скачать книгу бесплатно
Они что? Да просто напрочь забыли про то, как раньше им было хорошо и весело вдвоём, да вообще, как весело быть молодыми. Если бы они помнили…
Если бы помнили, разве были бы против, чтобы и их дети испытали всё это: пирушки, забавы, удовольствия. Но нет, отшибает. Только запрещать, опасаться, перестраховываться.
«Но видит Бог, излишняя забота – такое же проклятье стариков, как беззаботность – горе молодёжи» ("Гамлет". Шекспир).
И над всем этим всемогущий, великий и страшный закон: Что Скажут Другие! Соседи, коллеги по работе, родственники, уборщица в подъезде тётя Дуся. Ведь ВСЕ они непременно бросят всё, прибегут и страшным хором ЧТО-ТО скажут. Если их дочь научат чему-то не тому в непонятной школе. Что тогда!
А дети. У них другое. Они-то никогда не были взрослыми. Только и могут, что поражаться – как же их не понимают родители!
На перемене не знаешь, куда деваться в этой школе. Неширокие коридоры забиты движущейся, прыгающей, шарахающейся из стороны в сторону толпой – все толкаются, первоклашки бросаются под ноги, дубасят друг дружку портфелями, орут, визжат.
В буфете давка за коржик или пирожок с луком и яйцом. Таня ничего не принесла из дома и тащила подругу именно туда. Аня смирилась. Но не ради какой-то там еды.
«Сейчас я увижу его».
За одним из стоячих столов со столешницей мрачного несъедобного цвета стоял он. Гамлет. Что-то там пил, жевал. Ни чёрного камзола, ни шпаги, мышастый школьный костюм, как у всех. Почему в этой школьной каше из лиц Аня замечала только одно лицо – его?
Гамлета звали Саша Унрау, и он был дальше, чем из Дании, или обратной стороны Луны, потому что учился в другом классе. Видеть его Аня могла только на переменах. Это было как видеть портрет в картинной галерее или смотреть на героя в кино – без ответного взгляда. Ни одного такого взгляда, даже вскользь, Аня не перехватила за целых три года.
По правде сказать, сама она тоже не собиралась в открытую пялиться, пусть и на своего кумира. И если бы он всё-таки взял да и посмотрел в её сторону, то всем своим видом она бы показала: он для неё не интереснее трещины на потолке. Или в полу. Почему?
Действительно, почему? Да потому что он, ОН должен первый, а не она. Она – воплощение тайны, тайного духовного мира, в котором пусть даже царит он, её избранник, но никто на свете не должен догадываться об этом – до поры до времени. Прежде же рыцарю надо суметь показать даме сердца ЕГО расположение. Не до серенад, конечно. Искусно заговорить с дамой, чтобы самая бестолковая поняла, что вот это: видеть и говорить с ней – главное счастье его жизни. Для начала.
Потом, если и дама находит беседу с ним приятной, ему будет дозволено держать её руку в своей руке. Даже близко не куртуазные авторы превозносили этот момент. «Ни с чем нельзя сравнить радость первого рукопожатия, когда одна рука спрашивает: «Ты меня любишь?», а другая отвечает: «Да, я люблю тебя», – Ги де Мопассан, признанный циник из циников, между прочим. Рождается доверие друг к другу. Что может быть важнее? И тогда, пожалуйста – касайтесь губами этой руки. Потом – виска. Потом… Ну там много чего можно касаться… При условии благосклонности дамы.
А тут что? Она была никем, попросту не существовала на свете, раз её в упор не видел этот мальчик из другого класса. Зато сейчас в буфете он не только прекрасно видел девчонок напротив через стол, но и играл с ними в пинг-понг – словами, взглядами. Одна из девочек, звали её Мила, была не просто…
В последний месяц Мила и Саша, как назло, то и дело попадались Ане на глаза – вдвоём. Каждый раз хотелось думать, что случайно или по ошибке. Но ошибок становилось всё больше.
В их школе, вообще, не было заведено открыто «дружить» мальчику с девочкой. Высшим педсоветом не благословлялось: ходить на свидания, домой друг к другу, куда-нибудь ещё. Где-то подспудно, невидимые глазу, как грибные споры, переплетались симпатии, влечения, которые могли бы вырасти в дружбы, а то и во влюблённости – при благоприятных условиях.
