Нежность (сборник)

Клянусь

Тем летним снимком на крыльце чужомкак виселица, криво и отдельнопоставленном, не приводящем в дом,но выводящим из дому. Одетав неистовый сатиновый доспех,стесняющий огромный мускул горла,так и сидишь, уже отбыв, допевтруд лошадиный голода и горя.Тем снимком. Слабым остриём локтейребенка с удивлённою улыбкой,которой смерть влечёт к себе детейи украшает их черты уликой.Тяжёлой болью памяти к тебе,когда, хлебая безвоздушность горя,от задыхания твоих тиредо крови я откашливала горло.Присутствием твоим: крала, несла,брала себе тебя и воровала,забыв, что ты – чужое, ты – нельзя,ты – Богово, тебя у Бога мало.Последней исхудалостию той,добившею тебя крысиным зубом.Благословенной родиной святой,забывшею тебя в сиротстве грубом.Возлюбленным тобою не к добрувседобрым африканцем небывалым,который созерцает детвору.И детворою. И Тверским бульваром.Твоим печальным отдыхом в раю,где нет тебе ни ремесла, ни муки, —клянусь убить елабугу твою,Елабугой твоей, чтоб спали внуки,старухи будут их стращать в ночи,что нет её, что нет её, не зная:«Спи, мальчик или девочка, молчи,ужо придет елабуга слепая».О, как она всей путаницей ног.припустится ползти, так скоро, скоро.Я опущу подкованный сапогна щупальца её без приговора.Утяжелив собой каблук, носок,в затылок ей – и продержать подольше.Детёнышей её зеленый сокмне острым ядом опалит подошвы.В хвосте ее созревшее яйцоя брошу в землю, раз земля бездонна,ни словом не обмолвясь про крыльцоМарининого смертного бездомья.И в этом я клянусь. Пока во тьме,зловоньем ила, жабами колодца,примеривая желтый глаз ко мне,убить меня елабуга клянется.

Снегопад

Булату Окуджаве

Снегопад свое действие начали ещё до свершения тьмыПеределкино переиначилв безымянную прелесть зимы.Дома творчества дикую кличкуон отринул и вытер с доскии возвысил в полях электричкудо всемирного звука тоски.Обманувши сады, огороды,их ничтожный размер одолев,возымела значенье природыневеликая сумма дерев.На горе, в тишине совершенной,голос древнего пенья возник,и уже не села́, а вселеннойты участник и бедный должник.Вдалеке, меж звездой и дорогой,сам дивясь, что он здесь и таков,пролетел лучезарно здоровыйи ликующий лыжник снегов.Вездесущая сила движенья,этот лыжник, земля и луна —лишь причина для стихосложенья,для мгновенной удачи ума.Но, пока в снегопаданье строгомясен разум и воля свежа,в промежутке меж звуком и словомопрометчиво медлит душа.

Метель

Борису Пастернаку

Февраль – любовь и гнев погоды.И, странно воссияв окрест,великим севером природыочнулась скудость дачных мест.И улица в четыре дома,открыв длину и ширину,берёт себе непринужденновесь снег вселенной, всю луну.Как сильно вьюжит! Не иначе —метель посвящена тому,кто эти дерева и дачитак близко принимал к уму.Ручья невзрачное теченье,сосну, понурившую ствол,в иное он вовлек значеньеи в драгоценность перевел.Не потому ль, в красе и тайне,пространство, загрустив о нем,той речи бред и бормотаньеимеет в голосе своём.И в снегопаде, долго бывшем,вдруг, на мгновенье, прерваласьмеж домом тем и тем кладбищемпечали пристальная связь.

