Миледи

В ответ мама стала долго и нудно мне всё это объяснять, рассказывая о том времени, когда компьютеры были размером с небольшой дворец. И существовали бумажные бобины, в которых пробивались дырки, и называлось всё это перфорацией. Именно эти дырочки и должны были передавать этим страшным компьютерным монстрам информацию о том, что же им конкретно надо было вычислять. Я как-то сразу представил себе мозги нашей литераторши с этими дырками, и мне почему-то стало её очень жалко.

Конечно же, у моей запасливой мамы нашёлся где-то завалявшийся кусочек перфоленты. И даже стопка перфокарт. Эти перфокарты, оказывается, в своё время сменили перфоленты. Их было очень приятно держать в руках. Даже сейчас, демонстрируя мне эти вещи из какой-то своей прошлой жизни, мама с удовольствием поглаживала эти перфокарты. Оказывается, она всю свою жизнь использовала их, как карточки для библиотечных заметок. И всё время сокрушалась, что обычные библиотечные карточки слишком малы по размеру для того, чтобы записать что-то важное, включающее в себя не только название книги и автора. Да ещё к тому же, в отличие от перфокарт, бумага у библиотечных карточек была очень плохого качества. Пришлось с ней согласиться. Действительно, качество бумаги у перфокарт было просто отменным. Не сравнить с библиотечными.

– Ты знаешь, есть такой процесс, который называется квантованием. Когда-то я всем этим очень серьёзно занималась. Конечно же, он не имеет никакого отношения ко всем тем глупостям, о которых я тебе расскажу. Но мне нравится сам термин. Когда я что-то хочу записать, то я использую эти перфокарты, что сохранились у меня. Я кинула как-то клич в соцсетях и смогла закупить какое-то количество таких карт. Оказывается, не одна я скучала по этим перфокартам. Нашлись люди, которые в разные годы заказывали в типографиях эти карточки. Из точно такой же бумаги и с таким же обрезом, что у настоящих перфокарт.

– А ты мне можешь дать хотя бы несколько таких перфокарт? Но чистых, не исписанных. Ну и, конечно, без этих дырок.

– Конечно могу. Их у меня достаточно. Эту партию мне привезла дочь одного из программистов. С грустью говорила о том, что её отец заказал как-то такие карты, но так и не дождался их доставки. Умер. Она даже не захотела брать у меня за них деньги. Просто подарила их мне. Говорила, что всю жизнь считала отца чудаком. И просто была поражена тем, что, оказывается, в мире есть люди, вернее, ещё один человек, которому эти карточки для чего-то понадобились. Ей я тоже рассказала о квантовании. Объяснила, что моей мысли для того, чтобы быть отражённой на бумаге, нужен именно такой объём. Не больше и не меньше. Квант не материи, а мысли. Ну, не обращай внимания. Это я так, для себя, а не для твоих ушей.

– Чем же кончился этот ваш разговор?

– Ничем. Просто мы больше не встречались. А теперь давай вернёмся к нашим баранам. И примем вместе с тобой такое общее, всех нас примиряющее решение. Суть его в следующем. Мозги учительнице ты больше не перфорируешь. На её уроках просто молчишь. И тысячу раз всё взвешиваешь, если уж надумаешь открыть рот и что-то сказать. Рассказы пишешь, но отдаёшь их мне. Когда их наберётся на целую книжицу, я её издам и попрошу кого-нибудь написать к ним предисловие. А если у твоей книги найдутся читатели, то ты станешь писателем. Может быть, самым молодым писателем на Земле. Но всё же писателем.

Потом мы с мамой пили чай. И говорили. Много говорили. Вроде ни о чём. Но как же было приятно просто так сидеть и говорить о том, что трудно поддаётся пониманию тех, кто совсем не такой, как мы. Наедине с мамой мы честно признавалась, друг другу, что мы на самом деле такие чудики, духа которых не выносят все нормальные люди. А в конце концов я всё же попросил её о том, чтобы о нашем этом соглашении никто и ничего не знал. Даже папа. Его подколов на эти темы я просто не смог бы вынести. Они убили бы во мне всякое желание что-нибудь писать.

С этого дня вся моя жизнь разделилась на две части. Одна её часть проходила в обычных декорациях: дом – школа – репетиторы – дом. А вторая заключалась в переносе всех моих фантазий и измышлений на бумагу. На любые вопросы отца о том, что же я делаю, у меня был готов стандартный ответ.

