперь постановка.

Но в назначенный для спектакля день Митя приехал. Он вел себя как ни в чем не бывало, много шутил и отпускал Мари комплименты. Только Мари теперь избегала разговоров с ним, не желая опять его обидеть.

Гостиная была разгорожена на сцену и зрительный зал. У Елены Алексеевны в «зале» было почетное режиссерское место, как и у главного «мецената» – Владимира Андреевича, на чьи средства делались декорации и костюмы.

Как только спектакль был окончен, артистов благодарили овациями и цветами подходившие к сцене по очереди к каждому Елена Алексеевна, Владимир Андреевич, Виктор, Вера и слуги – остальные были заняты на сцене. Громко лаял Фред, не узнавая актеров за накладными усами. Мите он даже чуть не порвал штанину.

* * *

Ранним утром после спектакля молодежь собралась для небольшого байдарочного похода. Планировали сплавляться по Сереже одним днем, от Пустыни до села Новошино, после чего пересесть на автомобили, и вернуться домой уже по суше. Мари была в байдарке вместе с Катериной и Виктором. Скотт, Митя и Василий Алексеевич шли во второй.

В пути пели народные песни, декламировали стихи, рассматривали красоты природы. Знатоки говорили, что Сережа была самой чистой рекой губернии и, возможно, всей империи, хотя последнее было, скорее, преувеличением. Крестьянки, полоскавшие белье на лаве, и то и дело попадавшиеся на берегах босоногие ребята приветствовали байдарочников. Дул приятный летний ветерок, развевая ленты на шляпках. От быстрой воды пахло прохладой.

Впереди шел Виктор. Он хорошо знал местность, еще лучше Мити, который здесь рос. С Катериной они были женаты уже почти пять лет, приезжали в Н-ское каждое лето на пару месяцев, но Виктор не любил проводить время в доме. Ему нравилось сплавляться по реке, бродить по лесам. Когда Катерину спрашивали, где Виктор, она отвечала: муж любит бывать один. Он мог уйти в поход на три дня, не ночевать дома и вообще о том, где был, не считал нужным рассказывать.

В полдень компания сделала перерыв для отдыха и обеда, после чего путь был продолжен.

Мари было хорошо видно байдарку «Паратова», «Карандышева» и «Кнурова». Митя с Василием Алексеевичем о чем-то оживленно спорили, после чего замолчали и всю дорогу даже не смотрели один в сторону другого.

Байдарки были уже совсем недалеко от конечного пункта, когда начался мелкий дождик. Он спокойно накрапывал на веселую компанию, которая шутила и радовалась тому, что хоть какие-то приключения встретились на их пути.

– Скоро закончится, – глядя на небольшую тучку, констатировал Виктор. Он говорил, как человек, который хорошо разбирается в явлениях природы.

Но дождь все усиливался. Уже не капал, а лил так, что через какое-то время воду можно было вычерпывать из байдарок. Катерина торопила Виктора, боялась, что из-за дождя испортится любимая шляпка. «Зачем мы вообще поехали», «лучше бы вернулись в Москву», «надоел этот дикий образ жизни». От дождя река стала черной. В том месте, где они теперь проходили, было сильное течение, и Виктор не успел вовремя подрулить, проходя мимо большой коряги, так что байдарка натолкнулась на дерево. Виктор, все время с начала ливня сидевший молча, как будто его здесь не было, обернулся и посмотрел на Катерину. Та замолчала. Через полчаса дождь закончился. Мокрые и замерзшие байдарочники захлопали в ладоши, издалека увидев Новошино. Высадившись на берегу, девушки пошли в сторону леса, чтобы переодеться в сухую одежду, которую Елена Алексеевна положила им с собой в брезентовую сумку, а мужчины остались рядом с байдарками.

Берег реки здесь был очень высоким и крутым. К склонившейся над рекой сосне была привязана тарзанка.

– Давайте прыгать! Веселее развлечения не придумаешь, – сказал раздевшийся по пояс Виктор.

Он взял тарзанку в руки, раскачавшись, полетел с обрыва и отпустил, вытянувшись в струну. Какое-то время по воде шли круги, и все уже начали переживать. Митя и вовсе отвернулся, будто боялся смотреть. Когда Виктор вынырнул, довольный своим успехом, другим захотелось повторить. Скотт – хоть никто и не ожидал этого от мужчины его комплекции – оказался ловким прыгуном. Он подогнул к себе крепкие полные ноги и прыгнул «бомбочкой». Вышел из воды, с ободряющей улыбкой пожал руку Мите.

– Et vous…?

– Он не умеет, – поддел Василий Алексеевич.

Митя действительно не хотел прыгать. Он боялся воды.