Ничего милого не было в этой Миле. Личико как личико, без изъянов, но и без чего-то цепляющего. Разве что волосы – шикарные, густые, чересчур, пожалуй, густые, стояли прямо копной, как в поле. И цвета непонятного – среднего между каштановым и русым, с рыжиной – цвета копны, в общем. Как можно любить копну?!
Танька, которая знала кое-кого из их класса, говорила, что Мила хорошо учится и что директриса школы ей какая-то родственница.
Саша так вовсе – отличник. Выглядел скучающим интеллектуалом, познавшим в жизни высоты и падения, понятно, всем подряд разочарованным. Коротко подстриженные волосы, никаких тебе пацанских вихров, обувь блестит, брюки наглажены. Аккуратность, невозмутимость, суровая задумчивость. Быть там или не быть, не вопрос. Быть, но… аккуратно. А вот: как быть? С кем? Когда? А надо ли?..
Да не нравится ему эта Мила нисколько! Когда они рядом, он ничуть не выглядит… ожившим. Не Гамлет, а угрюмая тень отца его. И топает на пол-лошади впереди девочки, будто и не с ней вовсе, а сам по себе.
До него, до Саши, у Ани был Гамлет – подлинный, созданный Шекспиром и несравненным актёром. Не было прежде такого героя, не то что в жизни, но и на экране. Образ терзаемого мыслями о предательстве разрывал сердце. Боль и красота. Угрюмая, но величественная природа, костюмы ей под стать. Благородные очертания головы, светлые волосы, чёрный камзол. Каждое движение, пластика всего образа мятущегося принца – почти балет и недосягаемый аристократизм. Звук голоса принца проникал прямо в душу и жил там негромким мадригалом, слышным ей одной.
Экран не помеха, чтобы грезить встречей, вести бесконечные вдохновенные беседы – одна лишь ученица 8 «В» класса понимала, из-за чего этот юноша, попавший в западню, сходил с ума, и жаждала его спасти, и могла бы! Не то что эта овца, Офелия, папенькина дочка. Видите ли, папеньку она любила больше жизни, этого профессионального проныру и лизоблюда. И стукача.
Да какой на фиг папенька, когда человек любит её и погибает в этом затхлом замкнутом замке. Их там всех замыкает – думают, что они созданы для того, чтобы вляпаться в трагедию и сидеть в ней до летального исхода. Ему надо было вырваться, бежать из этого зачумлённого Эльсинора, который ещё хуже школы. Возьми палатку, рюкзак и дуй в Индию – никаких тебе норд-остов, отогреешься, поправишь здоровье и мозги. Эх, убежать бы вместе! Аня написала принцу Гамлету письмо. Он не ответил. Ясно, перехватили поганые прихвостни эти, Клавдиевские.
Фильм знала чуть ли не наизусть, посмотрев шесть раз. «Дания – тюрьма». А школа не тюрьма? Во всех нас есть немного Гамлета…
Из всей школы только Саша внешне, хоть и отдалённо, но навевал образ принца датского – цветом волос, посадкой головы, мрачноватой неулыбчивостью своей. Мечталось, а вдруг он не только внешне… Даже не смешно. И что с того, что он существовал не на экране, а взаправду, и учился в параллельном классе? Одно слово – параллельно. Так и ходили они изо дня в день по параллельным прямым – коридорами, лестницами, никогда не пересекаясь, не соприкасаясь. Даже взглядами.
Ну хоть бы раз он посмотрел на неё! Аня сняла очки и засунула их в карман фартука, вдруг это случится.
«Возьму вот подойду к нему и спрошу – у тебя была когда-нибудь лакунарная ангина?» Он удивится: «А что это?» «Это болезнь такая, от неё умирают». И тогда он посмотрит на неё, Аню, с ужасом и состраданием, потому что всё поймёт, как интеллектуал. «Да, вот сейчас я говорю с тобой, а в следующую минуту могу умереть». Сразу резко – боль и спазм в горле, и горькие слёзы от жалости к своей такой хрупкой жизни.
Да ни к кому, конечно, не подойдёт она ни в жизнь! Снова напялила очки, никто не увидит этих дурацких слёз. Весёлая и беззаботная – вот она какая.
