Ротмистр

– Ну, а что? – пожал плечами Ревин, – Не в третий класс же лезть. Там народу полторы сотни…

– Вот-с, – привел начальника поезда проводник. Доложил доверительно: – Больно борзые-с…

– По какому праву, – начал тот. И осекся, признав в странных господах давешних знакомцев. – Виноват-с!.. Прошу простить! Чем могу быть полезен?

– С ближайшей станции телеграфируйте вот этим в Петербург, – Вортош набросал что-то на листке. – В тамбурах поставьте жандармов, в вагон никого не пускать!

– Слушаюсь!

Вортош отдавал еще какие-то указания, но Ревин не слышал, уйдя целиком в свои мысли. Пожалуй, они действительно сделали большое дело. Даже не тем, что изловили редкое и чрезвычайно опасное существо. Не тем, что спасли жителей Жох-Пырьевки и предотвратили неминуемую железнодорожную катастрофу. Им удалось оправдать саму идею существования Ливневской службы, впервые на практике доказать ее нужность. И поверить в свои силы самим.

– И распорядитесь покушать чего-нибудь. Голодные мы…

* * *

В свете керосиновой лампы огромный кабинет Ливнева выглядел необычно и даже несколько пугающе. Уставленные стеллажами стены и зашторенное плотными гардинами окно терялись в темноте. От этого казалось, будто письменный стол в центре плывет посреди необъятной тьмы. Многие находили такой интерьер вполне себе символичным, но не уютным. Ливнев же, по собственным признаниям, работать «среди душащих стен» не мог. Ему требовался простор, размах, масштаб. Сокрытая же чернотой неизвестность его не пугала, а лишь будоражила, постегивала ум и работоспособность.

– Разрешите? – в кабинет постучался Ревин.

– Да-да, голубчик, заходите! Присаживайтесь! – Ливнев пододвинул пустую рюмку, налил из лафитничка любимой рябиновки. – Прошу!

– А что, есть повод?

– Евгений Александрович! Для того чтобы выпить стопку наливки, повод не обязателен. Но в данном случае он есть… Сегодня высочайшим повелением Его Императорского Величества вашему покорному слуге пожалован титул действительного тайного советника…

– О! – Ревин вскочил, расплылся в улыбке, – Ваше высокопревосходительство! Поздравляю!..

– Благодарю!.. Да садитесь, садитесь вы! Оставьте эти церемонии…

– Но почему все на такой траурной ноте, Матвей Нилыч? Это же действительно повод!..

Ливнев невесело махнул рукой и налил еще по одной.

– Это как раз тот случай, когда радоваться нечему. От надоедливого пса отмахнулись, а что б не рычал, бросили кость… Я могу быть с вами откровенным?

– Можете, – кивнул Ревин.

– Да, конечно могу. Простите, что спросил. Мне нужно кому-то выговориться. Полагаю, вы именно тот человек. Знаете, я не сторонник подковерных игр и интриг. Все эти вещи отнимают чертову уйму времени и сил, а уж их-то мне есть куда потратить с большей пользой! Для нашей службы настали не лучшие времена. Многим не дают покоя и высочайшее покровительство, и финансовая бесконтрольность, и прочие привилегии, которыми мы привыкли пользоваться. Без ложной скромности считаю перечисленные положения собственными завоеваниями и никому не намерен сии позиции сдавать! – Ливнев пристукнул костяшками пальцев по столу и заходил по кабинету.

– А что, собственно, произошло, Матвей Нилыч?

Ливнев махнул рукой.

– Да ничего особенного! Бардак в стране! Крестьянские волнения, народовольцы, ветлянская чума… Мобилизуются все силы… Все, так сказать, резервы…

– Так наша служба-то каким боком? – пожал плечами Ревин.

– А! Не спрашивайте!.. Достаточно того, что мы проходим по министерству внутренних дел… С Тирашевым я худо-бедно ладил. Но Александр Егорович отошел на пенсию, остаток дней, по собственному изречению, изволив посвятить изваяниям. Нынешний преемник его Шмаков Лев Савич. Слыхали?

– Немного. Но…

– Да, правы вы, правы! – перебил Ливнев. – Сия фигура ничего не решает. Да-с!.. Ветер дует из премьерских кабинетов. А самодержцу всероссийскому не до наших забот. У них свои высочайшие хлопоты.

Ревин никогда раньше не замечал за Ливневым столь резких, не сказать, крамольных высказываний. Матвей Нилыч действительно сердился не на шутку.

