скачать книгу бесплатно
– Я!
– На прием.
– А это больно?
– Вам или тому, что в вас?
– Мне.
– Нет.
– Почему так долго? – нервно несется из очереди. – Мы все занятые люди!
– Убийство, дамы, требует подготовки, – отрезаю я, вытаскивая голову из дверного проема.
– Студент, определи срок, – жуя жвачку, просит доктор.
– Будет сделано, док!
Пока женщина взбирается на кресло, прозванное Эверестом, и разбрасывает ноги по подколенникам, я надеваю перчатки, смачивая пальцы в физрастворе для лучшего скольжения. Два пальца внутрь, ладонь на лобок. Катаю маточный шарик. Все просто: матка с куриное яйцо – шесть – восемь недель беременности, с кулак – десять – двенадцать. Я хороший студент и делаю все быстро и вовремя.
– Десять – двенадцать недель, доктор.
– Хорошо, молодец.
Дальше – проще. Пока доктор, прищурив ювелирный глаз, исследует дамские пустоты, я полощу эмалированную кастрюльку – из обычной кухонной утвари, наспех переименованную в «для дистрактного материала».
Всем вещам нужны имена, и кастрюльке, волей судьбы попавшей в абортарий, тоже.
– Наркоз готов? – неожиданно вылупился из-под промежности док.
– Смотря что оплачено. Промедол или местный?
– Промедол.
– Готово, док!
– Тогда вводи.
Перевязываю жгутом выше локтя, ввожу иглу, отпускаю жгут, опустошаю шприц. Женщина закатывает глаза и сладко выдыхает. Спустя минуту доктора осеняет.
– Слушай, по-моему, ее не берет. Дай ей ладошкой по лицу.
– А вам слабо, док?
– А я в перчатках стерильных.
– А-а-а…
Шлеп, шлеп. Спит.
– Ну, тогда поехали, – воодушевился доктор и, резво напевая «Зеленый светофор» Леонтьева, принялся впихивать в маточную шейку расширители Гегара. Все в строгом инквизиционном порядке: № 1, № 2, № 3 – и так до десятого, пока маточный зев не достигнет оптимального диаметра. В ход пошли кюретки, поблескивая холодом медицинской стали.
– А почему, почему, почему, – напевает доктор, погружая петлю кюретки в разинутое лоно, – светофор зеле-е-е-еный, – и водит рукой назад-вперед в одном ритме с припевом.
– Эй, студент, хочешь попробовать?
Я хороший студент, я обязан постигать науку во всех ее аспектах, и я говорю: «Да».
– Надевай варежки. Уже надел? Подходи.
Перенимаю у доктора инструмент.
– Нежно, но с усердием. Чувствуй ткань. Понял?
– Да.
Хрысь, хрысь, хрысь, хрысь. Моя кюретка скользит по маточной изнанке, соскребая со стенок притаившуюся жизнь.
– Ладно, хватит, давай сюда. И неси посуду.
Кастрюлька, прижавшись к кафелю, равнодушно ждет.
– Скорее, – ерничает док, – сейчас потечет!
Подставляю кастрюлю вплотную к нижней смычке половых губ, так, чтобы нисходящий конец металлического зеркала касался посудного дна. К кюреточному «хрысь» подмешивается кисельный «хлюп», и спустя мгновение из шейки матки показываются багровые сгустки, лениво стекающие в вогнутый ободок зеркала. И понеслось…
* * *
Хрысь – хлюп – хрысь – хлюп – зеленые светофоры – боязливо-брезгливый прищур доктора – равнодушие кафеля – весна за окном – очередь за дверью. Хрысь – хлюп – хрысь – хлюп – стекает дистрактный материал в мою кастрюльку.
Что ж, стекайте, младенцы, стекайте, осужденные, стекайте по частям, стекайте целиком, под забористый напев славного доктора! Лейтесь, несостоявшиеся Моцарты и Бахи, Рафаэли и Ван Гоги, перекатывайтесь кровяными сгустками, нерожденные гении и злодеи, воротилы и неудачники, террористы и честные налогоплательщики, красавицы и прыщавые мечтательницы, творцы и паразиты, стекайте с высоты Эвереста вялыми комочками – прямо в бездну эмалированного дна!
Вас отвергла материнская утроба?! Не отчаивайтесь! Моя кастрюля станет вам обетованным приютом в промежутке между абортом и турбулентной течью водопровода. Так что стекайте смелее, назло всем рожденным, стекайте осанной, навстречу чарующим веснам, лейтесь прогорклым маслом, дурманящим соком, осыпайтесь ромашковым цветом, перекатывайтесь, имитируя жизнь – ведь жить так хорошо, так весело, так сладко!
– Студент, эта готова. Гони каталку, – вздыхает доктор.
Три-четыре – и освобожденное от новой жизни тело томно распласталось на каталке.
– Увози в третью, там просторно. Не забудь пузырь со льдом на лобок.
– Слушаюсь, док!
За дверью нервно ежится очередь.
– А скоро?
– А больно?
– А доктор хороший?
– А это быстро?