Их очередь подошла на удивление быстро.
– А давай купим сегодня чего-нибудь вкусненького, – скороговоркой выпалила Аня, шмыгая носом, лыбясь при этом неестественно широкой улыбкой. – Вон кексики, глянь, какие.
И они с Татьяной и с кексиками расположились рядом со столом, за которым стоял Саша. Места больше не было. Кексы оказались свежими, щедро сдобренными изюмом. Аня опять сняла очки.
– Смотри-ка, как не пожалели сегодня тараканчиков, и такие сочненькие, – сказала Аня Тане, с аппетитом причмокивая. «Тараканчиками» на их языке был тот самый изюм, а что же ещё, ведь похож.
Тут что-то громом грохнуло об стол, за которым стоял принц, раздался сдавленный звук извержения – которое хотели предотвратить, и одна из девчонок, зажав рот, бросилась вон из столовки. Мила. Аня с Таней посмотрели друг на друга – удивившись, и Аня поймала на себе ещё чей-то взгляд.
Отличник смотрел на неё исподлобья, с явным отвращением. Вопроса «Быть или не быть» – ей, Ане, в ту минуту для него не существовало. Глянул, уничтожив, и уткнулся в свой стакан с кофейной бурдой, обхватив его мёртвой хваткой.
«Но он посмотрел не меня! И я была без очков. Ну… не прочь был убить, правда. Да, Гамлеты, они все такие».
Танька, отложив свой кекс, давилась смехом в кулак, как дура, не в силах остановиться. Аня же, как умная, изрекла вдруг:
– Superb! – услышанное в новой школе.
Принц снова глянул на неё, при том, что произнесла она это тихо-претихо. С силой долбанул гранёным стаканом с недопитой бурдой об стол, подхватил с пола свой портфель. Свой громадный такой портфелище, и что только он в нём таскал? Черепа, должно быть, и не одного только бедного Йорика. Походка его, тяжёлая по обыкновению, утяжелилась грузом презрения и нежелания когда-либо ещё в жизни видеть ту, что проронила это вражье словцо.
«Он меня не забудет». Остальные девчонки из его окружения потянулись за отличником безмолвным, но осуждающим гуськом.
– Такой кофе вкусный, и не допил, – сказала Аня им вслед.
– Да вопще, чё к чему? – сказала Танька.
«Ну и пусть топает. Битюг владимирский. Близко не принц никакой и даже не тень отца его. Обыкновенный… зубрила от сих до сих, он и Гамлета-то в глаза не видел, ни в книжке, ни в кино».
Мысленный фонтан клокотал лишь внутри, наружу ему было заказано. Таня не была посвящена в роман века. При её общительности он мог бы стать достоянием всей школы, включая педсовет. И без того моральный облик Анны Маниной уже с трудом тянул на моральный. А ей ведь ещё нужна характеристика.
Попасть в «десятку»
До звонка оставались ещё минуты, можно постоять у окна в коридоре. Любимое занятие: прожигание окошек в мир. Приставляешь палец подушечкой к куску льда, в которое превратилось оконное стекло, – вот тебе оконце. А можно прижать всю ладонь – жжёт, как огнём. Ничего, потерпишь, зато окно так окно – целый двор виден.
– Не пойду больше в буфет, и не тащи меня. Целых шестнадцать копеек на этот кекс угрохала, можно было марки купить «Цветы альпийских долин», – бубнит Аня, отвернувшись к окну.
– Чё тебе эти марки, из-за них что, с голоду помирать? Копишь, копишь… Ну когда расскажешь, где ты была тогда? – умоляюще проблеяла Танька, дожёвывая свой кекс.
– У-уй! Вот пристала!
– Пристала, да? Счас ещё не так пристану! – Танька, кое-как обтерев руки о фартук, хватает подружку сзади поперёк туловища и с силой мотает её из стороны в сторону, вытряхивая из неё ответ.
– Да отпусти ты! Скаженная, – Аня отпихивает Таньку от себя. – Совсем, что ли! Просила же, не делай так!
– А я тоже тебя сколько просила – расскажи… – рот у казачки до ушей, не обижается. – Чё б тебя трошки не потрепать, легкота одна, когда не в обмороке.