– Но мы еще поглядим кто кого! Поглядим!..

– Не сочтите за дерзость, могу я советовать…

Ливнев проглотил очередную порцию настойки и поморщился, словно хватил ложку рыбьего жиру.

– Евгений Александрович! Извольте оставить ваши реверансы! Вы то прикидываетесь простым воякой, то разводите словесную дипломатию. Говорите! Вы же прекрасно знаете, что я прислушиваюсь к вашему мнению.

– Что если грудью не переть и действиями изобразить покорность?

– Ни за что! – Ливнев вспылил. – Это же абсолютно не наш профиль! Абсолютно, понимаете? Прикажете устроиться в жандармерию или в санитары завербоваться? Эдак и станут нами понукать, кто в хвост, кто в гриву!

Ревин многозначительно поднял бровь.

– С другой стороны, – Ливнев поостыл, – если, как вы изволили? Изобразить? Если наплевать на гордость и заслать кого-нибудь в южные губернии… Кого-нибудь из новых… Просто, как факт… Хотя бы этих двух уланских офицеров. Проку от них немного, пускай, что ли, постараются!.. Да-да!..

– Могу я предложить иную кандидатуру?

– Кого?

Ревин помялся.

– Себя.

– Ну, уж нет! Во-первых, вы мне нужны здесь! Во-вторых, еще, чего доброго, подцепите заразу. Знаю я вас!.. В самое пекло полезете… В самый котел… И что тогда прикажете делать? Нет!..

– Матвей Нилыч, помилуйте! Засиделся я! У меня уже бессонница от безделья! «Крестьянка Носова наблюдала желтую тучу в форме прялки, разверзшуюся впоследствии живыми мышами»… «По сапожному ремеслу Порфирий Романов с подмастерьем имели в подпитии срамную встречу с русалкой»… Я скоро на людей бросаться стану!..

Ревин душой не кривил. Временами пустопорожняя рутина перехлестывала через край. Хотелось настоящего дела, такого, как в Жох-Пырьевке, дела непростого и полезного, чтобы не стыдно было перед коллегами. Ревин вздохнул. То существо, навья, с превеликим трудом доставленная по железной дороге, не прожила и недели. Издохла то ли от голода, то ли от тоски в неволе, поставив крест как на попытках наладить контакт, так и приблизиться к разгадке механизма столь сильного гипнотического воздействия. Плоды их с Вортошем стараний увенчались стеклянной колбой в библиотеке, хранящей заспиртованное тело.

Ливнев в раздумье поскреб подбородок.

– С другой стороны, в те края назначают Лорис-Мельникова чрезвычайным генерал-губернатором. Это слухи пока еще, но слухи верные. Граф – знакомец ваш давнишний… Отыщите общий язык, полагаю… Черт побери!.. Умеете вы сеять сомнение, не отнять!..

Ревин улыбнулся.

– Поезжайте! Бог с вами! Для компании придам вам, пожалуй, Йохана. Он эскулап, каких поискать. Авось сгодится на что. Характером, правда, несколько своеобразен, можно сказать даже тяжеловат. Но сладите, надеюсь…

Ревин кивнул. Йохан близко ни с кем не знался, держался особнячком. То ли из-за особенностей органов пищеварения, то ли просто в силу замкнутости. Познания вампира в медицине могли оказаться полезными.

– Отправляйтесь-ка на аудиенцию прямо к Лорису. Выправлю вам лестные рекомендации… У вас есть какие-нибудь пожелания?

– Да. Я хотел бы взять с собой Айву.

Ливнев попытался скрыть улыбку.

– Я бы советовал испробовать нашу девушку на оперативном поприще, – невозмутимо продолжил Ревин. – Переводы с языков не для ее огненной натуры. Она независима, амбициозна, может за себя постоять. Нельзя обойти стороной и ее достижения в фехтовании, в искусстве рукопашной схватки… Если желаете, можем устроить экзамен…

Ливнев примиряюще поднял руки.

– Поверю на слово. Памятуя, благо дело, об учителях… Я ни в коей мере достоинств девушки, – Ливнев выделил интонацией слово, – нашей… не умаляю! Желаете видеть ее подле себя в поле – на здоровье! Попробуйте!.. Под вашу ответственность, разумеется…

Ревин прибыл в Астраханскую губернию в первой половине декабря, из всех лекарств от чумы везя с собою два: чрезвычайные полномочия да двадцать тысяч казенных денег. Йохан, однако, считал, что из всех существующих лекарств, у Ревина лучшие. Ибо чума не лечится ничем. Бывает, полежит-полежит заразный, да и отойдет от болезни сам собой. Все чаще, конечно, в ином смысле отойдет, но факт в том, что усилия докторов никак на результате не отражаются. Поэтому эпидемия лучше лечится не порошками да примочками, а строжайшим карантином.