«Да, нет, да, да!» – удовлетворяю по очереди иступленное любопытство абортичек, с трудом вписывая каталку в сложный поворот. Возвращаюсь в операционную и вымываю кастрюльку под краном. Случайный сгусток упрямо не смывается. Подношу слизистый комок к свету. Боже! Через мутную слизь просвечивают жилки скелетика. Потрясенный, спешу к доку.
– Доктор, смотрите: человек, человек!!!
– Ах, – тянет доктор, – убери, убери… Лучше накрывай на стол, хоть с половиной справиться бы к обеду.
Смываю человечка мощной струей воды, надеваю перчатки, накрываю на стол – все в строгом инквизиционном порядке. Гляжу в журнал, приглашаю дам, удовлетворяю нетерпение очереди.
За окном весна и цветет сирень.
Два мертвеца
1
Оксана сорвала мне крышу и унесла последние надежды в пылающих складках цветастого сарафана.
В ней всегда было что-то от матери, что-то от друга, от ребенка, хищника, потаскухи, недотроги, от человека; в общем, она была женщиной, не любить которую было выше моих сил.
Я опирался о перила небольшой лестницы и провожал взглядом ее уход. Она всего лишь уезжала на пару недель к родителям, но я точно знал, что нам не суждено быть вместе, что расставание неизбежно, что все кончено.
Перед тем как разойтись, мы стояли у распахнутого окна и смотрели друг на друга, не говоря ни слова. Груди Оксаны были стянуты майкой, они дышали. Соски упирались в тонкую ткань и мелко бугрились, точно зрелые тутовины. Соски будто бы рвались наружу и подрагивали от напряжения. Ветер плыл мимо нас, как сновидение, и мы, стоя друг против друга, тоже плыли.
После расставания жизнь казалась мне чередой обстоятельств, организованных против меня. Любую бытовую неприятность я приписывал хорошо срежиссированной диверсии: я был истощен, был на краю, невроз правил мною, как умелый кучер. Оксана никогда не любила меня; возможно, я ей нравился в самом начале: от меня, говорила она тогда, исходит надежное тепло.
Уже полгода, как я перебрался из Белгорода в Питер, шесть месяцев, как пытался устроиться в новом и пустом городе, двадцать шесть недель, как не видел Оксану, больше ста восьмидесяти дней, как сходил с ума.
Перевестись из белгородского в питерское медучилище оказалось непростым делом: меня пинали из кабинета в кабинет и в каждом сидел человек, который, как по команде, пожимал плечами и рекомендовал зайти в следующий. Так я попал в отдел кадров, представленный одним работником: грузной женщиной бальзаковского возраста без обручального кольца на правом безымянном. Мне пришлось изрядно запудрить ей мозг, чтобы отсутствие петербургской прописки и гражданства России показались ей сущими пустяками. В порыве отчаяния даже пришлось выдумать некое постановление правительства, которое облегчало жизнь таким ребятам, как я, и рассказать пару душещипательных историй из жизни беженца. В конце изложения, как я полагал, весомых аргументов мне непременно приходилось улыбаться и одаривать нежным теплом расплывшееся от жира и скуки лицо кадровички. В последний раз, когда к улыбке я притянул всю скудную нежность своего существа, когда смотрел на нее так, словно умолял родить для меня ребенка или позволить мне умереть ради нее здесь и сейчас, лицо это дрогнуло. Я заметил, как увлажнились глубокие, оплывшие глаза, как коротко и робко загорелись они живыми угольками, как пугливо заморгали и скрылись за веками. С полминуты длилось молчание, потом она принесла какие-то списки, вписала меня туда и сама заполнила необходимые документы, прошлепав печатями и направив бумаги в деканат для окончательных заверений. Помню, как искренне сказал: «Спасибо» – и как она, не в силах повернуть ко мне раскрасневшееся лицо, замахала рукой, чтобы я поскорее ушел и не стеснял ее своим присутствием.
Восстановившись на четвертый – последний – курс и отучившись четверть, я был направлен на практику в Институт скорой помощи имени Джанелидзе, в отделение хирургической реанимации. Мне было все равно, куда идти и что делать, я сам почти что был при смерти, так что компания набивалась подходящая.
2
Я вошел в палату, и позор человеческой слабости окутал меня, как банный пар ребенка. Беспомощные люди лежали тут, точно опавшие листья. В разделенном на два сквозных блока помещении неплотный поток света безуспешно боролся с тяжелым полумраком. Битва эта была обречена.
Восемь железных кроватей, выкрашенных в нечистый белый цвет, прилегали своими истерзанными спинками к тихим голубым стенам. В сумраке они казались расставленными капканами. К прямоугольным боковинам коек были привязаны запястья лежачих, чтобы, взбудораженные агонией, они не посмели причинить вреда себе, персоналу и оборудованию. Больные лежали на спинах, желто-зеленые подбородки некоторых гордо задирались к потолку, из широко отворенных ртов торчали толстые трубки воздуховодов. Молодые и старики, завсегдатаи казино и изрытые чесоткой бомжи, хрупкие девушки и подстреленные костоломы, ведомые случаем, они собирались здесь – в отделении хирургической реанимации, – как заговорщики. Жизненная дробь попавших сюда имела в своем числителе мечты и стремления, а в знаменателе – скупое предвестие смерти.