Казачка эта… Нет, ну это ведь не означает, что они перестанут видеться и дружить с Танькой – если Аня перейдёт в другую школу. И всё же малость скребло. Здорово было бы сманить и её тоже. Увы. По инглишу у Тани твёрдый трояк, и не получалось вытащить её хотя бы на четвёрку. Не шёл он у неё. Зачем ей английский, если она собиралась в медсёстры? Да и с русским-то у неё было не всё так гладко: «Не скажу мамы».
– Ну что тут рассказывать! Ещё ничего не понятно.
Не хотелось говорить об этом, вообще ни о чём. Навалилось чувство потери. Ненужности. Собственной лишности. Потерять, даже не обретя, – такое под силу только умельцам вроде неё. Какая там личность, ха-ха – одна сплошная лишность. Такое знакомое, почти неотвязное чувство. С первого класса, подумать только!
Вот она, та девчонка с двумя тонкими косичками ничком на задней парте. Парта чужая, она забралась в неё на перемене, чтобы никто её там не заметил: приникнув к заляпанной деревянной доске, как к единственно родной, горячо рыдающую. И сейчас Аня помнит смутные запахи краски и чернил, исходящий от деревянной поверхности, видит кем-то отколупанные островки в толстом слое краски десятки раз крашеной доски. Всё-таки застукали её какие-то девчонки, пристали. Какую-то чушь про какие-то пеналы им наплела. Не могла же она сказать этим первоклашкам, что её слёзы – это слёзы разбитой любви. Ревности, безысходности и тоски.
Коля Ребков, с которым они сидели за одной партой… Не сидели, а проживали каждый урок – вместе. Потому что они разговаривали друг с другом, делились ручками, тетрадками, мыслями. Вместе учились на одни пятёрки. Наверно, Аня до конца и не сознавала, что этот мальчик – её первая любовь, пока не грянул гром.
Гром – новенькая, пришедшая в их класс. Что тут сказать. Красавица. Впервые, наверное, Аня и осознала – что такое красавица. Что такое красота. Это непохожесть, это единственность. Все остальные девчонки сразу стали собранием мокрых куриц на одно лицо. Но её лицо… Смуглая роза. Уже одно то, что у этой девочки была знойная смуглая кожа в этом городе зимы. Откуда она только взялась! Алла – алый бутон рта и чёрные глаза с загнутыми ресницами. И вовсе не отличница никакая. Может, она была цыганка и точно – воровка. Она украла их «вместе» в первый же день, превратив его во «вместе Коли и Аллы». Коля сделался будто глуховат – перестал слышать, когда Аня обращалась к нему. И подслеповат – смотрел, но её не видел. Она стала лишней. До самого окончания начальной школы.
Другая школа. И опять двадцать пять. То есть не двадцать, и даже не два, а как прежде – один.
Лжепринц отвернулся от неё, не удостоив даже разговора, просто, из вежливости. Обсуждают, наверно, с этой Милой, какой она, Аня, монстр. Не только это, а вообще… «Какое же это счастье – говорить обо всём с кем-то! С кем-то… кто тебе интересен, кто похож на… Неважно».
В тоскливом оцепенении Аня уставилась во двор сквозь россыпь своих окошек – безжизненная снежная пустыня с плохо расчищенной дорожкой посередине. «Хоть бы ёлку поставили, что ли…» Стужа распростёртого пустого белого, вдали забор и фонарный столб. Казалось, она сама пустеет изнутри, холодеет, становится всё площе, всё ненужнее здесь.
– Думаешь, я не вижу – это же всё из-за того, куда ты бегала. Я, может, даже знаю куда. Но лучше сама скажи, – не унималась подруга.
– Какая же ты… Своего добьёшься, – Аня повернулась к ней. – Ну, знаешь ведь, я остаюсь на дополнительные по английскому. Разбирали там как-то рассказ О’Генри, я его очень люблю, и мне Зоя Яковлевна вдруг говорит: тебе надо бы в другую школу, с уклоном на английский.
– Во! Так я и знала! В десятку?
– В «десятку»?! Её так называют? – удивилась Аня.
– Как будто не знаешь! И не знаешь, кто там учится?
– Кто, кто… Ученики учатся.
– У маминой бывшей начальницы дочка там, потому что теперь она в обкомовском буфете работает.