«Мне вспоминать сподручней, чем иметь…»

Мне вспоминать сподручней, чем иметь.Когда сей миг и прошлое мгновеньесоединятся, будто медь и медь,их общий звук и есть стихотворенье.Как я люблю минувшую весну,и дом, и сад, чья сильная природатрудом горы держалась на весуповерх земли, но ниже небосвода.Люблю сейчас, но, подлежа весне,я ощущала только страх и вялостьк объему моря, что в ночном окнемерещилось и подразумевалось.Когда сходились море и луна,студил затылок холодок мгновенный,как будто я, превысив чин ума,посмела фамильярничать с Вселенной.В суть вечности заглядывал балкон —не слишком ли? Но оставалась радость,что, возымев во времени быломдень нынешний, – за всё я отыграюсь.Не наглость ли – при море и лунеих расточать и обмирать от чувства:они живут воочью, как вчернеи набело навек во мне очнутся.Что происходит между тем и теммгновеньями? Как долго длится это —в душе крепчает и взрослеет теньоброненного в глушь веков предмета.Не в этом ли разгадка ремесла,чьи правила: смертельный страх и доблесть, —блеск бытия изжить, спалить дотлаи выгадать его бессмертный отблеск?

Строка

Дорога, не скажу, куда…

Анна АхматоваПластинки глупенькое чудо,проигрыватель – вздор какой,и слышно, как невесть откуда,из недр стеснённых, из-под спудакорней, сопревших трав и хвой,где закипает перегной,вздымая пар до небосвода,нет, глубже мыслимых глубин,из пекла, где пекут рубини начинается природа, —исторгнут, близится, и вотдонёсся бас земли и вод,которым молвлено протяжно,как будто вовсе без труда,так легкомысленно, так важно:«Дорога, не скажу, куда…»Меж нами так не говорят,нет у людей такого знанья,ни вымыслом, ни наугадтому не подыскать названья,что мы, в невежестве своем,строкой бессмертной назовём.

Семья и быт

Ане

Сперва дитя явилось из потёмокнебытия.В наш узкий круг щенокбыл приглашён для счастья.А котёнокне столько зван был, сколько одинок.С небес в окно упал птенец воскресший.В миг волшебства сама зажглась свеча:к нам шёл сверчок, влача нежнейший скрежет,словно возок с пожитками сверчка.Так ширился наш круг непостижимый.Все ль в сборе мы? Не думаю. Едва ль.Где ты, грядущий новичок родимый?Верти крылами! Убыстряй педаль!Покуда вещи движутся в квартирыпо лестнице – мы отойдём и ждём.Но всё ж и мы не так наги и сиры,чтоб славной вещью не разжился дом.Останься с нами, кто-нибудь, вошедший!Ты сам увидишь, как по вечераммы возжигаем наш фонарь волшебный.О смех! О лай! О скрип! О тарарам!Старейшина в беспечном хороводе.вполне бесстрашном, если я жива,проговорюсь моей ночной свободе,как мне страшна забота старшинства.Куда уйти? Уйду лицом в ладони.Стареет пёс. Сиротствует тетрадь.И лишь дитя, всё больше молодое,всё больше хочет жить и сострадать.Давно уже в ангине, только ожилот жара лоб, так тихо, что почти —подумало, дитя сказало: – Ёжик,прости меня, за всё меня прости.И впрямь – прости, любая жизнь живая!Твою, в упор глядящую звездуне подведу: смертельно убывая,вернусь, опомнюсь, буду, превзойду.Витает, вырастая, наша стая,блистая правом жить и ликовать,блаженность и блаженство сочетая,и всё это приняв за благодать.Сверчок и птица остаются дома.Дитя, собака, бледный кот и яидём во двор и там непревзойденносвершаем трюк на ярмарке житья.Вкривь обходящим лужи и канавы,несущим мысль про хлеб и молоко,что нам пустей, что смехотворней славы?Меж тем она дается нам легко.Когда сентябрь, тепло, и воздух хлипок,и все бегут с учений и работ,нас осыпает золото улыбоку станции метро «Аэропорт».

Заклинание

Не плачьте обо мне – я проживусчастливой нищей, доброй каторжанкой,озябшею на севере южанкой,чахоточной да злой петербуржанкойна малярийном юге проживу.Не плачьте обо мне – я проживутой хромоножкой, вышедшей на паперть,тем пьяницей, поникнувшим на скатерть,и этим, что малюет Божью Матерь,убогим богомазом проживу.Не плачьте обо мне – я проживутой грамоте наученной девчонкой,которая в грядущести нечёткоймои стихи, моей рыжея чёлкой,как дура будет знать. Я проживу.Не плачьте обо мне – я проживусестры помилосердней милосердной,в военной бесшабашности предсмертной,да под звездой моею и пресветлойуж как-нибудь, а всё ж я проживу.

