скачать книгу бесплатно
Это явила себя миру, выйдя из тени и бездны Тартара, Богиня ночи по имени Нокс (она же Нюкта). Небожительница была счастливой, а потому часов не наблюдала, не говоря уж о мигах, мгновениях или моментах.
Сначала раздались неясные звуки в пустоте воздуха, затем стал накрапывать и, почуяв вкус к мокрой жизни, разогнался и совсем уж резво припустил дождь, словно гнался за кем-то невидимым или чем-то несбыточным, не умея догнать ни того, ни другого. Это включился в диалог образов и действий то ли верховный римо-эллинский Бог Юпитер-Зевс, то ли бессмертный вестник Небожителей, покровитель путников и торговцев Меркурий-Гермес. Они оспаривали друг у друга право быть опекунами жидких небесных осадков[2 - У античных греков повелителем дождя был Зевс, у древних римлян – Меркурий. С того периода, когда вся Греция, пусть и не сразу, а частями, вошла в состав Римской империи, верховные Божества греков и римлян Зевс и Юпитер постепенно стали меж собой сближаться, а потом отождествились и слились воедино, равно как и Гермес с Меркурием.].
Дождь, однако, не был колючим – он был тёплым, мягким и ласковым, как пух или прикосновение рук матери. Ладони родительницы всегда теплы и ласковы, даже если замёрзли и остыли, даже если обе они в грубых затвердевших от тяжёлой и изнурительной работы мозолях.
Подул тёплый ветер. Деревья, отзываясь на сексуальные домогательства атмосферы, что-то шёпотом залепетали своими устами-листьями: на самом деле им было приятно, они жаждали этой влажной освежающей ласки.
Чибисы[3 - В Риме чибисы (пигалицы) считались зловещими птицами.] стаями поднялись над дальней дубовой рощей и с диким криком заметались по небу.
С откоса покатились ручьи. Упала молния в ручей – вода не стала горячей, но озеро забулькало, запузырилось, забурлило, расплескалось в шумном беге. Разряд перуна, изламываясь между туч, вторично раскроил небо напополам, изрыгнув и расплескав вокруг себя потоки света и блеска.
Суровая лепота. Щемящая красота. Нещадная естественность.
Грянул гром, но никто не перекрестился, ибо этот ритуал был присущ только нечестивцам. Вокруг загрохотало таким звуком, как бы кто колотил палкой по разбитому горшку.
Сердца двух наших героев ещё до небесного громыхания слились в протяжный вой, и это единое сердце забилось так сильно, что неровный стук его не был заглушен даже Божественными водоизвержениями.
Однако дрожь прошлась по телам подростков и волосы взъерошились на их головах.
Пацаны в своё время напитались от матерей не только грудным молоком, но и множеством легенд и мифов Древнего Рима и Греции и ещё не успели разувериться, разочароваться в детских сказках, баснях, небылицах и страшилках (на ночь), поэтому сейчас задали стрекоча, сверкая грязными босыми пятками. Разбежались по домам в предчувствии «чего-то предстоящего». Задаваться вопросами о том, как найти смысл до своего возвращения обратно в природу, им по возрасту было ещё очень и очень рано. Подрались, помирились – и ладно. Обычное дело – как рано утром воды в роднике хлебнуть или в туалет сходить.
Кругом не осталось ни одной живой души – все взрослые и дети уже и раньше рассредоточились, рассеялись, расселись по своим сельским норам. Притаились там и молились Юпитеру и Пантеону Богов. Впрочем, многие молились Зевсу, Олимпийцам и/или местным Небожителям и Божкам – Балканы ещё не были полностью ассимилированы и романизированы.
Дождь быстро закончился, а жизнь… только начиналась. Ночная.
Глянули звёзды. Месяц величаво поднялся на небо посветить добрым людям и всему миру. Человечество любит смотреть в небо на звёзды порой больше, чем себе под ноги.
*****
…Ходили странные слухи, что вечерами и ночами захудалая деревенька Будалия обращалась во вполне приличный этнографический парк, куда из цивильного города Сирмий толпами стекались и сползались гордые дамы-матроны в туниках поверх белых тел и их мужья или любовники-галантные кавалеры, чтобы прогуляться друг с другом под ручку (при этом в одной из двух женских ручек каждой матроны были непременно зажаты зонтики, на всякий случай раскрытые над их головами).