– Уроки.

Когда все эти «уроки» привели к тому, что у меня набралось уже двадцать рассказов, я отправился на кухню к маме, чтобы внести некую ясность в нашу договорённость. У неё был как раз так называемый библиотечный день, который позволял нам наслаждаться хотя бы два раза в неделю свежеприготовленным обедом. Отец был на работе. И мы ощущали себя в полной безопасности. Первый рассказ я прочитал маме вслух. Почему-то во время моего чтения она всё время улыбалась, а иногда даже смеялась. Зачем и почему, я понять не мог. По-моему, в том рассказе не было ничего смешного.

Потом мы с мамой хорошо пообедали. За обедом она много шутила. И говорила о том, что так и не смогла стать примерной хозяйкой в глазах своей свекрови. По меркам моей бабушки, у примерной хозяйки в столовую ложку должно было помещаться пять пельмешек. У мамы помещалось только три. Причина была банальна до идиотизма. Она просто не любила мелкие пельмени. Но, как ни странно, мне тоже нравились её эти столь не классические пельмени. В них нет выпендрёжа, а мяса там гораздо больше, чем в тех мелких, что лепила папина мама. К концу обеда мама попросила записать ей на флешку все мои рассказы. А ещё обещала найти авторитетного литературоведа для серьёзного разговора со мной.

К моему великому разочарованию, литературовед оказался женщиной. Мама объяснила мне, что так как я пишу по-русски, то найти для меня толкового специалиста чрезвычайно трудно. Хорошие русисты встречаются очень редко и ценятся на вес золота. Эта мадам была постарше моей мамы.

Конечно же, из неё не сыпался песок. Но каждый из прожитых ею дней сполна отразился на её испещрённом морщинами лице, напоминающем мне печёное яблоко. Начала она почему-то с комплиментов.

– Мне безумно понравились твои рассказы. Они какие-то лёгкие, воздушные. Почти как пирожное безе. В них столько жизни, любви и оптимизма, что их можно назначать как лекарство выздоравливающим больным. Но ляпов, конечно же, тоже хватает. Надо признаться, что их у тебя великое множество. Например, в одном и том же абзаце может трижды повторяться одно и то же слово. А это уже катастрофа для человека, мечтающего стать писателем. К тому же тебе очень нравится ставить запятые. Вот ты и ставишь их там, где нужно и где не нужно. Все эти недостатки твоей прозы можно перечислять в течение многих часов. Но я не буду это делать. Я их выписала. Но не исправила ни один. Попробуй сам поработать собственным редактором и корректором. А через неделю я приду, и мы продолжим нашу работу над ошибками.

Именно с этого дня начались наши «литературные посиделки». Хотя моя новоявленная Гертруда Стайн и мама работали в разных институтах, но вторник и четверг для каждой из них были обычными библиотечными днями. Уже через месяц таких посиделок мои рассказы приобрели абсолютно новое звучание. Из них ушла «вода» и всё то, что мешает рассказу быть прочитанным залпом. На одном дыхании. Но моя наставница всё ещё продолжала воспитывать меня.

– Понимаешь, эпоха постмодерна привела к тому, что рассказ стал самым востребованным жанром. Хотя романы всё ещё продолжают писать, но они, как любят сейчас говорить, всё же не в тренде.

Мы с мамой переглянулись. И рассмеялись. А потом честно ей рассказали про все наши дискуссии с отцом, о его отношении к длинным романам, о взаимоотношениях между литературой и кинематографом. Просветили её и насчёт того, что отец считает чтение современной прозы пустой тратой времени. А такой факт, что кто-то в нашей семье осмелится что-то писать и публиковать, наверное, он способен соотнести в область ненаучной фантастики. Стороннему человеку наши разговоры с этой русисткой могли показаться переливанием из пустого в порожнее. Но для меня они были как кислородная подушка для задыхающегося больного.