Это я…

Е.Ю. и В.М. Россельс

Это я – в два часа пополудниповитухой добытый трофей.Надо мною играют на лютне.Мне щекотно от палочек фей.Лишь расплыв золотистого цветапонимает душа – это яв знойный день довоенного летаозираю красу бытия.«Буря мглою…» и баюшки-баю,я повадилась жить, но, увы, —это я от войны погибаюпод угрюмым присмотром Уфы.Как белеют зима и больница!Замечаю, что не умерла.В облаках неразборчивы лицатех, кто умерли вместо меня.С непригожим голубеньким ликом,еле выпростав тело из мук,это я в предвкушенье великомслышу нечто, что меньше, чем звук.Лишь потом оценю я привычкуслушать вечную, точно прибой,безымянных вещей перекличкус именующей вещи душой.Это я – мой наряд фиолетов,я надменна, юна и толста,но к предсмертной улыбке поэтовя уже приучила уста.Словно дрожь между сердцем и сердцем,есть меж словом и словом игра.Дело лишь за бесхитростным средствомобвести её вязью пера.– Быть словам женихом и невестой! —это я говорю и смеюсь.Как священник в глуши деревенской,я венчаю их тайный союз.Вот зачем мимолетные феиосыпали свой шелест и смех.Лбом и певческим выгибом шеи,о, как я не похожа на всех.Я люблю эту мету несходства,и, за дальней добычей спеша,юной гончей мой почерк несётся,вот настиг – и озябла душа.Это я проклинаю и плачу.Смотрит в щели людская молва.Мне с небес диктовали задачу —я её разрешить не смогла.Я измучила упряжью шею.Как другие плетут письмена —я не знаю, нет сил, не умею,не могу, отпустите меня.Как друг с другом прохожие схожи.Нам пора, лишь подует зима,на раздумья о детской одёжеобратить вдохновенье ума.Это я – человек-невеличка,всем, кто есть, прихожусь близнецом,сплю, покуда идёт электричка,пав на сумку невзрачным лицом.Мне не выпало лишней удачи,слава Богу, не выпало мнебыть заслуженней или богачевсех соседей моих по земле.Плоть от плоти сограждан усталых,хорошо, что в их длинном строюв магазинах, в кино, на вокзалахя последнею в кассу стою —позади паренька удалогои старухи в пуховом платке,слившись с ними, как слово и словона моём и на их языке.

Рисунок

Борису Мессереру

Рисую женщину в лиловом.Какое благо – рисоватьи не уметь! А ту тетрадьс полузабытым полусловомя выброшу! Рука вольнатомиться нетерпеньем новым.Но эта женщина в лиловомоткуда? И зачем онаступает по корням еловымв прекрасном парке давних лет?И там, где парк впадает в лес,лесничий ею очарован.Развязный! Как он смел взглянутьприлежным взором благосклонным?Та, в платье нежном и лиловом,строга и продолжает путь.Что мне до женщины в лиловом?Зачем меня тоска берет,что будет этот детский ротничтожным кем-то поцелован?Зачем мне жизнь ее грустна?В дому, ей чуждом и суровом,родимая и вся в лиловом,кем мне приходится она?Неужто розовой, в лиловом,столь не желавшей умирать, —всё ж умереть?А где тетрадь,чтоб грусть мою упрочить словом?