К слову, впоследствии Деций сам немало сделал для того, чтобы эти пустопорожние разговоры не пропали втуне, не заглохли в безвестье, не умерли, не почили в бозе, а зажили своей собственной бурной и вариативной жизнью, украсившись новыми подробностями и проникнув даже в Рим как столицу империи. В Рим-град! Впрочем, они семимильными шагами зашагают в своё время и по Риму как бескрайней державе.
На самом же деле из Сирмия никто сюда не стекался. Все ночные гуляки были местными.
Первых, то бишь дам-матрон, в Будалии было от силы две-три (остальные тушевались публично открываться, тщательно прятали своё истинное лицо под разноцветными вуалями), а вот мужей и галантных кавалеров тут скапливалось превеликое множество, как тараканов – словно мухи на мёд слетались. Ведь мухи и тараканы – близнецы-братья (и сёстры).
Дамы-матроны, имён которых история не сохранила, звались общим словом «проститутки» и нисколько Богини Нокс-Нюкты не боялись, а потому выходили на охоту исключительно поздним вечером и ночью (и в обутке без каблуков в отличие от манерных и жеманных жриц любви в столицах).
Вторые, то бишь мужья и кавалеры, звались по-разному.
Одна их часть, почтенные мужи и мужья, была примерными семьянинами, поэтому… страха перед Богиней ночи тоже ничуть не испытывали, зато больше мандражировали перед своими верными жёнами. Семьянины покидали родные пенаты тайком, постоянно меж собой ротируясь – не каждый день на улице одного и того же семьянина был праздник плоти.
Другая часть, галантные кавалеры, могли быть и бобылями – у этих праздник мог приключаться хоть каждую ночь: было бы здоровье, остальное будет.
Деций-младший в родных пенатах
Людям иной раз присуща величавость,
которая не зависит от благосклонности судьбы:
она проявляется в манере держать себя,
которая выделяет человека
и словно пророчит ему блистательное будущее,
а также в той оценке, которую он невольно себе даёт.
Именно это качество привлекает к нам
уважение окружающих и возвышает над ними так,
как не могли бы возвысить ни происхождение,
ни сан, ни даже добродетели.
Ларошфуко «Максимы»
– Horam bonam nychthemeri tibi opto, mater! Доброго времени суток, матушка! – воскликнул Деций-младший, запыхавшимся вбегая в вестибул дома. Вернее, в вестибул перед домом.
Жильём семьи, из которой происходил подросток, был классический древнеримский патрицианский особняк, тип которого сформировался давным-давно под влиянием эллинской культуры и архитектуры – в те незапамятные годы, когда Греция стала превращаться, а затем и превратилась в часть единой Римской державы (и даже раньше, ибо на Элладу в Риме у знати почти всегда была повальная мода и высокий платежеспособный спрос).
Хозяин дома заключал в себе при куче достоинств и кучу недостатков. То и другое, как водится у римлян, было набросано в него в каком-то картинном беспорядке. В целом вожак всего семейства, в своей повседневной бытовой парадигме ничем исконно римским свою публичную жизнь не выделял, не украшал, не наделял, не снабжал, разве что из чувства патриотизма выстроил для себя эту самую избу в римском вкусе (всё внутри неё тоже было исключительно римским и по-римски с… греческим налётом).
То бишь весь патриотизм был сосредоточен внутри дома. Но как только глава фамилии, Деций-старший, покидал родные пенаты, он сам внешне сразу становился похожим на обычного жителя Паннонии с лёгкой примесью иллиризма, словно не просто адаптировался, а мимикрировал под окружающую его среду: природу и общество. Принимал её и его окрас, но… не как хамелеон, а как внедрённый разведчик-нелегал. Адаптировался, если не считать его особых конно-спортивно-военных упражнений, которые из определённого паттерна выбивались.
Однако грань – та невидимая черта, которая отделяла его от внешней среды – оставалась чёткой, никакого пунктира тут не возникало. Внутренне декурион не стал одним из тех деревенщиков, для кого римо-иллирийское село представлялось бы каким-то привольным приютом, воспоительницею дум и помышлений, единственным поприщем полезной деятельности.