Классики литературы в её трактовке переставали быть музейными экспонатами. Я начал видеть в них уже не динозавров прошедшей эпохи, а реальных людей. Поневоле наши беседы пробуждали у меня интерес к книгам, которые я никогда в жизни не прочитал бы сам. Скажем, она очень обстоятельно, почти как герой какой-то сумасшедшей пьесы, убеждала меня в том, что в литературе может оказаться востребованным то, что, казалось бы, просто уже никому не интересно. Например, она могла, чему-то улыбаясь, начать говорить так, как будто у неё перед глазами стоит ясная картина какого-то очень интересного явления:

– Представляешь, идёт 1950 год. Весь мир вовлечён в дискуссию о роли немецких интеллектуалов во всемирной катастрофе, порождённой коричневой чумой. Многие утверждают, что после Освенцима, в принципе, уже невозможно писать стихи и сочинять музыку. Все обвиняют эпоху просвещения в том, что именно её плоды привели к тому, что стал возможен тоталитаризм. И вот, именно в это время, великий Томас Манн даёт интервью. Журналист спрашивает его о том, что если бы у него была возможность взять с собой одну-единственную книгу на необитаемый остров, то что бы он выбрал? Его ответ просто поражает:

– «Отцы и дети» Тургенева.

После такого ответа всем вокруг очень трудно скрыть своё удивление. И корреспондент просто выдыхает свой следующий вопрос:

– Почему?

Ответ великого писателя заключался в одном единственном слове:

– Шедевр.

Я, всегда считающий Тургенева писателем, предназначенным исключительно для романтичных «тургеневских барышень» и абсолютно неинтересным для дня сегодняшнего, был просто поражён. Я начал его читать. И открывать в нём ту магию слов, что и составляет суть великой литературы. Больше всего меня удивляло восприятие Тургенева французской литературной средой. Этого русского писателя они считали гораздо большим европейцем, чем самих себя.

А ещё меня очень растрогала история о том, как Тургенев пытался устроить на работу в библиотеку Мазарини великого Гюстава Флобера. В результате каких-то махинаций мужа любимой племянницы всегда состоятельный Флобер, на склоне лет, начал нуждаться. Не бог весть какие деньги платили в этой библиотеке, но Тургенев обратился лично к министру просвещения, желая трудоустроить своего друга. И был поражён тем, что ему отказали.

Вместо писателя на это место взяли какую-то родственницу самого министра. А ведь министр слыл либералом и пришёл к власти из оппозиции, резко критикуя любые проявления протекционизма. Это была одна из историй, откопав которую вы просто долго от души смеётесь. Начинаете понимать, что меняются страны, времена, но нравы остаются всё теми же.

Все мои труды, направленные на то, чтобы стать настоящим писателем, конечно же, не спасали меня от того, что надо было регулярно ходить в школу, выполнять домашние задания, готовиться к выпускным и вступительным экзаменам. Я уже точно решил, что буду медиком. Отец всё же убедил меня в том, что врач – это самая востребованная профессия в мире. Да, и проведённые мною в самом детстве долгие месяцы в больнице, запали мне в душу. Я понимал, что если я иду в медицинский, значит, в приоритете у меня три предмета: биология, химия и физика. На них надо было сосредоточиться. И суметь выбить максимальное количество баллов на экзамене.

Все были убеждены в том, что вся эта тестовая система приёма в вузы была выстроена таким образом, что наряду со знаниями и пониманием всего школьного курса она требует ещё и зубрёжки. Считали, что только она давала возможность получать самые высокие балы. Зубрёжку же я ненавидел. Надо было искать какой-то другой способ, чтобы на полном автомате выдавать правильные ответы. И я его нашёл. Оказывается, что когда ты знаешь материал очень и очень хорошо, то зубрить абсолютно не нужно. Ответы возникают сами по себе. Не надо их заучивать. Нужно лишь знать досконально суть того материала, которого они касаются.

***

Так уж сложилось, что пока я находился в водовороте своих повседневных дел, судьба преподнесла мне один из своих самых жестоких сюрпризов. Мы с мамой всегда знали, что отец очень беспечно относится к своему здоровью. Но тем не менее, он был настолько энергичным человеком, что нам всегда казалось, что болезни обходят его стороной. А ещё он был убеждён, что его позитивная аура и хорошая физическая форма позволят ему справиться со всеми своими мелкими недугами без всякого вмешательства врачей.

Мы могли только гадать, что же произошло с ним в ту ночь. Очевидным был лишь факт, что утром он просто не смог подняться с постели. Скончался он уже на руках врачей скорой помощи. Наш стойкий семейный треугольник в лице отца, матери и меня сразу превратился в убогий отрезок. В пару, состоящую из беспомощного юнца и убитой горем матери.