Надо сказать, что сие определение, едва ли не все, что вымолвил Йохан за долгую дорогу. В поезде юноша старательно шелестел страницами, предпочитая станционной прессе беллетристику, захваченную в изрядном объеме из Петербурга, либо глядел в окно, предпочитая лишний раз рта не раскрывать.

Перед поездкой Ревин счел нужным навести у Ливнева кое-какие справки касательно своего попутчика. Матвей Нилыч порылся в картотеке и извлек папку с личным делом Йохана.

– Ого, – присвистнул Ревин. – У вас я смотрю, все ходы записаны… Как в третьем отделении…

– Ну, а как же, – Ливнев усмехнулся. – И на вас компромат имеется, да-с!.. Читали про ваши подвиги военные и гражданские!.. Вот уже и нахмурились, и губы поджали. Бросьте, Евгений Александрович! Во всем должен быть порядок. К тому же и я не вечен. Все моему преемнику легче будет… Вот скинут меня, примете дела! А что? Вы у нас боевой офицер… Бретер правда… Ну, да это по нынешним временам только плюс!..

– Типун вам на язык, Матвей Нилыч!

Ливнев рассмеялся, придвинул папку:

– Извольте…

Родился Йохан в предместье Будапешта. Его отец держал скотобойню и при ней небольшую мясную лавку. С женой они не бедствовали, но счастья в их семье не было – не давал им Бог детей. Уже и седина в волосах у обоих, и внуков нянчить впору бы, а облетают их дом аисты стороной. Еще жила с ними бабка-приживалка. Родней она никому не приходилась, сама одинокая, помогала по хозяйству, стряпала, штопала одежку, ее и не гнали. Присоветовала та бабка сводить жену к знахарке. Мясник сам из набожных католиков, ведуний да колдуний разных обходил стороной, но все ж от безысходности решился. Что там с ней знахарка делала, жена словом не обмолвилась, а только спустя какое-то время, понесла. И родился у них в семье мальчик. Собой пригоженький, кудряшки золотые, щечки румяные – просто ангелочек. Вот только как кормить его, так беда. Никак не хотел ребенок грудь брать. Исщиплет всю, исцарапает, а молока глотнет с наперсток. Измучилась мать, извелась. Носили Йохана в костел, творил над ним пастор изгоняющий нечистого молебен. Окуривали омелой люльку – ничего не помогало. До того дошло, что соски закровоточили, а молоко розовым потекло. По нраву пришелся младенцу новый привкус. Стал он груди драть пуще прежнего. Тогда поняла мать, что не молоко Йохан просит. И стала терпеть. Что поделаешь? Дите-то кормить надо. Осунулась, с лица спала, что ни день, тает, как свеча. Дозналась про все бабка. Надоумила тайком крови нацедить с коровьей туши да младенцу в соску заправить. А тот и рад-радехонек, налопался себе и спит… С той поры все как будто на свои места встало. Кровь на бойне всегда в изобилии водилась, а что там у маленького в бутылочке налито – поди разбери. От отца правду утаивали. Боялись, что истинный католик адово создание в своем доме не вынесет, и однажды отыщется ребеночек в колыбели с осиновым колом в груди.

С шести лет, не дожидаясь положенного возраста, Йохана отдали в церковную бурсу. Там он обнаружил примерное прилежание и способность к наукам, за год целиком освоив школьный курс. Такое успевание не могло не порождать насмешки одноклассников. Выскочку дразнили и пробовали бить. Здесь Йохан обнаружил еще одну свою особенность. Чувство жалости или сострадания ему было неведомо. Мальчик мог часами наблюдать, как умирает сбитая кем-то птица или кошка, угодившая под телегу. Не дрожало его сердце, не обливалось слезами. И всякий, кто пытался Йохана задеть, получал столь жестокий отпор, что после обходил золотоволосого мальчика стороной. Йохан запросто мог пырнуть обидчика гвоздем или сломать о его голову стул, плеснуть в физиономию чернил. Йохана сторонились, никто с ним близко не знался.

