Сказочник

Иногда он предпочитал сразу поехать в самое дальнее село, а уже оттуда двигаться к центру. Это уже как сложится. Он не мог сразу увезти с собой столько холстов, сколько ему было нужно. Как правило, за лето к чайханщику ещё несколько раз будут подвозить холсты для него. Тот всегда будет знать то, в какой именно деревне он сейчас находится, нужны ли ему холсты именно сейчас или пока их можно не везти. Он всегда будет посмеиваться над этой цыганской почтой чайханщиков, которые всегда и всё знают. Именно поэтому он не любил деревни, в которых не было чайханы. В них он старался не останавливаться. Вот и сейчас, после традиционного ритуала чаепития, отчёта чайханщика о том, что же приключилось в районе со времени их последней встречи, он и тронулся в путь.

Ему нашли удобную машину, посадили его в этот видавший виды грузовик, и он уехал. Когда он добрался до конечной точки, то уже новый чайханщик поприветствовал его и повёл на ночлег. Он не любил ночевать в домах. Предпочитал сон на свежем воздухе в тени какого-нибудь векового платана. Но тем не менее, в этот первый день он поселился именно в доме чайханщика. Перед тем как лечь спать, они с ним раскурили пару сигарет и долго вновь рассуждали на тему о том, что такое комната гостя в каждом азербайджанском доме.

Рано утром же пришла печальная весть. Позвонили в сельсовет. И по единственному телефону, функционирующему здесь, сообщили, что его друг-поэт умер. Похороны пройдут сегодня же, ближе к вечеру. Как хорошо, что он внял просьбам чайханщика и не уехал в выбранное им заранее дальнее село. Забросив все свои холсты здесь, он тут же уселся в кабину грузовика и тронулся в путь. Успел. И сразу же присоединился к похоронной процессии. Зашагал вместе со всеми.

***

Многолюдная процессия почитателей поэта шла через весь город и на своих плечах несла его к аллее Почётного захоронения. А там похоронить человека можно было лишь с разрешения партии и правительства. Но никакого такого решения не было и не могло быть, в принципе. Ведь официоз не счёл нужным дать этому поэту звание народного. Однако, все эти люди, что несли его на своих плечах, считали, что этот поэт вполне заслуживает того, чтобы быть похороненным именно там. Рядом с признанными корифеями азербайджанской культуры. Властям была лишь послана весточка:

– Готовьте могилу, открывайте ворота. Мы уже идём и несём на своих плечах Единственного.

Именно так – «Единственный» переводился псевдоним этого поэта. Он многих узнавал среди тех, кто шёл через весь город, провожая в последний путь его друга. И поражался тому уважению и почёту, которое бытовало среди простых людей его родного города к Слову. Это была не просто толпа, идущая за гробом. Это были истинные почитатели поэзии. На протяжении всего этого долгого пути звучали стихи. Он не застал того момента, когда всё это началось. Но присоединившись к процессии, он увидел, что когда кто-то в этом шествии за гробом начинал читать газели, то эти слова подхватывали все. И когда стих завершался, через несколько рядов, в начале, в середине или даже в конце процессии уже начинал звучать новый. Это были настоящие поэтические поминки. Ритм и мелодия стихов задавали темп движения и определяли настрой всех тех, кто шёл за гробом. Прежде всего, это было желание почтить память поэта его же словом. Он шёл внутри этой процессии и думал о том, что его искусство живописца слишком условно, чтобы обладать силой такого воздействия на людей. А магии воздействия стихов своего друга поэта на каждого участника этой похоронной процессии он просто поражался.

Когда они дошли до кладбища, должна была начаться стандартная процедура похорон. Её властным жестом остановил один из лучших исполнителей мугама. Без всякого сопровождения, а капелла, он начал петь мугам. Ведь всем известно, что жители этой страны обычно плачут под мелодию сегяха и смеются под звуки шахназа. Певец исполнил сегях на самые знаменитые стихи Единственного. Когда он кончил петь, несколько минут стояла тягостная гробовая тишина.

Потом заговорил один из самых уважаемых жителей селения, где так любил выступать любимый ими поэт. Это были такие поэтические состязания, которые именуются мейхана. Вообще-то, слово это означает «дом вина». Как-то априори предполагается, что выдавать столь волшебные поэтические строки, как в «мейхана» в стиле стихийной импровизации, невозможно без воздействия вина. Ну, или чего-то другого, обеспечивающего тот транс, без которого нет такого таинственного погружения в стихию стиха. Этому старику было очень много лет. Гораздо больше, чем поэту, который покинул этот мир. Он счёл своим долгом объяснить всем, кого же сегодня хоронят.