Похоронили мы его в тот же день рядом с его отцом и дедом на старом бакинском кладбище. Вплоть до сорокового дня к нам приходили различные люди, которые желали утешить нас и ещё раз напомнить о том, какой же замечательный он был человек. Его коллеги по институту говорили, что его интеллект и образованность в сочетании с уникальным характером позволяли ему на любом семинаре или во время защиты диссертации чётко выносить свой «приговор». После того как он своими убийственными аргументами просто изничтожал своего оппонента, он, как правило, улыбаясь, произносил свою «целительную» фразу:

– Мне просто хотелось бы, чтобы вы это знали. Я согласен с любым вашим решением и голосовать буду «за». Но при этом желательно, чтобы при вынесении своего вердикта, вы всё же учитывали то, что я успел вам наговорить.

Мы с мамой лишь переглядывались, выслушивая это. Отец и на работе, и дома всегда говорил только правду и ничего кроме правды. И был уверен, что он изрекает истину в последней инстанции. Именно так и должны были воспринимать его слова те, кому эти слова были предназначены. Только в эти трагические дни я начал осознавать истинное значение слов моей матери, постоянно повторяющей, что для отца формальная логика гораздо важнее всего остального. Я же чётко понимал лишь одно: все мои планы, направленные на то, чтобы уехать учиться далеко от дома, потерпели сокрушительное поражение. Я не мог оставить мать одну. Она была не просто раздавлена этим горем. Она, по-существу, превратилась в маленького ребёнка, которого постоянно надо было утешать, заставлять вовремя есть, регулярно принимать все необходимые лекарства и укладывать спать в десять часов вечера. А я превратился в няньку. Последние три месяца учёбы запомнились мне обязательными посещениями школы, ухаживанием за матерью и подготовкой к экзаменам.

На выпускной вечер я, конечно же, не пошёл. Не было ни сил, ни желания смотреть на то, как все радуются обретённой свободе и обсуждают планы на будущее. Моё собственное представлялось мне достаточно туманным. И, конечно же, окрашенным совсем не в розовые тона. Словом, праздновать было нечего. И нечему было радоваться.

Было около одиннадцати часов, когда я уложил мать спать и услышал какой-то тихий стук у входной двери. Вернее, это даже не был стук. Было такое ощущение, что просто кто-то скребётся в дверь. Почему-то сразу возникла мысль о кошке. Глупо, конечно. Кошка не может царапать дверь на такой высоте. Я почему-то сразу, не раздумывая, открыл дверь. Был поражён и удивлён. На пороге стояла Миледи.

– Почему ты здесь? Выпускной же не мог так быстро закончиться?

– А я ушла. Подумала о том, что тебе здесь, видимо, очень одиноко. Впустишь?

– Проходи.

Она зашла. Мы в полном молчании выпили по чашке чая на нашей кухне. А потом я дал ей чистую мамину футболку, её спортивные брюки и кроссовки. Ну, не могла же она гулять по городу на каблуках и в этом вычурном платье. Вот в таком затрапезном виде мы и вышли из нашей квартиры. Конечно же, нам и в голову не приходило пойти на бульвар, оккупированный выпускниками. Но в нашем распоряжении было ещё много мест, пусть и не таких престижных, как приморский парк.

Нам ведь нужно было всего лишь где-то передвигаться и просто общаться. И неважно, где это будет происходить. А вот наговориться мы никак не могли. Оказывается, что столько времени проведя в одной и той же школе, мы не очень хорошо знали друг друга. Узнавали. Поражались степени своей похожести и удивлялись тем фактам, которые отражали нашу несхожесть. Смеялись над своими страхами и фобиями. От этого пиршества духа я очнулся лишь тогда, когда мы стояли у входа в дом, где жила Миледи.

Именно тогда она произнесла слова, которые изменили всю мою жизнь.

– Мы уже пили чай у тебя. Давай попьём теперь у меня.

– Мы же всех перебудим.

– Некого будить. Мама в Лондоне, а отец, как всегда, ночует у бабушки.

