Преступная гардеробщица

Дневной отрезок часов в театре, ночной – в больнице. Дом Надежды, то бишь подёрнутая пыльной завесой однокомнатная, в прошлом жилая, клеть, существовал где-то сам по себе, почти не видя ее. Кухонное полотенце зачем-то висело на крючке в кухне. На какое-то «восьмомарто» его простодушно преподнесли коллеги, закрепляя тем самым за Надей статус нормального, как все, человека, которому без кухонного полотенца – никак. «А вот живу ведь. А оно там. Обманутое, не по своей воле отлучённое от своего предназначения».

Между утренними и вечерними спектаклями были интервалы. Можно было побыть дома часа два – это если сгонять на метро плюс автобусе. Метро построили для того, чтобы обрубить все прежние длинные маршруты по земле, так что без пересадки – никак. Грубый подсчет говорил, что если каждый день столько выкладывать на дорогу – вряд ли имело смысл суетиться с устройством на эту работу.

На утренних спектаклях особенно мучительно брал в свои оковы сон – не сбросишь. Анюта посвятила коллегу в таинства засыпания буквально на ходу, да так, чтобы ни один из ястребов администрации не просёк. Пока шёл спектакль, разрешалось сидеть – нацепи на нос очки – и спи себе.

Впрочем, не знала Надя, только ли хронический недосып был причиной валящего с ног, как слон, сна во время смены. Раньше она, бывало, любила после напряжённой работы вечерами окунаться в сон. И он не был отключкой на все сто. Скорее, переходом, путешествием, погружением. В нём без всяких специальных ухищрений, как бы нечаянно, можно было нащупать подсказку к решению задачи, которая мучительно не разрешалась во время несна. Теперь же хотелось отключиться, так отключиться – напрочь. Исчезнуть, выпасть из действительности, в которой было теперь так мало того… ради чего стоило в неё возвращаться. Не спать – пыточный эксперимент над собой.

Так или иначе, поначалу фокус с очками удавался. Пока не заложили подружки, приближенные к административно-хозяйственной элите.

Главная наставница тоже не всегда была на высоте по части приспособленности к жизни настолько, что подопечная терялась. Пришла как-то Анна на работу совсем больная на вид, явно с температурой. Хрипло-простуженно доложила:

— Вчера днём вырвалась в кои-то веки домой на часок, кх-кх-кхе…

— Ты что-то совсем… Я как раз собиралась чайку поставить. Ну, и?!

— Что ну и? Нет там никого, вот тебе и ну…

«Домой? Она? Да ведь нет у нее никакого дома! Есть только этот кусок гардероба с чужими шубами и пальто, да списанная тумбочка со списанным барахлом».

— Ну, нет никого. И что?

– Что, что? Так и не попала никуда. Ключа-то у меня нет.

– Как нет ключа?

– И ведь всегда кто-то торчит дома, куда им ходить-то? Один потерял работу, другой ещё не нашёл. А тут – как сговорились. Не раньше, не позже. И холод, как нарочно.

— Забыла ты, что ли, ключ?

— Да нету у меня его, ключа этого, я ж говорю, вообще! – будто бы ключ, это «Мерседес» какой, которого у неё быть не может.

— Когда мне его заказывать? Времени-то нет. Да и денег лишних.

Надежда забыла, что собиралась пойти включить чайник и стояла с ним, слегка прижав его к себе.

— Вот и просидела целый час перед подъездом на скамейке, застыла вся, в снегурку.

Надя увидела покрытую инеем скамейку с такой же заиндевелой, поблескивающей голубым в холодном лунном свете, Аней на ней. «Господи! Думала, я – тихая. А сколько же в ней тишины!», – чуть не вскрикнула Надежда, желая, чтобы от этого крика очнулась и пришла в себя заледеневшая фигурка. Нет, не очнётся. Надеждина рука, вместе с тем, что в ней было, вдруг взметнулась вверх, а потом с размаху бросила этот дурацкий железный чайник на каменный пол гардероба. Чуть не оглохла от грохота. Пригнулась, как от взрыва снаряда, зажав уши.