Палату наполнял запах запревших тел, запекшейся крови и сиплое дыхание аппаратов ИВЛ. Покой стоял во всех углах, как наказанный школьник. Я обвел взглядом помещение и вдруг совершенно ясно понял, что мало чем отличаюсь от этих несчастных, бездеятельных и тлеющих людей. Возможно даже, кто-то из лежащих здесь сквозь редкие прояснения сознания чувствовал острый приступ счастья, что все еще жив, или надеялся еще славно пожить; я же просто присутствовал на фоне общей жизненной лихорадки, соотносясь с этим миром лишь физиологическим циклом своего тела да совокупностью совершаемых движений, большей частью лишенных смысла.
Внезапно тишину рассек поставленный женский голос.
– Студент? – спросил голос.
Я обернулся. Передо мной стояла зрелая ухоженная женщина с выразительным бюстом и лицом принцессы Дианы.
– Студент, – ответил я.
– Хорошо. – Слова выпадали из нее, будто литые шары. – Будешь подо мной.
Я представил эту перспективу и почувствовал известное ворошение в штанах.
– Что умеешь?
Для студента медучилища умел я немало. Быстрая обучаемость, любопытство и полное отсутствие брезгливости допускали меня к самым разнообразным медицинским манипуляциям. Кровь, гной, сукровица, вонь разлагающейся плоти, зияние ран, гримасы предсмертного ужаса на лицах агонизирующих, обреченная пустота онкологических больных, наносная печаль абортичек наполняли последнюю пару лет моей жизни будничным содержанием.
Я озвучил диапазон своей профессиональной компетенции, и межбровная складка сестры сошла на нет.
– Хорошо, – сказала она, уронив литой шар мне под ноги. – Оставайся на отделении. Можешь пока ознакомиться с историями.
Принцессу Диану звали Ниной Петровной, она была старшей медицинской сестрой отделения, отчего в ее голосе то и дело вспыхивали колючие властные нотки. После ее ухода я некоторое время постоял на месте, пытаясь собраться с мыслями, составить что-то вроде плана. Для начала побродил по отделению, заглянул в операционную, ординаторскую, еще раз в палату, в морозильную камеру, на полу которой лежали два окоченевших мужских трупа, и снова вернулся в ординаторскую, решив ознакомиться со скудными историями болезней попавших сюда бедолаг.
3
Семен, мой напарник по практике, нашел меня погруженным в чтение. Я знал, что практиковаться буду с Семеном – своим однокурсником. Веселый, циничный и несложный человек, он отлично вписывался в мое представление о напарнике для работы в реанимации.
– Истории, значит, читаешь, болезней, значит? – смешливо спросил он, словно застал меня за постыдным занятием. – А как насчет перекурить?
Мы вышли на больничный пандус, закурили.
Было пасмурно и душно. Рядом стояла девушка с бесцветным лицом и загипсованной по самый пах ногой. Девушка соответствовала погоде.
– Хорошо, – зачем-то сказал Семен и сладостно затянулся.
После перекура засели в комнате для персонала. Выпили по кофе с коньяком (в холодильнике всегда присутствовали алкогольные подношения родственников лежачих, что никак не влияло на исход: смерть вела трезвый образ жизни) и разговорились. Семен все вспоминал «насаженных» им «телок» и пару раз изобразил возвратно-поступательные движения тазом, вероятно, для усиления эффекта. Я слушал и кивал: внутри меня царили штиль и забвение.
– А ты? – спросил он с интересом. – Давно шпилился?
Хорошо, что вошел доктор Головко – невысокий, лысеющий и незлобный человек, а то бы пришлось мычать в ответ Семену и стеснительно запинаться.
– Орлы! – воскликнул Головко. Темнеющий бритый подбородок его волнительно дрожал, будто сдерживал плач. – Дежурьте, пока молодые!
Головко был выпивший и, обронив фразу, сразу удалился.
– Жить по кайфу! – невпопад выпалил Семен и всосал остатки кофе с коньяком. – А любовь – херня!
Весь день мы слонялись по нашему и соседним отделениям; если встречали однокурсников, то перебрасывались с ними дежурными фразами, касающимися в основном практики, иногда выходили все вместе покурить на пандус.
Впрочем, говорил в основном Семен. Я же, завернутый в темные покрывала какой-то равнодушной тоски, следовал за ним тенью, смеялся, когда смеялись остальные, отвечал «да» или «нет», когда спрашивали, молчал, если не требовалось говорить, – одним словом, отмирал.
К вечеру мы успели скурить почти все имевшиеся у нас сигареты, навестить всех знакомых и посмотреть две полостные операции. Побродив еще немного по отделению, мы вошли в пустую палату, постелили выданные нам еще днем стерильные простыни и почти сразу же уснули.
4
Настоящее всегда наступает внезапно, оттуда, из пустоты, когда ты совсем не готов столкнуться с ним.
Ночью меня разбудила тишина.