Конечно же, наше чаепитие так и не состоялось. Нам было не до этого. В ту ночь многое с нами происходило впервые. А потом всё то, что случилось в тот вечер впервые, стало повторяться изо дня в день. Это уже был некий ритуал, сводящийся к тому, что я укладывал маму спать и отправлялся в гости к своей любимой девушке. Домой я возвращался только к маминому пробуждению. Кормил её завтраком. И всё пытался достучаться до неё сквозь ту броню, в которую она сама себя заковала. И не мог. Замки были настолько крепки, что всё было бесполезно.

А потом в Баку вернулась мать Миледи. Об этом я узнал даже раньше, чем её дочь. Ведь именно к нам она приехала из аэропорта. Вихрем ворвавшись в нашу квартиру, она тут же начала выражать свои соболезнования и объяснять маме причины того, почему она так долго отсутствовала. И практически тут же она принялась наводить у нас свои новые порядки. Меня она использовала исключительно как вьючное животное, доставляющее её покупки от прилавков различных магазинов до багажника её машины, а по том от дверей её «Форда» в нашу квартиру.

Я никогда не забуду тот день, когда мы впервые в жизни пообедали вчетвером. Я, Миледи и наши мамы. Конечно же, всё наше общение было выстроено вокруг проблемы того, как вытащить мою мать со дна той эмоциональной ямы, в которую она погрузилась после смерти отца. Мы всё это очень бурно обсуждали. Но, тем не менее, зоркий взгляд матери Миледи подмечал всё. И уже к середине обеда она произнесла фразу, звучащую как приговор нашей любви.

– Ребята, а между вами что-то искрит. Или мне это только кажется? Ну, в любом случае я надеюсь, что это не серьёзно. Секс – это серьёзная вещь. И требует прежде всего взрослого интеллекта. Детям лучше не играть в игры, правил которых они не знают.

Меня всегда поражала способность этой женщины принимать очень ответственные решения в необыкновенно короткие сроки. Через пару дней она улетела, увозя свою дочь и мою мать. В этом слаженном женском тандеме я оказался ненужным. Невостребованным. Меня она удостоила лишь того, что позволила мне попрощаться с ними в аэропорту. Ну, и ещё па рой фраз в зоне прощания.

– Я всё вижу. Но пойми, что вся эта юношеская влюблённость очень быстро испарится. Почти как роса после восхода солнца. Вам нужно учиться, взрослеть, становиться на ноги. Не надо быть рабами мимолётных чувств. Мама вернётся через месяц. Если, конечно же, вообще захочет вернуться. Обстановка в этой вашей квартире способна просто уничтожить её. Она же вся пронизана духом отца, наполнена его книгами и вещами. Это порочный круг. Попытаюсь его разорвать. Она же не может оплакивать его всю оставшуюся жизнь. Это путь в никуда.

Разрывая создавшийся круг, эта энергичная дама окончательно загоняла меня в ловушку одиночества. Я остался один. Без мамы. Без любимой девушки. И с глубоким нежеланием готовиться к вступительным экзаменам. Меня спасло лишь то, что мне с детства была привита привычка доводить всё до конца. На кухонном столе лежал давно выстроенный график моих походов к репетиторам. Именно он не позволял мне расслабляться.

Я убедил себя, что просто обязан достойно завершить всю эту чехарду со вступительными экзаменами. Говорили, что я их сдал блестяще. Но, видимо, всё это было чистой механикой. Я превратился в такого глиняного голема, который, в связи с ярко выраженным примитивизмом, мог претендовать на роль дедушки всех современных роботов.

Мама так и не вернулась. Она начала работать в одной из тех благотворительных организаций, которые вроде призваны сеять разумное, доброе, вечное. И при этом ещё даровать раз и навсегда всем больным и увечным веру в то, что их молитвы обязательно окажутся услышанными, а необходимая помощь будет оказана. Лично я же был убеждён в том, что навряд ли от всего этого есть хоть какая-то польза, называя всё это лишь имитацией бурной деятельности. Но моя мать свято верила во всё это.

Мы с ней переговаривались каждый день, и я должен был признать одну простую, но очевидную вещь: за пару недель мать Миледи смогла ликвидировать все те проблемы, которые казались мне абсолютно непреодолимыми на протяжении всех этих трёх месяцев. Совсем было потухшие глаза мамы вновь горели огнём. Она гордилась тем, что может разрешать конкретные проблемы больных и беспомощных детей. Прониклась осознанием своей нужности и важности. Поверила в свою востребовательность. Я уже представлялся ей этаким взрослым мужчиной, который вполне способен сам просуществовать без материнской опеки. Но одна её фраза просто потрясла меня.