Хозяин семейства продолжал любить цивилизацию и большой город. Рим!
Да, он любил только Рим. И как столицу, и как империю.
*****
Отрок на несколько мгновений остановился и замер, завертев головой. В вестибуле, на этой площадке между фасадом здания и дверьми, матери не оказалось. Расхаживала туда-сюда, будто охраняя вход, лишь четвёрка молчаливых, но приторно-притворно, словно исподтишка, улыбающихся домашних рабов.
У Деция-младшего не родилось мысли задаться вопросом, что они тут делают в столь неумеренном количестве, если есть установка больше двух на ночь глядя не собираться. Сердце мальчика ёкнуло о другом: где родительница? Не ждёт парня домой, что ли? Почему не встречает у порога или на пороге? Что за незадача? Она же часто именно тут дожидалась и сына, и своего мужа.
Подросток сбавил перед дверьми ход и, распахнув их, чинно-благородно ступил в остий-переднюю. Передняя была вообще пустой: ни матери, ни домашних рабов. Не шаром покати, но шар прокатился.
«Ах, вы сени мои, сени, сени новые мои!» – мальчику захотелось во всю удаль его молодецкой души грянуть и затянуть песню, которую он недавно услышал от пацанов и которая, нырнув в серое вещество его мозга, навязчиво приклеилась к его языку, как банный лист к телу, но он вспомнил, что передняя в его доме вовсе не новая, не кленовая и даже не решетчатая, опять же мать куда-то подевалась, а потому желание драть голосовые связки сразу улетучилось и растворилось в вечерней атмосфере без следа.
Он так же чинно-благородно проследовал в атриум, посреди которого в бассейне-имплювии плескались золотые рыбки.
«Их кормили сегодня или нет?» – рефлекторно мелькнуло в сером веществе отрока, но он нарочито заставил себя выбросить эту заботливую, но мусорную мысль из серого вещества извилин, словно удавил ненужную думу или удалил её, как аппендикс[4 - По легенде, первую операцию по удалению аппендикса сделал на рубеже X-XI веков Авиценна (ибн Сина) правителю Бухары (то есть за несколько столетий до описываемых в нашем романе событий). Однако первая достоверно известная операция по удалению аппендикса была выполнена в Лондоне в 1735 году.]: пусть у матери, сестёр или рабов мозги об этом болят и плавятся.
Мысль выбросил, но хлеб отыскал, забежав в безлюдную кухню-кукину, и рыбок покормил – доброй, чистой и светлой была детская душа, не испорченной пока что равнодушием, цинизмом и ненавистью.
Могло показаться или подуматься, что яркое солнце падало сквозь отверстие вместо крыши (это был комлювий) на водную гладь, отчего сказочное сияние, отражаясь не только в кристально прозрачной жидкости, но и в чешуйках юркающих туда-сюда жёлто-оранжевых хордовых позвоночных, разливалось по всему пространству. Блики разыгрались и на лице мальчика, бегая по детской ещё коже друг за дружкой, как солнечные зайчики, задевая кристаллики его глаз и вызывая приятные эмоции, включая улыбку: уголки губ потянулись к мочкам ушей.
Всякое могло показаться, привидеться, почудиться или подуматься, даже такое – ан нет! Источником света было вовсе не дневное светило, которое давно скрылось, ибо по миру уже гуляла Богиня ночи Нокс-Нюкта. Да и источник света был не один – их было десятки. Это горели факела, расставленные на полу и развешанные по стенам (дым и угарный газ уходили в небо в отверстие над головой или по воздухоотводам).
Да, именно факела разливали повсюду потоки и потопы света.
И здесь родительницы тоже не оказалось.
Что за дела? Не случилось ли беды?
Бяда?
*****
Пацанчик по коридору, соединяющему атриум и перистиль, прошёл в этот самый перистиль, тоже освещённый факелами, расписанный фресками и выложенный мозаикой – большой внутренний двор, окружённый колоннами дорийского и ионийского ордеров вперемежку: одна через одну, вторая через вторую. Таким эклектичным был вкус хозяина особняка.