— Ты чего? – еле слышно спросила Анна.

— Извини… Вырвалось. То есть… выскользнуло.

Нет, не очнётся. В голосе её наставницы не было ни раздражения, ни потрясения. Прозрачные голубые глаза излучали обычное ровное сияние.

Как же не наблюдательны мы в массе своей. Город наш, оказывается, и впрямь портовый и стоит на берегу моря. А иначе откуда же такое… Детям, собравшимся в тот день в театр, вернули билеты, подумаешь, кто-то поплакал – дети ведь. А мельпоменский корабль был отдан на откуп вполне взрослым дядям и тётям из… таможни. Нет, не из заезжей какой-нибудь, гастролирующей, таможни, а из самой что ни на есть местной, преспокойно народившейся в типичном сердцевинном пункте, от которого до ближайшей хоть сухопутной, хоть морской границы тысяча вёрст, не меньше. Это когда-то там: таможня, значит, граница неподалеку. Теперь таможня – оказывается, повсюду, и народу в ней трудится не меньше, чем в былые времена в разных НИИ. Если только одна из них целиком откупила огромный театр – «чисто» погулять.

И таможенники в синих одинаковых мундирах – абсолютная реальность. Причём их синий – с приторно-слащавым оттенком в сторону детсадовски-голубенького. Видеть сотни взрослых дядек в такого цвета мундирах было испытанием. С оглушительным гомоном и режущим нюх престижным запахом они в тот вечер так жадно засинили все фойе, заслонив даже сады – оба сада, что казалось, будто те взяли и засохли на корню от внезапной печали. Чувствовалось, еще немного, и от необычной нагрузки: пассажиры-то роста недетского, да еще в мундирах – корабль того и гляди… даст крен и зачерпнёт бортом. Банкет – что шторм. От пьяной гульбы качка становилась угрожающей.

Так вот для кого драили палубу сцены! Да еще, вместо халатов, служителям гардероба выдали новенькие костюмчики, достойные банковских работников: строгие жакеты с прямыми юбками благородного мышиного цвета. Аня стала так просто сногсшибательна – в её родной нордической гамме. Надя, правда, слегка утонула в своём пиджаке, но даже с подогнутыми рукавами он смотрелся – приличным.

Необычные, взрослые гвалт и суматоха, подействовали на Надежду хуже некуда – в знак протеста она образцово отключилась от происходящего, сидя перед своим прилавком, нацепив очки. Очки были такими чудесными, что сквозь них она не видела ничего, в том числе и нетрезвый синий мундир, застрявший напротив неё по другую сторону барьера. Не видела нацеленную на неё видеокамеру. Не слышала присуждения себе звания чемпиона среди гардеробщиц: «Лучшая по улыбке», и не видела преподнесённую изрядно помятую, будто отнятую у кого-то силой, розочку.

— Да что цветок! Вот… Берите! Мне не жалко!

Мундир попытался сунуть в Надины сонные руки видеокамеру. Но та, не зацепившись, соскользнула и с грохотом рухнула на пол. Надя проснулась, с ужасом уставившись на непонятно откуда взявшуюся вещь.

— Да не переживайте! У нас этих камер… Пойдёмте к нам, потанцуем, чего вы тут? Тут у вас как на полюсе – дует…

Надя подняла с пола вещицу и молча протянула мундиру.

— Ну я же на память…

Надежда не успела даже удивиться такой благорасположенности, как к доброму таможеннику подошли два других синих мундира с двух сторон и попытались забрать его с собой. Но тот успел вцепиться обеими руками в прилавок, от усилия выпростав рубаху из штанов: «Я приглашаю… На танец! Девушку… Танцы – это можно, это всем разрешено…» Но двое шутя отцепили его от барьера, взяли под руки, и весело поругивая товарища, унесли прочь.

Можно было еще подремать. Устраиваясь в кресле поудобнее, насколько это было возможно в отжившем свой век кресле, Надя вдруг задела ногой что-то на полу. Она подняла это что-то и, сняв очки, поднесла к носу – это была видеокассета. Вывалилась из камеры. Странно, но по окончании таможенной вакханалии она так и не дождалась видео-оператора – видно кто-то другой получал за него одежду. Сунула кассету в углубление, под прилавок – может, проветрится, да объявится как-нибудь хозяин.

