Муза

По существующим правилам они должны были быть уничтожены. Но это не всегда происходило. Видимо, не все могли смириться с тем, что книгу можно обречь на сожжение, гниение или разрезание. На то, чтобы превратить её в ничто. В пыль, пепел, труху… Он быстро выяснил, что в личных библиотеках, на книжных развалах, в букинистических магазинах можно было выискать немало безумно интересных для него книг. И он их находил. А найдя, поглощал с такой жаждой и скоростью, что вызывал у окружающих искреннее, неподдельное, идущее из глубины души удивление.

У него были свои списки книг. Списки всего того, что ему необходимо прочесть и переосмыслить. И он смог это сделать. Это был непосильный, тяжелый, просто каторжный труд. Но лишь окунувшись в эту сокровищницу шедевров, можно было достичь того видения мировой культуры, без которого он не мог бы стать поэтом такого уровня. Только человек, который пропустил всё это через себя, мог написать столь прекрасные строки о том, что ничто не имело большего влияния на русскую литературу и на русский язык, чем одна тридцатисемилетняя жизнь, прерванная печально знаменитой дуэлью. Или же всю жизнь раздумывать о великой фразе Баратынского, так поразившей его с первой же минуты ознакомления с ней. Недаром же он применил её к своей Музе охарактеризовав её как женщину, обладающую «лица необщим выражением».

Он много чего изучил и вобрал в себя. Одному не смог научиться: умению жить. Его пытались учить

этому. Ему в деталях и подробностях доступно объясняли, что нужно сделать, чтобы его стихи могли быть напечатаны. Ему говорили, что нельзя в лицо партийным функционерам говорить, что для него на этом белом свете есть только добро и зло. И что лично ему безразлично есть партия или нет партии. Ему даже пытались объяснить, что его гениальность не является его личной заслугой. Что это всего лишь дар Всевышнего. Он всего этого так и не понял. До конца жизни так и не осознал. Он просто жил так, как хотел. Даже утверждал, сам пытаясь в это поверить, что не горит жаждой славы. Хотя в минуты отчаяния грозился работнице далёкого сельского почтамта, что о нём ещё все услышат. Та бабка в ответ лишь зло спросила о том, что же такого интересного можно услышать о тунеядце. Ей он так и не ответил. Просто не знал, что же ей надо сказать, чтобы она поняла.

***

А в самые трагические моменты его любовной истории грянул судебный процесс. Это был суд над ним. Суд, который очень просто из так называемого «товарищеского суда» превратился в настоящий. В истории литературы невозможно найти хоть что-то напоминающее ту расправу, которая вершилась над Поэтом в том убогом зале. Этот процесс поразил весь мир. Вызвал протест у многих интеллектуалов. А ещё пробудил желание защитить его. Он был ещё очень молод. С его больным сердцем и неординарной психикой этот суд мог сотворить с ним нечто неотвратимо трагическое. Но, тем не менее, были и те, кто считал, что всё это приобщило его к истории. Сделало ему биографию. Не похожую на биографию ни одного поэта в мире.

Как это ни странно, но на суде его преисполняла жалость. Но ему было жалко не себя, а тех литературоведов, которые осмелились возразить всей этой махине подавления и уничтожения человеческого таланта. Они говорили о том, что он не бездельник, а настоящий поэт. Труженик, а не тунеядец. Он был поражён. И польщён тоже. Так много хороших слов о нём ещё никто и никогда не говорил.

Это была никем заранее не написанная, но прекрасно срежиссированная и отлично сыгранная пьеса театра абсурда. Судебная машина, опираясь на уголовный кодекс, считала, что поэт, на самом деле, вовсе не поэт, а просто взрослый иждивенец. Сидящий на шее своих родителей и зарабатывающий время от времени какие-то гроши случайными подработками. И именно в силу этого подлежащий наказанию за своё нежелание трудиться. Литературоведы же утверждали, что поэт настоящий, и предъявляли какие-то, не столь значительные, с точки зрения суда, доказательства того, что тот работает в поте лица.