Воспоминание о Ялте

Булату Окуджаве

В тот день случился праздник на земле.Для ликованья все ушли из дома,оставив мне два фонаря во мглепо сторонам глухого водоёма.Ещё и тем был сон воды храним,что, намертво рождён из алебастра,над ним то ль нетопырь, то ль херувимулыбкой слабоумной улыбался.Мы были с ним недальняя родня —среди насмешек и неодобреньяон нежно передразнивал менязначеньем губ и тщетностью паренья.Внизу, в порту, в ту пору и всегда,неизлечимо и неугасимопульсировала бледная звезда,чтоб звать суда и пропускать их мимо.Любовью жёгся и любви училвид полночи. Я заново дивиласьнеистовству, с которым на мужчини женщин человечество делилось.И в час, когда луна во всей красетак припекала, что зрачок слезился,мне так хотелось быть живой, как все,иль вовсе мертвой, как дитя из гипса.В удобном сходстве с прочими людьмине сводничать чернилам и бумаге,а над великим пустяком любвибесхитростно расплакаться в овраге.Так я сидела – при звезде в окне,при скорбной лампе, при цветке в стакане.И безутешно ластилось ко мнепричастий шелестящих пресмыканье.

«Предутренний час драгоценный…»

Предутренний час драгоценныйспасите, свеча и тетрадь!В предсмертных потёмках за сценоймне выпадет нынче стоять.Взмыть голой циркачкой под купол!Но я лишь однажды не лгу:бумаге молясь неподкупнойи пристальному потолку.Насильно я петь не умею,но буду же наверняка,мучительно выпростав шеюиз узкого воротника.Какой бы мне жребий ни выпал,никто мне не сможет помочь.Я знаю, как грозен мой выбор,когда восхожу на помост.Погибну без вашей любови,погибну больней и скорей,коль вслушаюсь в ваши ладони,сочту их заслугой своей.О, только б хвалы не возжаждать,вернуться в родной неуют,не ведая – дивным иль страшным —удел мой потом назовут.Очнуться живою на свете,где будут во все временаодни лишь собаки и детибедней и свободней меня.

«Однажды, покачнувшись на краю…»

Однажды, покачнувшись на краювсего, что есть, я ощутила в телеприсутствие непоправимой тени,куда-то прочь теснившей жизнь мою.Никто не знал, лишь белая тетрадьзаметила, что я задула свечи,зажжённые для сотворенья речи, —без них я не желала умирать.Так мучилась! Так близко подошлак скончанью мук! Не молвила ни слова.А это просто возраста иногоискала неокрепшая душа.Я стала жить и долго проживу.Но с той поры я му́кою земноюзову лишь то, что не воспето мною,всё прочее – блаженством я зову.

«Собрались, завели разговор…»

Юрию Королеву

Собрались, завели разговор,долго длились их важные речи.Я смотрела на маленький двор,чудом выживший в Замоскворечье.Чтоб красу предыдущих времёнвозродить, а пока, исковеркав,изнывал и бранился ремонт,исцеляющий старую церковь.Любоваться ещё не пора:купол слеп и весь вид не осанист,но уже по каменьям дворавосхищённый бродил иностранец.Я сидела, смотрела в окно,тосковала, что жить не умею.Слово «скоросшиватель» влеклоразрыдаться над жизнью моею.Как вблизи расторопной иглы,с невредимой травою зелёной,с бузиною, затмившей углы,уцелел этот двор непреклонный?Прорастание мха из камнейи хмельных маляров перебранкастановились надеждой моей,ободряющей вестью от брата.Дочь и внучка московских дворов,объявляю: мой срок не окончен.Посреди сорока сороковне иссякла душа-колокольчик.О запекшийся в сердце моеми зазубренный мной без запинкибелокаменный свиток имёнМаросейки, Варварки, Ордынки!Я, как старые камни, жива.Дождь веков нас омыл и промаслил.На клею золотого желтканас возвёл незапамятный мастер.Как живучие эти дворы,уцелею и я, может статься.Ну, а нет – так придут маляры.А потом приведут чужестранца.

Медлительность

Надежде Яковлевне Мандельштам

Замечаю, что жизнь не прочнаи прервётся. Но как не заметить,что не надо, пора не пришлаторопиться, есть время помедлить.Прежде было – страшусь и спешу:есмь сегодня, а буду ли снова?И на казнь посылала свечуради тщетного смысла ночного.Как умна – так никто не умен,полагала. А снег осыпался.И остался от этих временгорб – натруженность среднего пальца.Прочитаю добытое им —лишь скучая, но не сострадая,и прошу: тот, кто молод, – любим.А тогда я была молодая.Отбыла, отспешила. К душельнёт прилив незатейливых истин.Способ совести избран ужеи теперь от меня не зависит.Сам придет этот миг или год:смысл нечаянный, нега, вершинность…Только старости недостает.Остальное уже совершилось.