– Любить ведь можно и на расстоянии.

В свете того, что со мной произошло, мне эта мысль вначале показалась просто издевательской. Конечно же, бедная мама ничего не знала о том, какие страсти-мордасти меня потрясают. Она то могла проявлять свою любовь ко мне в каких-то добрых словах, всего лишь улыбаясь мне. А как я мог любить Миледи на расстоянии? Вначале мне даже -показалось, что это был уже какой-то не знающий границ и рамок жестокий садизм. Я же привык к тому, что мама всегда и всё обо мне знала. Но, оказывается, что о моём романе с Миледи она даже не догадывалась. Так что не было в её словах явного или скрытого желания причинить мне боль, а был всего лишь недостаток информации.

А потом Миледи приехала. Всего лишь на три дня. Вместе со своей мамой. Собралась и снова уехала. Нашла для меня только один вечер. И очень пафосно назвала всё это «церемонией прощания». В конечном итоге это было просто ужасно. Я чувствовал себя рыбой, выброшенной на берег. Багажом, забытым на транспортной ленте аэропорта. Книгой, оставленной по рассеянности на парковой скамейке.

***

Как-то ко мне вечером зашёл брат отца. Мы просто молча сидели в нашей квартире и пили чай. Всего за несколько месяцев она из уютного семейного гнёздышка превратилась просто в стандартную, типовую трёхкомнатную квартиру, практически лишённую свойственных ей ранее звуков, запахов и тепла. Словом, всего того, чем способна пропитать любое жилище царящая там любовь.

С дядей мне всегда было очень комфортно общаться и даже просто молчать. Это было такое общение без слов, которое раньше могло быть возможным только с мамой. С того времени, как я остался один, он частенько ко мне захаживал. У него не было своей семьи в традиционном смысле этого слова. Зато было множество бывших пассий, которые заботливо его опекали и поддерживали его былую славу донжуана. Он философски относился ко всему этому, объясняя своё одиночество тем, что так и не встретил ту единственную. Значит, и не было стимула и желания жениться. В тот вечер он, вдруг взглянув на меня из-под своих густых, почти брежневских бровей, спросил:

– Очень больно? Или терпимо?

– Очень. Нестерпимо. Видимо, я теперь буду терзаться каждый день и каждую ночь ревностью, подозрениями и прочей мурой. Где она? С кем она? Помнит ли обо мне? Будет ли иметь наша история продолжение? А может быть, я на всю жизнь обречён на то, чтобы вспоминать эти дни беспредельного счастья?

– Знаешь, я тебе хочу рассказать историю, которая произошла с моим дедом. Он был женат на одной из красивейших женщин нашего города. Говорят, что когда он однажды вернулся из деловой поездки домой, его старый слуга отвёл его в сторону и, исходя злобой, нашептал ему о своих подо зрениях.

– Ваша жена ведёт себя очень странно. И почему-то у неё в комнате находится тот огромный сундук, который когда-то принадлежал вашей бабушке. Не хочу ни на кого клеветать, но обязан сказать, что он такой большой, что способен вместить даже человека. Я попросил у неё разрешения открыть этот сундук. Она не разрешила. И вынести его тоже не дала.

Тогда дед вошёл в комнату своей жены и задал ей один единственный вопрос.

– Этот сундук заперт?

– Да. Но я могу отдать вам ключ от него.

Дед взял ключ и вынес вместе с помощниками этот злополучный сундук из дома. Отвёз его в достаточно отдалённое место и оставил там. На пересечении четырёх дорог. На сундук он положил ключ от него. И всю жизнь гордился тем, что когда-то его жена доверила ему свою самую сокровенную тайну. Но узнать то, в чём же она заключалась, он так и не пожелал.

Конечно, у этой истории может быть разная мораль. Но я бы тебе посоветовал поступить точно так же, как мой дед. Необязательно пытаться узнавать то, что нам не может подарить нечего, кроме тяжкой печали. Если тебе суждено быть с ней, то это рано или поздно сбудется. Научись относится к судьбе так, как принято у нас в роду. Просто живи.