Невзлюбил сына и отец. Сам он – угрюмый, с грубыми чертами лица, никак не мог отец взять в толк, в кого Йохан выдался своим ангельским ликом, мать, та ведь тоже никогда не слыла красавицей! Не иначе знахарка подсуропила чертово семя. Не его это ребенок, чужой! Стал мясник жену поколачивать, как выпьет. Со временем все крепче и крепче, так, однажды слегла она, да уж больше не поднялась.

В тот год в округе случилась моровая язва. Всю скотину было велено забить, скотобойни и мясные ряды – сжечь. Бабка-приживалка где-то подцепила заразу, промаялась два дня в горячке и испустила дух. Йохан, заканчивающий к тому времени гимназию, остался наедине с разорившимся отцом и со своей тайной.

Йохан стал голодать. Под покровом ночи он исчезал из дому, чтобы добыть себе какое-нибудь пропитание. Иногда удавалось стащить где-нибудь курицу или ягненка, но все чаще довольствоваться приходилось бродячими кошками или крысами. Однажды за такой трапезой Йохана застал отец. Смутная догадка, терзавшая его душу, окрепла. Не говоря ни слова, отец развернулся и ушел прочь. На утро его нашли удавившимся в петле.

Йохан прихватил остатки сбережений и бежал прочь из Будапешта. Некоторое время скитался по Европе, пока кривая не привела его в Париж. Там, набросив себе лет, он поступил в Сорбоннский университет на факультет медицины. Пока оставались деньги, Йохан покупал у мясников кровь, якобы для медицинских опытов. Но сбережения быстро иссякли, и молодой студент был вынужден выискивать пищу самостоятельно. Однажды Йохан бродил по узким парижским улочкам, обезумев от голода. На беду ему встретилась хорошенькая девушка, чья-то служанка или горничная. Йохан опомнился только над окровавленным трупом. Это был первый и единственный случай в жизни Йохана, когда он убил из-за того, что хотел есть. Но далеко не последний, когда ему довелось вкусить человеческую кровь. Практичный Йохан быстро смекнул, что не вовсе не обязательно лишать человека жизни, для того чтобы отобрать у него стакан крови. Студент-медик соорудил нехитрое приспособление: резиновый шланг с полой иглой от шприца на конце. Иглу втыкал обездвиженной жертве в вену, напивался и исчезал. Впоследствии Йохан достиг небывалых высот в искусстве отъема крови у горожан. Он знал в теле определенные точки, при нажатии на которые жертва теряла способность к сопротивлению; владел многими способами навязывания воли и мог безошибочно выбрать из толпы легко внушаемого человека; наконец, был просто физически силен и ловок, как дьявол. Йохан избирал объектами молодых девушек приятной наружности. Не потому что с ними проще оказывалось совладать, ему нравился их легкий запах, нежная кожа, волосы. Остальными Йохан, по правде говоря, брезговал.

Приток свежих сил пошел молодому студенту на пользу. Йохан в мельчайших подробностях запоминал лекции и книги, обладал твердой рукой и совершеннейшим равнодушием к пациенту, что в медицине, как ни странно, исключительно благотворно влияет на результат лечения.

Йохан блестяще окончил университет, получил степень и подумывал заняться врачебной практикой. Меж тем, по городу ползли самые невероятные слухи о ночном кровопийце. Йохан знал, что за ним ведет охоту и парижская жандармерия, и детективы, желающие снискать славу на громком деле, но обостренная осторожность и природное чутье берегли юношу. До того момента, пока он не попробовал на вкус одну девушку. Желание видеть ту девушку снова и снова оказалось сильнее здравого смысла и всех правил конспирации. До селе неведомое чувство, оказавшееся сродни голоду, вило из юноши веревки. Йохан отыскал повод и завязал желанное знакомство, очень быстро переросшее в романтические отношения. Однажды, отчаявшись нести свою тайну один, юноша открылся любимой. Но девушка в страхе убежала. А спустя несколько дней, за Йоханом пришли.

Никаких доказательств у полиции не было. Сбивчивые свидетельства предавшей Йохана возлюбленной стоили малого и лопнули бы на суде, как мыльный пузырь. Но против сидевшего взаперти молодого человека работало время. Йохан делал вид, что съедал тюремный обед, потихоньку сбрасывая его в окно. В то время как истинный голод терзал самого Йохана. Следователь, напротив, никуда не спешил… В один прекрасный день в камеру вошел высокий представительный господин, постелил на стол белоснежную салфетку и поставил на нее бокал, наполненный густой красной жидкостью. Звали господина Матвей Нилыч Ливнев. И в бокале, понятное дело, был не томатный сок.