А сам этот молодой человек суммировал все свои заработки за последний год, делил их на число дней в году и получал некую цифру. Озвучивая её в суде, он говорил, что эта сумма больше той, которую затрачивает на него государство, пока он сидит в тюрьме. Тогда почему же его считают тунеядцем? Победителем в этом противостоянии оказалась судебная машина. Тунеядцу дали срок и сослали. Что творилось в эти минуты с Поэтом, который жил в теле этого «тунеядца», так никто и не узнал. Он не любил вызывать к себе жалость и считал, что его творчество надо оценивать по результатам того, что он создаёт, а не по степени жестокости того, что с ним сотворила судебная система.

В те годы советская идеология торжествовала во всех областях. Во всех. За исключением речи. Существовал казённый, официальный, почти деревянный язык государственных структур, готовящих инструкции, постановления и законы. Был городской, воровской, блатной сленг. А ещё влачил своё существование формальный язык учебников.

Но среди очень и не очень образованных носителей этого языка продолжал жить и отстаивать свои права на существование настоящий язык. Великий и могучий русский язык. С точки зрения Поэта, он на нашей бренной земле являлся именно слугой языка. Его хранителем, его нянькой и лекарем. У него была одна-единственная миссия – писать хорошо. А ещё при этом сознавать, что Поэт может и должен изменять общество. Именно поэтому его преисполняла уверенность в том, что посредством языка, сохраняя и приумножая все его богатства, он независимо от себя изменяет его звучание, дикцию, обогащает его словарь… Много чего делает. Порой и сам не до конца осознавая этого. А в результате он волею или неволею влияет на сознание всего общества, говорящего на этом языке. Рано или поздно – но влияет.

Поэт был искренне убеждён, что у каждой эпохи, у каждой культуры, равно как и у каждого человека, есть своя версия прошлого. У каждого из нас тоже есть своя версия нашего прошлого. Когда мы пытаемся его пересказать, то создаём фактически собственный автобиографический миф. Он же не хотел, да и не умел рассказывать о своём прошлом. К себе и к тому, что с ним происходило в этой жизни, он относился с изрядной долей иронии. Именно она не позволяла ему выплеснуть огромный пласт своих ощущений, связанных с тем, что он пережил в каких-то воспоминаниях, а не в стихах. Это была чётко обозначенная позиция. Его позиция, которую каждый его поклонник и при его жизни, и после его смерти должен был воспринимать с великим уважением.

Он был уверен, что сегодня в мире нет и не может быть массового рынка для стихов. А ведь когда-то в России, в начале двадцатого века, такой рынок появился. Его на корню уничтожила революция. Потом в шестидесятые годы были поэтические вечера в Политехническом. Были стадионы, на которых собирались любители поэзии. Но он всё же видел, что то, что им скармливали в виде поэзии, являлось всего лишь суррогатом. Занятия же истинной поэзией сочли просто тунеядством.

После суда Поэт отправился в ссылку. Там он был обязан заниматься тяжёлым физическим трудом. До конца жизни ему будут сниться эти огромные серые валуны, которые надо было убирать с поля перед посевной компанией. А в нём же просто не было той физической силы, которая нужна была для такой работы. Ощущение же собственного бессилия всегда наполняло его такой бездной негативных чувств и переживаний, что на корню уничтожало всякую надежду на то, что из этой ситуации можно найти хоть какой-то выход. Но она всё-таки жила. Вопреки всему. Но как известно, надежда – это хороший завтрак, но плохой ужин. И это просто убийственная еда, если весь твой рацион состоит только из неё.

Несмотря на все ужасные обстоятельства жизни вдали от любимого города, время ссылки он назовёт самым счастливым периодом своей жизни. Его Муза приезжала к нему. И даже оставалась вместе с ним в этой, практически лишённой мебели, простой русской избе. Иногда ему казалось, что это был, фактически, их медовый месяц. Здесь же были написаны строки, которые запомнились всем как песни счастливой зимы.