«Что за мгновенье! Родное дитя…»

Что за мгновенье! Родное дитядальше от сердца, чем этот обычай:красться к столу сквозь чащобу житья,зренье возжечь и следить за добычей.От неусыпной засады моейне упасётся ни то и ни это.Пав неминуемой рысью с ветвей,вцепится слово в загривок предмета.Эй, в небесах! Как ты любишь меня!И, заточенный в чернильную склянку,образ вселенной глядит из темна,муча меня, как сокровище скрягу.Так говорю я и знаю, что лгу.Необитаема высь надо мною.Гаснут два фосфорных пекла во лбу.Лютый младенец кричит за стеною.Спал, присосавшись к сладчайшему сну,ухом не вел, а почуял измену.Всё – лишь ему, ничего – ремеслу,быть по сему, и перечить не смею.Мне – только маленькой гибели звук:это чернил перезревшая влагавышибла пробку. Бессмысленный кругбукв нерожденных приемлет бумага.Властвуй, исчадие крови моей!Если жива – значит, я недалече.Что же, не хуже других матерейя – погубившая детище речи.Чем я плачу́ за улыбку твою,я любопытству людей не отвечу.Лишь содрогнусь и глаза притворю,если лицо моё в зеркале встречу.

Взойти на сцену

Пришла и говорю: как нынешнему снегулегко лететь с небес в угоду февралю,так мне в угоду вам легко взойти на сцену.Не верьте мне, когда я это говорю.О, мне не привыкать, мне не впервой, не вновевзять в кожу, как ожог, вниманье ваших глаз.Мой голос, словно снег, вам упадает в ноги,и он умрет, как снег, и обратится в грязь.Неможется! Нет сил! Я отвергаю участьявиться на помост с больничной простыни.Какой мороз во лбу! Какой в лопатках ужас!О, кто-нибудь, приди и время растяни!По грани роковой, по острию каната —плясунья, так пляши, пока не сорвалась.Я знаю, что умру, но я очнусь, раз надо.Так было всякий раз. Так будет в этот раз.Исчерпана до дна пытливыми глазами,на сведенье ушей я трачу жизнь свою.Но тот, кто мной любим, всегда спокоен в зале.Себя не сохраню, его не посрамлю.Когда же я очнусь от суетного рисканеведомо зачем сводить себя на нет,но скажет кто-нибудь: она была артистка,и скажет кто-нибудь: она была поэт.Измучена гортань кровотеченьем речи,но весел мой прыжок из темноты кулис.В одно лицо людей, всё явственней и резче,сливаются черты прекрасных ваших лиц.Я обращу в поклон нерасторопность жеста.Нисколько мне не жаль ни слов, ни мук моих.Достанет ли их вам для малого блаженства?Не навсегда прошу – но лишь на миг, на миг…

«Сад еще не облетал…»

Сад еще не облетал,только берёза желтела.«Вот уж и август настал», —я написать захотела.«Вот уж и август настал», —много ль ума в этой строчке, —мне ль разобраться? На садосень влияла все строже.И самодержец душитам, где исток звездопада,повелевал: – Не пиши!Августу славы не надо.Слиткам последней жарысыщешь эпитет не ты ли,коль золотые шары,видишь, и впрямь золотые.Так моя осень текла.Плод упадал переспелый.Возле меня и столадень угасал не воспетый.В прелести действий земныхлишь тишина что-то значит.Слишком развязно о нихбренное слово судачит.Судя по хладу светил,по багрецу перелеска,Пушкин, октябрь наступил.Сколько прохлады и блеска!Лёд поутру обметалночью налитые лужи.«Вот уж и август настал», —ах, не дописывать лучше.Бедствую и не могуследовать вещим капризам.Но золотится в снегуавгуста маленький призрак.Затвердевает декабрь.Весело при снегопадеслышать, как вечный диктантвдруг достигает тетради…

«Бьют часы, возвестившие осень…»

Бьют часы, возвестившие осень:тяжелее, чем в прошлом году,ударяется яблоко оземь —столько раз, сколько яблок в саду.Этой музыкой, внятной и важной,кто твердит, что часы не стоят?Совершает поступок отважный,но как будто бездействует сад.Всё заметней в природе печальнойвыраженье любви и родства,словно ты – не свидетель случайный,а виновник её торжества.