Могущественный русский вельможа, пребывающий во Франции инкогнито предложил юноше покровительство и освобождение от всяческого преследования. Не потребовав взамен ничего. Поначалу Йохан решил, что Ливнев такой же, как он, употребляющий кровь в пищу. Йохан странное предложение принял, про себя решив выждать удобный момент и бежать. Но в далекой России его захлестнула ипостась исследователя неизведанного, и Йохан уже не помышлял для себя иной судьбы. К тому же, вряд ли где-нибудь еще юноша получил бы такое содержание и привилегии.

С коллегами по службе Йохан поддерживал одинаково холодные отношения, ни с кем, впрочем, не ссорясь. Лишь колоритный старец Опанас недолюбливал юношу и тайком таскал под балахоном серебряное распятие. Напрасно дед исподволь втолковывал Ливневу, что, дескать, все вампиры враги рода человеческого и волю им давать нельзя. Матвей Нилыч из «всех вампиров» знал только щуплого Йохана, который никакой опасности ему не внушал. Зато блистал эрудицией, имел таланты к языкам и превосходно играл в шахматы.

Еще Йохан отчего-то питал сочувствие к социалистам. Нельзя с уверенностью сказать, что стало причиной, может годы, проведенные в нищете, а может свой отпечаток наложила родина бесконечных революций – Франция. Во всяком случае, Ливнев предпочитал закрывать на радикальные убеждения глаза, списывая все на юношеский максимализм.

Отправляясь в длительную командировку, Йохан вез с собой запас крови, в особом чемодане, в кожаных бурдючках, пересыпанных колотым льдом. Всю дорогу Йохан лично следил за тем, чтобы чемодан находился на холоде.

Ревин не знал, с какого характера трудностями ему предстоит столкнуться. Но первое, что его ожидало по прибытию в Астрахань – махровый чиновничий бюрократизм. Обязательства перекладывались с одного ведомства на другое, с другого на третье, всяк кивал друг на друга, ожидая, что ситуация решится сама собой. Действующий губернатор по каким-то никому не ведомым причинам не противодействовал эпидемии мерами самого решительного свойства на месте, а пребывал в Петербурге, видимо, по более важным делам.

В Астрахани Ревину предоставили в полное распоряжение большой дом с прислугой и конюшней, справились о времени, когда де начальствующим чинам можно приступать к докладам, и деликатно осведомились, не нужно ли чего еще. Ревин ответил, что не нужно, и тем же днем выехал в Ветлянскую станицу, с собой прихватив полдесятка верховых посыльных и каких-то двоих подвернувшихся под руку чиновников. Когда чиновники узнали, куда лежит их путь, то упали сначала в обморок, а после на колени. В общем, в карету их усаживали чуть ли не силком.

Ситуация пребывала в полнейшем хаосе. Случаи чумы фиксировались уже далеко за пределами Ветлянки, а в самой станице число умерших множилось день ото дня. Если говорить языком официальным, то заразное заболевание чумой старательно не признавалось. Доктора ставили диагноз за диагнозом и часто, не дожидаясь прихода своих рапортов губернскому начальству, сами становились жертвами болезни. Жители Ветлянки в страхе перед стоящей на пороге смертью разбегались по окрестным станицам, разнося и множа заразу.

Айву Ревин оставил в Царицыне, поручив любыми средствами организовать цепь кордонов, призванную остановить миграции в северном направлении. Это самое выражение «любыми средствами» как нельзя более кстати подходило под характер девушки. Ревин пообещал закрывать глаза на жалобы о самоуправстве и превышении полномочий, вплоть до сломанных носов и простреленных конечностей. Взяв в обмен лишь слово, что Айва не станет самолично соваться в зачумленные села.

Многие находили их отношения с Айвой странными. Девушка жила подле Ревина, не сковывая никакими обязательствами ни себя, ни его, но в то же время, соблюдая Ревину верность. Чрезмерная гордость и своенравие не позволяли Айве покорно исполнять чужую волю даже в мелочах. Девушка держалась от окружающих подчеркнуто независимо и подчинялась лишь Ревину, силу которого признавала безоговорочно. Даже Ливнева Айва слушалась постольку, поскольку Матвей Нилыч являлся авторитетом для Ревина. После окончания войны, Айва навестила отца, отпущенного в разоренную Турцию. Девушка путешествовала недолго и предпочитала не распространяться о деталях поездки, но можно себе предположить, что увлечение российским офицером, равно как и услужение государю неверных, не могли найти одобрение в мусульманской семье. Впрочем, родной отец также не принадлежал к числу людей, к чьему мнению Айва прислушивалась. Пожалуй, из всех живущих на белом свете, такая честь выпала лишь Ревину. Только наедине с ним Айва могла позволить себе похныкать и подурачиться. И быть ласковой, как теплая река, и податливой, словно белая глина.