– Дочка работает?!
– Та не дочка, начальница бывшая, не придирайся. В «десятке» непростые учатся.
– Вот, ты больше моего знаешь. И что, если такой «непростой» ни в зуб ногой по английскому, так его примут?
– Ой! Не знаю. Ну, разве попробовать… Ты ведь у нас по нему лучше всех.
– Мне просто нравится язык. С первого урока влюбилась. То есть, в учительницу, конечно. Помнишь, как Зоя Яковлевна у нас появилась?
– Ещё бы! Я ж замечтывала причёску, как у неё, не вышло из моих.
– Да что причёска, какое у неё всё было, особенно кофточка! Не могу… Прозрачная, тёмно-розовая, с пышным фонариком. И вообще – она такая! Лучистая.
– Как невзрослая.
– Точно! Эти взрослые, они какие-то… дубоватые, будто в драповых пальто все, на часы только смотрят: «А? Что? Улыбка? Какая улыбка?»
– Ага, все придут такие… у! А у неё мы же ухахатывались с первого урока, помнишь? – Танька снова готова была расхохотаться ни с чего, так засияли глаза.
– Сразу начала нам на английском всё давать, простенькое и смешное – и всё было понятно. Вообще, предмет – такой… Как будто заглянул в окошко чужой страны, страшно далёкой. Знаешь, как называются там предметы, и она уже не такая далёкая. Мне от этого почему-то так радостно делается.
– Конечно, – вздохнула подруга, – у тебя способности, а у меня нету.
«Попробовать ещё как можно. Скажу маме: иностранный мне нужен, чтобы читать научные статьи по всяким техническим новинкам. Ей понравится, она ж помешана на научной работе, вот только не знает, как тогда быть с преподаванием».
Может, она и хороший педагог в институте, но дома… После появления англичанки в их школьной жизни Аню накрыло новое течение в её творчестве: рисование моделей в ею же придуманных нарядах. Были у Ани и самодельные картонные фигурки, для которых она рисовала бесконечные вороха одежды – целые коробки. «Я буду модельером!»
«Чтобы быть модельером, надо уметь шить. А у тебя руки не из того места растут». Сказала мама.
Теперь Таня смотрела во двор, приуныв, – редкое для неё состояние. И не вид обесцвеченной равнины был причиной. «Конечно, уйдёт она из нашей школы».
– Вот они! И что там ещё за скандал у вас в столовой? – подруг окружила тройка начальниц У. Ч. С. во главе со старостой. Распределения, как такового, на ум, честь и совесть не было. Каждая из них была сразу всем.
– У нас?! Мы… по кексу съели. Кексы что, нельзя? – с нотой благородного возмущения-удивления ответствовала Татьяна.
– Ну-ну. Молитесь, чтобы Мила Клочкова не рассказала про кексы. Да хотя всё равно уже. Что родительское собрание завтра, хоть помните? – снисходительно поинтересовалась главная из начальниц, Максимовна.
– Ох, забыла тебе сказать! – воскликнула Танька. – Это же, когда ты ещё болела…
– Сегодня на истории дополнительно объявят и тех, кому надо будет тоже явиться на собрание, – многозначительно добавила староста.
Звонок на урок. Но оглушил не так он, как это с ударением «и тех, кому…». Раньше такой чести – «являться» на родительские собрания удостаивались самые «заслуженные» хулиганы и второгодники. Но их больше нет в классе! Выведены, как перхоть. И теперь, значит, вместо них?..
– Совсем с ума посходили! Ну, я с ней ещё поговорю потом. Да это она так… Не обращай внимания, – видя подругу, как бы оглохшую на одно ухо, ворчала Таня. – Балуется… властью.
– Она сказала «молитесь»!
– Слушай больше.
– Не сказала – кому.
– Что кому? Нет, интересно, откуда они узнали-то?
– У стен есть уши.
– Шо? То есть, чиво-о?
– Мама моя так говорит. И прикладывает при этом палец к губам – вот так.
– А-а, это когда они ещё при том, при тараканище усатом, жили?
– Про тараканов больше ни слова! Моя мама его людоедом называет, – Аня вновь отвернулась к окну, в класс ноги не шли. «Безжизненность, а манит…»
– Не пережить эту зиму. Хотя бы ёлку…