«Опять сентябрь, как тьму времён назад…»

Опять сентябрь, как тьму времён назад,и к вечеру мужает юный холод.Я в таинствах подозреваю сад:все кажется – там кто-то есть и ходит.Мне не страшней, а только веселей,что призраком населена округа.Я в доброте моих осенних днейничьи шаги приму за поступь друга.Мне некого спросить: а не пора льсписать в тетрадь – с последнею росоютраву и воздух, в зримую спиральзакрученный неистовой осою.И вот ещё: вниманье чьих очей,воспринятое некогда луною,проделало обратный путь лучейи на земле увиделось со мною?Любой, чьё зренье вобрала луна,свободен с обожаньем иль укороминых людей, иные временаоглядывать своим посмертным взором.Не потому ль в сиянье и красетак мучат нас её пустые камни?О, знаю я, кто пристальней, чем все,её посеребрил двумя зрачками!Так я сижу, подслушиваю сад,для вечности в окне оставив щёлку.И Пушкина неотвратимый взглядночь напролет мне припекает щёку.

Снимок

Улыбкой юности и славычуть припугнув, но не отторгнув,от лени или для забавытак села, как велел фотограф.Лишь в благоденствии и лете,при вечном детстве небосвода,клянётся ей в Оспедалеттиапрель двенадцатого года.Сложила на коленях руки,глядит из кружевного нимба.И тень её грядущей мукизащёлкнута ловушкой снимка.С тем – через «ять» – сырым и нежнымапрелем слившись воедино,как в янтаре окаменевшем,она пребудет невредима.И запоздалый соглядатайзастанет на исходе векатот профиль нежно-угловатый,вовек сохранный в сгустке света.Какой покой в нарядной даме,в чьём чётком облике и ликепрочесть известие о даретак просто, как названье книги.Кто эту горестную мету,оттиснутую без помарок,и этот лоб, и чёлку этусебе выпрашивал в подарок?Что ей самой в её портрете?Пожмёт плечами, как угодно!И выведет: «Оспедалетти.Апрель двенадцатого года».Как на земле свежо и рано!Грядущий день, дай ей отсрочку!Пускай она допишет: «АннаАхматова», – и капнет точку.

«Я вас люблю, красавицы столетий…»

Я вас люблю, красавицы столетий,за ваш небрежный выпорх из дверей,за право жить, вдыхая жизнь соцветийи на плечи накинув смерть зверей.Ещё за то, что, стиснув створки сердца,клад бытия не отдавал моллюск,открыть и вынуть – вот простое средствобыть в жемчуге при свете бальных люстр.Как будто мало ямба и хореяушло на ваши души и тела,на каторге чужой любви старея,о, сколько я стихов перевела!Капризы ваши, шеи, губы, щёки,смесь чудную коварства и проказ —я всё воспела, мы теперь в расчете,последний раз благословляю вас!Кто знал меня, тот знает, кто нималоне знал – поверит, что я жизнь мою,всю напролёт, навытяжку стоялапред женщиной, да и теперь стою.Не время ли присесть, заплакать, с местане двинуться? Невмочь мне, говорю,быть тем, что есть, и вожаком семейства,вобравшего зверьё и детвору.Наскучило чудовищем бесполымбыть, другом, братом, сводником, сестрой,то враждовать, то нежничать с глаголом,пред тем, как стать травою и сосной.Машинки, взятой в ателье проката,подстрочников и прочего трудая не хочу! Я делаюсь богата,неграмотна, пригожа и горда.Я выбираю, поступясь талантом,стать оборотнем с розовым зонтом,с кисейным бантом и под ручку с франтом.А что есть ямб – знать не хочу о том!Лукавь, мой франт, опутывай, не мешкай!Я скрою от незрячести твоей,какой повадкой и какой усмешкойвладею я – я, друг моих друзей.Красавицы, ах, это всё неправда!Я знаю вас – вы верите словам.Неужто я покину вас на франта?Он и в подруги не годится вам.Люблю, когда, ступая, как летая,проноситесь, смеясь и лепеча.Суть женственности вечно золотаявсех, кто поэт, священная свеча.Обзавестись бы вашими правами,чтоб стать, как вы, и в этом преуспеть!Но кто, как я, сумеет встать пред вами?Но кто, как я, посмеет вас воспеть?