Ревин велел гнать без остановки, заезжая в попутные селения только для того чтобы поменять лошадей. И уже к исходу ночи процессия въехала в уездный город Енотаевск, не встретив по пути ни оцепления, ни кордонов.

Вне себя от злости, невзирая на предрассветный час, Ревин приказал поднять с постели городского главу. Тот предстал через десять минут в совершенно несвежем виде, в бобровой шубе поверх исподнего белья и перевернутой задом наперед шапке. Ревин коротко отрекомендовался и, не желая понапрасну тратить времени, перешел сразу к делу:

– Меня не волнует каким образом, какими средствами и мольбами, но к полудню на линии станиц Замьяновской и Григорьевской должен стоять кордон из вооруженных казаков. Потрудитесь донести до населения, что всякая попытка кордон обойти станет караться смертной казнью, невзирая на чины и звания. Далее. Обо всех случаях заражения в уезде, равно как и обо всех летальных случаях, рапортовать мне в письменной форме ежедневно. Лиц, подозреваемых на заболевание, и всех имевших контакты с оными, содержать под карантином и неусыпным надзором. Вам понятно?

Чиновник качнул головой и судорожно сглотнул. Повернулся кругом, но запутался в дверях:

– Разрешите доложить! – и, поймав утвердительный кивок Ревина, продолжил: – Второго дня задержан фельдшер из Ветлянки. Заключен под арест… В отдельную камеру… Он, паразитушка, в бане у кумы поселился, – понизил голос городской глава, – а соседи незнакомого коня приметили и донесли-с…

С беглым фельдшером Ревин пожелал беседовать лично. Когда тюремный надзиратель, позвенев ключами, натужно отворил скрипучую дверь, в зарешеченное камерное оконце аккурат пробивался рассвет. Фельдшер Васильев вскочил с постели, грешным делом решив, что его пришли вешать. Всклокоченный, с горящими безумием глазами, он стоял босыми ногами на цементном полу, сжимая в ладонях ладанку, и выл какую-то молитву.

– Успокойтесь, Васильев! Сядьте! – велел Ревин.

Йохан, походя, осматривал фельдшера. Пощупал жар, пульс, велел высунуть язык. Проговорил негромко:

– Ручаться не могу, но симптомов нет.

– Христом богом! – Васильев упал на колени и зарыдал. – Не губите! Прикажите в Сибирь, на каторгу!.. По гроб молиться стану!..

– Эк, куда хватил! В Сибирь!.. Почему оставили свой пост, фельдшер? – нахмурился Ревин. – Почему бежали?

Васильев перестал рыдать, возвел глаза на господ, зашептал:

– Страшно… Моченьки нету каждый день проклятую ждать… Целыми семьями отходят, и стар, и млад… Хоронить некому… От родственников люди отказываются, бросают на произвол, хаты снаружи заколачивают… Не выдержал я… Страшно…

Ревин пораздумал недолго и приговорил:

– Возвращайтесь в Ветлянку. Коли станете исполнять свои обязанности со всем усердием, я закрою глаза на этот инцидент, будто бы его никогда не было. Но если побежите снова, подведу под трибунал лично. Одевайтесь! Вы свободны!..

Не смотря на ранний час, Енотаевск напоминал растревоженный муравейник. Сломя голову носились посыльные, скрипели полозьями подводы, бряцая оружием, строились казаки. По настоянию Йохана в очаг чумы везли изрядно марли, карболки и спирта. А также известь, для того чтобы засыпать могилы умерших, всю, которую смогли найти. По калмыцким кочевьям отправились гонцы со строгим приказом ни под каким предлогом не приближаться к поволжским станицам.

Ветлянка встретила чрезвычайных господ из Петербурга заколоченными ставнями и зловещей тишиной. Лишь на звоннице, не смолкая, гудел колокол, требуя милости от Всевышнего. Унылый звон стелился над округой, уносился ветром в степь. Большая, более трехсот дворов станица, словно вымерла. Впрочем, вольное сравнение не слишком грешило от правды. Эпидемическое кладбище чернело сотнями свежих могил.