Как же его радовало, что наконец-то они вместе. Она уезжала, но вновь и вновь возвращалась. И это было просто прекрасно. А потом приехал он. Его соперник. Именно в тот момент, когда он провожал её. И она уехала с ним. Вернее, они вместе уехали на этом проклятом автобусе, в который он не имел права сесть. Он хорошо понимал, что если он покинет место своей ссылки, то наказание будет тяжёлым и неотвратимым. Местным милиционерам было абсолютно плевать, какие письма и каким людям писал Сартр. У них были свои инструкции и свои правила. И только они решали его судьбу. А не какой-то там французский философ.

***

Он никогда не умел исполнять своих обещаний. Обещал одному острову приехать и умереть на нём. А умер за тысячи километров от этого острова. Но своё последнее пристанище он обрёл всё-таки на острове. На другом острове. Не на том, которому дал когда-то своё обещание. На тот остров своей молодости он так и не вернулся. Не смог. Не мог пересилить себя и вернуться в места, где ему было так плохо и всё же так хорошо, как нигде и никогда. Этот остров остался жить в нём. Как копия, как отражение той, прежней жизни. Кто знает, может он побоялся того, что сравнение копии с оригиналом будет убийственным? Не для копии или оригинала, а для него самого.

По своему рождению он был иудеем. На этом кладбище его не могли похоронить ни в православной, ни в католической части. Лишь протестанты дозволяли хоронить на своей земле тех, чья религиозная принадлежность не могла быть подтверждена какими-либо документами. Такая позиция напоминала о том далёком времени, когда на двери Замковой церкви были прибиты знаменитые 95 тезисов. Именно с них и началась история протестантизма. В те дни, благодаря тому, что 500 лет тому назад один непокорный монах заявил о свободе, стало возможным похоронить великого Поэта в том месте, о котором он мечтал.

А мечтал он всего лишь о том, чтобы лечь в могилу там, где линия горизонта простиралась далеко-далеко. И никакие холмы или горы не мешали бы тому, чтобы видеть, как водная или земная гладь смыкаются с небом. Чтобы кругом были вода, песок и камни.

Мечтал быть похороненным на одном острове. А оказался на другом. Родился и жил в Северной Венеции, а обрёл последнее своё пристанище в Венеции итальянской. Её он обожал по многим причинам…

Он написал о ней достаточно много строк, в которых признавался ей в любви. Пусть это и не всегда была поэзия, но именно её духом была пронизана каждая его даже прозаическая строка.

Он всегда воспринимал Венецию как город максимально похожий на Петербург. Говорил о том, что здесь вода отражает время. Всегда пытался убедить всех в том, что если вы желаете понять, что такое время, то поезжайте в Венецию. Её же он воспринимал как город, который смог победить время. Для него Венеция всегда существовала на грани миров. Как город, не принадлежащий ни прошлому, ни будущему. Есть только день сегодняшний. И ничего более.

Он был убеждён в том, что Венеция – это город изгнанник. Для поэта-изгнанника – это как бы собрат по судьбе. Она смогла пережить все свои свершения и трагедии, взлёты и падения. С той минуты, когда он впервые ступил на эту землю, Венеция всё время напоминала ему о зыбкости бытия. Её красота победила и страх, и смерть. Это было так понятно и близко ему, сполна познавшему и сумевшему преодолеть и то, и другое. Пока были силы. Именно тогда, когда они иссякли, смерть и забрала его.

***

В его жизни были мгновенья, когда он должен был рассказать всем о том, что же он такого сделал, что его чествуют как человека, обогатившего мировую цивилизацию. А он говорил о Музе. Но не как о женщине, сделавшей его поэтом. Это были всего лишь детали его личной биографии. Он же говорил о том, что то, что в просторечии именуется голосом Музы, на самом деле является ничем иным, как диктатом языка. Он говорил об абсолютной зависимости Поэта от языка. И о том, что Поэт – это всего лишь средство существования языка. Тот, кем язык жив.

Это была речь Поэта, на хрупкие плечи которого сам Господь возложил миссию по сохранению Великого языка. Эту высшую миссию на нашей грешной земле он смог реализовать сполна. И ушёл тогда, когда счёл, что она всё же им исполнена. По мере дарованных ему сил и возможностей.