«Теперь о тех, чьи детские портреты…»

Теперь о тех, чьи детские портретывперяют в нас неукротимый взгляд:как в рекруты, забритые в поэты,те стриженые девочки сидят.У, чудища, в которых всё нечетко!Указка им – лишь наущенье звёзд.Не верьте им, что кружева и чёлка.Под чёлкой – лоб. Под кружевами – хвост.И не хотят, а притворятся ловко.Простак любви влюбиться норовит.Грозна, как Дант, а смотрит, как плутовка.Тать мглы ночной, «мне страшно!» – говорит.Муж несравненный! Удели ей ада.Терзай, покинь, всю жизнь себя кори.Ах, как ты глуп! Ей лишь того и надо:дай ей страдать – и хлебом не корми!Твоя измена ей сподручней ласки.Когда б ты знал, прижав её к груди:всё, что ты есть, она предаст огласкена столько лет, сколь есть их впереди.Кто жил на белом свете и мужскогобыл пола, знает, как судьба прочнав нас по утрам: иссохло в горле слово,жить надо снова, ибо ночь прошла.А та, что спит, смыкая пуще веки, —что ей твой ад, когда она в раю?Летит, минуя там, в надзвездном верхе,твой труд, твой долг, твой грех, твою семью.А всё ж – пора. Стыдясь, озябнув, мучась,напялит прах вчерашнего пераи – прочь, одна, в бесхитростную участьжить, где жила, где жить опять пора.Те, о которых речь, совсем иначевстречают день. В его начальной тьме,о, их глаза, – как рысий фосфор, зрячи,и слышно: бьется сильный пульс в уме.Отважно смотрит! Влюблена в сегодня!Вчерашний день ей не в науку. Ты —здесь ни при чём. Её душа свободна.Ей весело, что листья так жёлты.Ей важно, что тоскует звук о звуке.Что ты о ней – ей это всё равно.О муке речь. Но в степень этой му́китебе вовек проникнуть не дано.Ты мучил женщин, ты был смел и волен,вчера шутил – уже не помнишь с кем.Отныне будешь, славный муж и воин,там, где Лаура, Беатриче, Керн.По октябрю, по болдинской аллееуходит вдаль, слезы не обронив, —нежнее женщин и мужчин вольнее,чтоб заплатить за тех и за других.

Ожидание ёлки

Благоволите, сестра и сестра,дочери Елизавета и Анна,не шелохнуться! О, как еще рано,как неподвижен канун волшебства!Елизавета и Анна, ни-ни,не понукайте мгновенья, покудамедленный бег неизбежного чудасам не настигнет крыла беготни.Близится тройки трёхглавая тень,Пущей минует сугробы и льдины.Елизавета и Анна, единымиг предвкушенья и возраст детей.Смилуйся, немилосердная мать!Зверь добродушный, пришелец желанный,сжалься над Елизаветой и Анной,выкажи вечнозеленую масть.Елизавета и Анна, скорей!Всё вам верну, ничего не отнявши.Грозно-живучее шествие нашемедлит и ждет у закрытых дверей.Пусть посидит взаперти благодать,изнемогая и свет исторгая.Елизавета и Анна, какаярадость – мучительно радости ждать!Древо взирает на дочь и на дочь.Надо ль бедой расплатиться за это?Или же, Анна и Елизавета,так нам сойдёт в новогоднюю ночь?Жизнь, и страданье, и всё это – ей,той, чьей свечой мы сейчас осиянны.Кто это?Елизаветы и Анныкрик: – Это ель! Это ель! Это ель!