Когда высокие гости разъехались, был приказ всем сдать форму. Ему почему-то не подчинились только две подружки-близняшки.

Часть 2. Двойное дно

Ждать каких-то радостей от повседневности? Никто и не ждал. Впрочем, она не была такой уж в конец беспросветной. Театр давно жил особенной жизнью – в ожидании премьеры. Вызревал «Вишнёвый сад». Кроме большого зала, где шли детские спектакли, был ещё и камерный зал – для взрослых. Он нравился Надежде гораздо больше – именно своей камерностью, какой-то внутренней глубиной, без всякой помпы.

Но если на детские пьесы люди шли гурьбой – билеты там были подешевле, спектакли повеселее, то второй зал был каким-то тяжёлым, но бесполезным довеском к первому – в смысле сборов. Надю такое положение дел… не устраивало. Было обидно за него. Раньше ей приходилось видеть там и неплохие постановки. В общем, она верила в этот зал и в то, что его тоже должны полюбить. Как знать – быть может, как раз с этим новым спектаклем все начнёт меняться.

И ничего не могла с собой поделать – тоже ждала премьеры в волнении, тихо отчаиваясь от мысли, что не сможет не только на премьере побывать, но и вообще посмотреть хоть один спектакль, пока состоит на службе у театра.

Но в день прогона – посетителей было меньше обычного, значит, и работы поменьше, она не выдержала. Заручившись Аниной поддержкой – «Конечно! Этим так можно каждый день», – покинула свой пост и где-то после пятого звонка, если б был такой, вошла в тёмный уже зал.

…Выдержала в муках недоумения и, почему-то, смущения, будто в чём-то и её вина, минут десять. Ну как же можно?! Ну зачем?! Весь тонкий и сложный театральный механизм был запущен только ради того, чтобы несколько мужчин и женщин в окружении пышных декораций продемонстрировали пышные, до нелепости навороченные наряды? Взгляд утопал в шелковых воланах и рюшах, эмоции и мысли там же. Разве что одна, малоутешительная, посетила напоследок: «Какое счастье, что Антон Павлович не дожил!»

— Надька-то наша, театралка, оказывается. Чё ты сразу на классику? Всяко, тяжело, поглядела бы «Конёк-Горбунёк» для начала, – пожевывая непережёвываемое, похихикивая, встретили коллегу бывалые театралки-близняшки.

«Мы ждём только вас», чуточку истеричнее обычного, подкатило к Надиному сектору и оставило на барьере рядом с ней, как бы между прочим, горку билетов.

Надя без особой поспешности поднялась во весь свой небольшой рост и произнесла без выражения:

— У меня с прошлого раза мозоль, – и протянула свою тощенькую ладошку.

– Прямо белая кость, голубая кровь, – совсем не желейно процедили артистичные губы. И, будто, спохватившись, снова мелодично. – А это что? Что это у вас за книжечка?

Администраторша вцепилась в книгу, которую Надя по недосмотру не успела сунуть под прилавок. Там уже успела собраться целая библиотечка.

– Да это… одно произведение, очень старое, вряд ли интересное…

Но начальница не захотела выпускать книжечку из рук и с некоторым недоверием, смерив Надежду взглядом, вопросила:

– Это? Ваша?

– Да. Если хотите, можете взять почитать, – и, явно веселясь, добавила, – только верните!