– Мы сегодня хороним мейхану. Как жанр, как искусство, как данный нам Богом дар, позволяющий ощущать Слово живым. Это великое искусство. Ты, наш Единственный! Независимо от того исполнял ли ты мейхану на наших свадьбах, в вагонах электрички или у себя на даче, в окружении своих учеников, у тебя она всегда получалась, как настоящий шедевр. Это ты создавал эти неподражаемые рифмы. Это ты мгновенно умел находить именно то единственное слово, которое так прекрасно ложилось в строку. Это ты сумел привить новым поколениям любовь к этому чуду импровизации. Спасибо тебе за это.

И ещё, ты наш Единственный, прости всех нас. Ведь мы так и не смогли дать тебе достойного ученика. Ученика, чей талант был бы соразмерен твоему. Мы осознаём, что если после Великого мастера не остаётся достойного ученика, то в этом виноват весь народ. И каждый из нас сполна ощущает эту вину. Да, у тебя есть ученики. Их немало. Но ни один из них не может даже приблизиться к той вершине, на которой стоял ты. Кто знает, может быть такова была воля небес. Может быть, именно согласно ей ты так и останешься в нашей памяти, в наших сердцах, в наших душах, как Единственный. Единственный, стоящий на вершине столь любимого нами искусства. Единственный, кто владел самыми заветными ключами от всех наших сердец. Единственный, кто умел радовать и печалить нас. Спасибо тебе за всё это. Покойся с миром.

А потом, вдруг, заговорил какой-то непонятный человек в костюме. Видимо, это был кто-то из университетских профессоров. Он всё плакал и никак не мог успокоиться. Окружающие понять этого никак не могли. Они-то с молоком матери впитали в себя твёрдую уверенность, что мужчины не плачут. А этот плакал. Но ему это всё же простили. Ведь он сумел всего предельно чётко выразить то, что чувствовал каждый из них. И, видимо, хорошо знал творчество покойного поэта.

– Ты себя называл наследником великого Физули. Так оно и было. Через пять веков ты забрал у него эту эстафету Слова. Сегодня ты ушёл от нас, оставив нас сиротами. А ещё и нищими. Ведь народ жив языком. Без его чудодейственной силы он превращается просто в толпу. Сегодня мы стали толпой нищих сирот. Покойся с миром. Но знай, что вместе с тобой мы хороним азербайджанскую поэзию. Никто уже и никогда не будет писать столь прекрасных стихов в ритме аруза. Никто не будет вступать в поэтические состязания с великими мастерами прошлых веков. И никто не сможет быть тем Единственным, каким ты был для нас. Прощай и прости всех нас.

Уверен, что в лучшем из миров тебя уже ждут те, кто достоин вступить с тобой в новое поэтическое состязание. Да прибудет Всевышний с тобой. Да не забудет он и о нас. Может быть, нам повезёт и уже при нашей жизни родится тот, кто будет знать истинную цену настоящего Слова. И сможет взвалить на свои плечи всю тяжесть груза, который лежал на тебе. Кто же знает, когда родится человек, который по праву сможет называться твоим поэтическим наследником. Нам остаётся лишь верить в то, что это будет. Рано или поздно, но обязательно будет.

Огромная толпа, заполонившая всё кладбище, услышала каждое слово, произнесённое над могилой великого поэта. Без всяких микрофонов и усилителей.

Все те, кто стоял в нескольких шагах от могилы и мог отчётливо слышать каждое слово, произнесённое над ней, повторяли слова выступающих подобно тому, как это делает эхо. Вслед за ними это делали те, кто стоял в следующем ряду. Именно поэтому вплоть до самого последнего ряда донеслось каждое слово прощания. Потом была стандартная процедура похорон. Но народ всё не расходился. Художник ушёл с кладбища одним из последних. Дошёл пешком до автовокзала, нашёл попутку до своего райцентра и уехал.

***

Ему как художнику не совсем повезло с искусствоведами. Они всё время пытались его классифицировать. Его называли порой пуантилистом и пытались доказать, что всё его искусство просто вторично и является всего лишь слабым подобием работ французских художников. Кто-то пытался трактовать его творчество как производное от русского авангарда. Кому-то же из этих исследователей казалось, что многие его картины напоминают о средневековой школе миниатюры. Он им в ответ лишь улыбался. Он был всего лишь художником. Художником, который рисует то, что видит, и так, как он это видит.