Когда Василий Алексеевич сделал прыжок, у всех захватило дух: он сильно раскачался и взлетел так высоко, а потом так стремительно ушел вниз, что остальные невольно зааплодировали. Все, кроме Мити.

Пошли по второму кругу. Было что-то первобытное в этих состязаниях. Словно аборигены, а не люди, получившие благородное образование и воспитание, стояли они на берегу, ожидая каждый своей очереди. Каждый хотел показать себе и другим, на что способен.

Решился и Митя. Точь-в-точь как Василий Алексеевич, он стал раскачиваться на тарзанке и собирался уже было отпустить ее, чтобы взмыть вверх, но, не успев сделать это вовремя, качнулся обратно к дереву. Тело глухо ударилось о ствол, Митя отпустил тарзанку и упал.

– Тебе повезло, что я знаю, как оказывать первую помощь, – приговаривал Виктор, делая Мите перевязку. По возвращении в Н-ское Владимир Андреевич констатировал, что у Мити сломана правая рука. Ранневы настояли на том, чтобы Митя до выздоровления оставался в их доме.

Глава 8

О вступлении России в войну Владимир Андреевич узнал из телеграммы, пришедшей в тот же день от его друга из Петербурга. Двадцатого июля[9] тысяча девятьсот четырнадцатого года император Николай II в Георгиевском зале Зимнего дворца зачитал манифест об объявлении войны с Германией.

За ужином Владимир Андреевич сообщил новость домашним. На следующий же день они смогли прочесть в газетах текст манифеста, где в числе прочего говорилось следующее:

«Ныне предстоит уже не заступаться только за несправедливо обиженную родственную Нам страну, но оградить честь, достоинство, целость России и положение ее среди Великих Держав. Мы неколебимо верим, что на защиту Русской Земли дружно и самоотверженно встанут все верные Наши подданные. В грозный час испытаний да будут забыты внутренние распри. Да укрепится теснее единение Царя с Его народом, и да отразит Россия, поднявшаяся, как один человек, дерзкий натиск врага».

Привычная жизнь застыла. Прекратились игры. Вместо «pas de géant» все больше читали газеты, обсуждали новости.

Катерина, гостившая в тот момент в Петербурге у родственников мужа, писала матери, что видела императора, когда он вышел к народу после зачитывания манифеста. «Многотысячная толпа при виде царской четы опустилась на колени. Начали петь “Боже, Царя храни”. А я растерялась и мне было стыдно потом рассказать тетушке мужа, что я стояла столбом».

Новость о Второй Отечественной войне обсуждалась в доме Ранневых всеми, от мала до велика, включая слуг. Больше всего она будоражила Митю: он не мог ни говорить, ни думать ни о чем другом и сетовал на то, что может не успеть повоевать, ведь у него перелом руки, а война, он уверен, не позднее чем к Рождеству закончится. В скорое окончание войны верили все: Владимир Андреевич с Виктором соглашались в том, что Россия, Англия и Франция принудят Германию через три-четыре месяца к миру. Василий Алексеевич ждал «разгрома тевтонов», а Скотт рассуждал о последствиях поражения Германии.

Георгию, который в начале августа отправил из Парижа к именинам Мари подарки и письмо, Мари сообщала следующее:

«Митя Стрепетов сломал руку и гостит у нас сейчас в Н-ском. Помните ли Вы его? Он очень славный и добрый, и сделался мне почти как брат. Митя – студент юридического и поэтому, наверное, частенько ругает наше государство и что-то все толкует про революцию. Папа думает, что студенты сейчас все такие, мода у них такая, говорит… Мы вчетвером, вместе с Катериной и Виктором, частенько играем в шарады вместе, и это бывает очень весело. Смеемся тогда так, что щеки болят. Нянюшка потом приходит и долго ахает, что не к добру это, не к добру столько смеяться. Но до чего же нам это дело нравится! Точнее, смеялись… Сейчас до смеха ли. Какое это горе, война! Ни о чем другом не могу думать. Кусок в горло не лезет, когда подумаю о том, что кто-то голодает, страдает… Что же это будет? И как могут люди убивать друг друга, за что?

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Набирка – берестяное изделие для сбора и переноски ягод.

2

«Выходками» в начале 20 века няни называли своих воспитанников.

3

Сережа – река в Нижегородской области, крупнейший приток Теши.

4

Лепешки с поджаренной корочкой.

5

Деревянный настил, помост на реке для полоскания белья.

6

Ле́дник – погреб со льдом или снегом.

7

Как ваши дела? (фр.)

8

Снаряд для гимнастической игры – столб, на котором укреплен крутящийся круг с привязанными к нему веревками, оканчивающимися петлей, садясь в которую и отталкиваясь от земли, вертятся кругами, поднимаясь высоко над землей.