Начальница широко распахнула глаза, а рот – закрыла. Лишь серьги не выдержали и в возмущении качнулись. Все же, сделав над собой усилие, она смогла пропеть, правда, чуть тише обычного, и слегка фальшивя:

— Стремление к самообразованию – это, конечно, похвальное стремление. К сожалению, ваша зарплата платится вам за другое. Зарплата – это ЗАРАБОТАННАЯ плата, которую вы заработали в ваше РАБОЧЕЕ время, когда вы находитесь на работе. Пока вы работаете на нас – это НАШЕ время, и мы не позволим красть его на ваши личные нужды. А ваше личное время начинается за пределами…

Тут Надя засунула руку под прилавок, желая как бы оградить своих «пособников» от столь тяжких обвинений, но задев книгу на вершине книжной пирамиды, она привела эту пирамиду в движение, и всё, включая толстые научные журналы, посыпалось на пол, грохоча почти что горным камнепадом. Поющая, однако, была настолько в образе, что, по-видимому, и не заметила обвала и продолжала своё. Надя же, переживая за книжки, нырнула вниз, чтобы собрать их и полностью исчезла из поля зрения певицы.

— …и впредь постарайтесь не путать эти два времени.

Но книгу-то, между тем, взяла! А может, просто изъяла? Хорошо еще, не попался ей под руку УФН – «Успехи физических наук», премилый такой и претолстенький специальный журнальчик. Говорила ли Светлана что-нибудь администраторше про её, Надеждино, прошлое, она не знала. Вряд ли. Надину трудовую книжку та не видела, поскольку договорились без неё. И все же что-то чуяла опытный администратор в этой новенькой – несоответствие занимаемой должности. В чём точно дело, она, однако, не могла понять, и это ее побуждало применять самые рискованные способы руководства.

На прощанье главный администратор задумчиво провела по прилавку наманикюренным пальчиком и спокойно, но строго напутствовала уже вполне окрепшим голосом:

— Вот лучше бы протирали как следует! Это ведь наше лицо. Знаете ли, что, э-э, Станиславскэй говорил?

У Нади даже коленки подкосились, и она опять стала почти не видна из-за прилавка.

— Что-о?! – только и нашлась она.

Вот именно не Станиславский, а «СтаниславскЭй» — сложно-модулированно, между «о», «ы» и «э» в окончании. Откуда же ей знать, что сказал – этот, тем более про лицо?!

Так и не узнала. Главный администратор даже отпрянула слегка от прилавка от этого «Что-о?!» Осознала, видно, всю тщетность своих усилий. Сказав напоследок самое весомое, что могла: «Это еще и часть вашей зарплаты, между прочим», с видом уязвленного превосходства царственно отплыла.

«Вот ведь, за всю свою жизнь не была в отстающих, – печалилась Надя, – а тут, что ни день, то пара. Невозможно к этому привыкнуть. И что делать? Знаний физики явно не достаточно, чтобы справляться с гардеробными обязанностями. Не путать два времени – это ж переворот! Эйнштейн не потянул, лопухнулся, не в курсе был, что времени-то, оказывается, два – абсолютно разных по составу… Это ж уже не четыре, а целых пять измерений!»

Тут же Анна оказалась на границе между их участками и зашелестела фирменным своим паническим шёпотом первой степени:

— Не видишь, она и так сегодня не в себе! Охота нарываться, да?

— А если она от рождения не в себе, так что теперь? – таким же шёпотом отвечала Надя.

Она присела было на прилавок, так как ноги по-прежнему не слишком надежно ее держали. Однако тут же в страхе и спрыгнула с него – ведь лицо!

— У нее, кажется, с директрисой не всё ладно, – ещё более шипуче зашептала Аня.

— Неужели? Подали на развод? И все должны теперь петь печальную песню размолвки и ходить, опустив голову долу, в неброских одеждах?

— Шути, шути. Мало ты чего понимаешь. С актрисами этими ходишь… Чего тогда, после обморока пошла? Что ей от тебя надо? Что-то вызнать хочет?

— Ну ты насмешила… Да, наверно, вызнать хочет… что-нибудь про номерки. Про тайную личную жизнь пластмассовых номерков и их стражей стальных крючков…

Из жизни номерка. Как-то жил-был один театральный номерок. То есть, их жила там целая куча, пластмассовых номерков, в гардеробе одного старого театра – каждый на своем крючке. Но этот, наш номерок – он был новеньким – его приняли на службу взамен одного очень старого, прослужившего в этом театре всю свою жизнь. Цвет ветерана потускнел, края его замахрились – оттого, что юные зрители (театр был детским) в минуты сильных переживаний от представления то и дело вонзались зубами в этот бедный номерок, сами того не замечая. Цифры на нём совсем истерлись, что вносило опасную путаницу.