В мире слов он ощущал себя растерянным и даже потерянным. В мире слов ему было хорошо только тогда, когда слова подчинялись чётким канонам поэзии. Тогда в них появлялась магия. А ведь, по-существу, именно её он и пытался создавать на своих полотнах. Но это уже была не магия слов. То магическое сочетание красок, которое воспринимается как сказка, всегда удивляло тех, кто пытался понять его живопись. А её не надо было понимать. Просто надо было смотреть на всё это, не раздумывая на тему о том, на что же это похоже. Ну, на что может быть похожа сказка?

***

Он обожал дарить свои картины. Когда их накапливалось больше десяти в его мастерской, ему тут же начинало казаться, что он становится никому не нужным и совсем не интересным художником. Ведь он просто привык к тому, что уже законченные работы надо обязательно дарить. Потом почему-то к нему повадились ходить некоторые партийные чиновники. По их лицам он чётко понимал, что его картины им очень нравятся. Они покупали их. Зная его характер, никогда напрямую не давали ему денег. Просто оставляли их в мастерской. Он же, находя эти деньги, смирив свою гордость, забирал их. Покупал новые холсты, краски и кисти. Вновь и вновь рисовал.

А ещё он обожал дарить свои картины тем людям, которые ему просто нравились. Он не знал ни их имен, ни профессии, ни того, где они жили и чем зарабатывали на хлеб. Ведь дверь же в его мастерскую никогда не закрывалась. Те, кто приходили, приносили хороший чай и самые дешёвые сигареты. Ведь они знали, что он никакие другие, кроме этих, таких крепких и забористых, предназначенных для рабочего люда, не курит. Уходили они от него осчастливленные. Искренне радовались тому, что видели, может быть последнего из суфиев на этой земле. Видели настоящее чудо природы во плоти и крови. От всего того, что они видели в его мастерской, они поневоле сами становились немножко другими. А ещё они уносили его картины. Как память о нём.

А порой бывало так, что люди отказывались брать у него картины. Он же обожал полотна больших размеров. Возвращаясь с этюдов, он каждый раз переносил всё то, что было отражено в них, на большие холсты. Он не любил сдерживать полёт своей кисти. А для того, чтобы она летала, ему нужны были порой просто холсты огромных размеров. Вот и говорили иногда те, кого он хотел обрадовать своим подарком:

– Спасибо, спасибо, спасибо. Но нет! Мне некуда это повесить! Ну, нет у меня в моей хрущёвке такой большой пустой стены.

***

Когда художника не стало, выяснилось, что в различных художественных фондах и музеях, всё же, не очень много его работ. Он не очень любил все эти процедуры отбора картин, в результате которых государство покупало ту или иную работу. Если покупали – радовался, если отклоняли – не огорчался.

Ему очень не повезло, что какой-то его поклонник решил создать в его родном селе музей художника. Этот человек бывал, видимо, во многих музеях мира, но так и не понял, что же такое настоящий музей. Это было видно уже по тому, что он ухитрился повесить в этом, так называемом, музее копии его работ. Это были даже не те копии, которые создаются другими с работ большого мастера, а просто принты различных работ. Люди обычно приходят в домамузеи, чтобы понять, что такое «гений места». Тех предметов, которые окружали сказочника когда-то при жизни, в этом музее просто не было. Лишь железная кровать немножко напоминала ту, на которой когда-то спал художник. Словом, весь этот музей был, фактически, неким антимузеем.

Но бедному художнику не повезло не только с музеем. По мере того, как росла его слава, появилось огромное количество людей, желающих приобрести его работы. Равно, как и немало художников, дельцов, да и просто шарлатанов, торгующих его работами. Отличить подделку от оригинала несведущим людям было очень тяжело. Ведь не все же способны чувствовать ту магию сказочника, которая буквально пронизывала все его настоящие работы. Только те работы, которые были в музеях, не рисковали подделывать и продавать. Хотя нередко на арт-рынке появлялись и они, представленные как этюды больших полотен.

А спустя много лет Единственному поставили памятник в центре Баку. Это было столь же неординарное событие, как и его похороны. Ведь он же не был признан властью народным поэтом. Но и не всем же даже народным ставят памятники. А Единственному поставили. Какой-то мало кому известный, но безусловно яркий и харизматичный скульптор вылепил памятник в виде огромной головы. При этом он как бы вскрыл черепную коробку поэта и выставил на всеобщее обозрение все те сюжеты, что до тех пор были лишь достоянием мира поэзии. Вместо мозговых извилин взору всех тех, кто приходил посмотреть на этот замечательный памятник, открывалось множество людей, которые нашли своё воплощение в том переплетении поэтических строк, на создание которого у Единственного ушла вся его жизнь. Если бы сказочник увидел этот памятник, то он ему бы очень понравился. Обязательно бы понравился. Ведь это был просто сказочный памятник.