Абсолютно новенький номерок был, наверно, самым красивым и ярким среди собратьев – без единой царапинки на своем округло-овальном личике, выдавленные его цифры 531 были выкрашены яркой белой краской и не могли быть незамеченными даже слепыми. Ну и этот «531-й» прекрасно сознавал свое отличие, и ему наивно хотелось сделать что-нибудь такое, чтобы другие тоже его оценили.

Но с самого начала ему не повезло – он попался в руки старой усталой гардеробщице, которой давно надоела её работа, и вид этого глупого сияющего новичка только раздражал ее, заставляя вспоминать, насколько сама она уже далеко «не новенькая». Она как будто старалась, чтобы его молодость тоже поскорее стёрлась с его лица, и он стал таким же, как все. Старая гардеробщица резко сдёргивала его с крючка, с силой бросала его на барьер зрителю – так, что номерок ударялся о твёрдую поверхность с громким стоном. А после спектакля он с размаху вешался на стальной крюк так, что ухо потом ныло до следующего дня. Один раз ему даже показалось, что оно треснуло.

Ну что за жизнь – быть подвешенным за ушко целыми днями! Но как бы плохо ему не было, он почему-то верил, что так не может быть всегда. Ведь должно было и что-то хорошее случиться.

Помогало верить то, что бывали все же и другие моменты – когда его снимали и передавали в другие руки. Это сулило приключение. Впрочем, если его брали дети – всегда было почти одно и то же: он укладывался в карман. Там было тепло, темно, но не страшно. Можно было слышать разговоры, смех, музыку – гораздо лучше, чем висеть на крючке.

Один раз мальчик не стал класть его в карман, может, у него не было кармана, и весь спектакль он продержал его просто в руке. Представление было таким весёлым, про Конька-Горбунка, что мальчик даже ни разу не впился в него зубами, и счастливый 531-й смог увидеть спектакль, расположившись лучше всякой ложи – в тёплой мягкой ладошке. Это было незабываемо! Красочно разрисованная сцена, яркая, как радуга, одежда – он никогда не видел такой в своём гардеробе; музыка, песни, танцы…

Что-то досадно мешало течению правдивой жизненной истории номерка в Надиной голове.

— …А с нашим директором вообще связываться, – Анна, оказывается, продолжала вести разъяснительную работу среди несознательных коллег. — Это… если своей головы не жалко. А до её все равно не достать.

— Это где ж у неё голова? На Луне, что ли? Или у неё их несколько? Одна голова здесь, другая там?

— Правда что! Не одна. Так она сама всё устроила, чтобы запасные были. А где? Где нам и не снилось.

— Ну ты, Анна, тоже… Сказанула. Это уж и не Горыныч даже получается… Прямо Люцифер.

«Подожди, ещё не конец…»

Ну а чаще всего приходилось отлёживаться в карманах или в сумочке у мамы юного зрителя. Там было хоть и темновато, но интереснее, чем в кармане. Особенно в одной сумочке – в ней царил необыкновенно приятный, даже волнующий запах, рядом лежала масса интересных незнакомых вещей – маленькие футлярчики с позолоченными крышками, изящные карандашики, но королевой над всем была роскошная тонкая коробочка, усыпанная мелкими блестящими камешками, утопленными в разноцветную эмаль. Это от нее исходил томительно-прекрасный запах. Лёжа, плотно притиснутый к прекрасной незнакомой коробочке, 531-й с тоской думал, что вот окончится спектакль, его вынут из этого благоухающего полумрака, и снова повесят на холодный стальной крюк. И вдруг он почувствовал, что коробочка будто бы вздрогнула и… приоткрылась. У неё были створки, как у морской раковины. Она не могла открыться совсем, потому что в сумке было тесно, но успела сказать только одно слово: «Прячься»! И он, обезумев от счастья, даже не успел понять, как оказался на мягкой атласной подушечке, пахнущей весенним садом.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Из песни The Crystal Ship группы “The Doors”.