Колонны не были декоративными – поддерживали крышу с отверстием для проникновения в помещение дневного и звёздно-лунного света и воздуха (сейчас в этот узкий круг, уже не затянутый тентом, как это делалось при осадках, была видна бездонная небесная чернота и Млечный путь). Наступившие после дождя свежесть и прохлада спускались из проёма вниз и стелились по полу лёгким движением воздуха – едва ощутимыми дуновениями.
Посреди перистиля тоже был рукотворный водоём, носящий название писцина. Шумели фонтанчики нимфея, вода к которым была подведена из ключей, пробивающихся на поверхность земли неподалёку от особняка. Во внутреннем же дворе, украшенном портиками, цвёл живой растительный садик-виридарий: часть зелени была вкопана в кадки, другая была высажена прямо в почву. Когда-то нимфеями звались святилища в честь нимф, обустроенные у родников или озёр, сейчас ими стали обозначаться любые изыски, устроенные у воды, в том числе в домашних условиях. Те самые изыски, в парадигме которых можно было пить любые напитки, держа в руках ёмкости и отставив при этом в сторону мизинцы или даже полностью их выпрямив. Мейнстрим! Однако держать таким замысловатым образом чаши и кубки тяжело: особенно рукам женским.
В просторных пространствах перистиля находились вместительные уголки-закутки, в которых по масти и рангу были расставлены изваяния Богов, мелких домашних Божков и духов (причём, Божков и духов различить меж собой зачастую не представлялось возможным).
Главными скульптурами, возвышающимися над всеми остальными, были, разумеется, Юпитер-Зевс и Юнона-Гера (Божественная пара супругов). А прочих истуканов, идолов, бюстов, статуэток и фигурок разных размеров было расставлено на полу, в нишах стен, в пилястрах и на полках бессчётное множество – это были пенаты, лары и все-все-все остальные.
*****
Один из закутков звался сакралием. Он являлся средоточием то ли Божков, то ли духов (и слухов, к ним прилагающихся) общим именем пенаты – согласно верованиям римлян, эти сверхъестественные существа охраняли домашний очаг, единство и благополучие семьи.
Всякий раз, когда во всём семействе Дециев или у отдельного его члена приключалась удача или радость, ноги счастливцев сами несли своих обладателей не только к изваянию Фортуны-Тюхе, но и сюда, к Божкам-духам помельче, чтобы принести им какой-нибудь крупный дар или мелкий подарок, чтобы хоть чем-то их побаловать, задобрить, даже подачкой. Чем бы это ни было, материальная несъедобная вещь всё равно оставалась в доме, а если снедь, то она, постояв без дела и немного потеряв первую свежесть, но зато приобретя вторую и третью, как осетрина, поглощалась потом рабами: втихушку с косвенного согласия или открыто с прямого разрешения хозяев.
Вообще-то издревле фигуркам пенатов полагалось находиться в закрытом шкафу, и в семье Дециев поначалу именно так и было, однако удачи и радости тут случались так часто, а то и не по разу на дню, что дверцы всё время разбалтывались, расшатывались, отваливались и падали вниз, попутно покоцивая шкафчики и мраморное покрытие пола. Поэтому их решили убрать. Фигурки с тех пор всегда стояли открытыми любому глазу, зато всегда под рукой и готовые вдумчиво и добросовестно выслушать всё, с чем к ним обратятся или… ни обратятся хозяева.
*****
Другой закуток звался ларарием. Вот лары точно не были Богами. Всего лишь духами. Добрыми и милыми домашними духами. В отличие от пенатов, лары никогда не покидали дом, куда однажды заселились или куда их вселили. Пенатов можно было зазвать с собой при переезде в новое обиталище (да они и без приглашения в него запросто, как старые добрые друзья, въезжали). А вот лар – ни в какую: эти умрут, а новоселий справлять не станут! Хоть ты их, бессмертных, режь!
Фигурки-то лар, конечно, перевезти вместе с собой можно было куда угодно, а вот самих невидимых сверхъестественных существ – нет, ни за какие коврижки. Что такое бездушные и бездуховные истуканчики без души, духа и духов? Ничто! Нельзя путать и смешивать тёплое с мягким. А ведь римляне иногда и до такого доходили, не будучи доходягами: отождествляли Богов и их материальные образы-воплощения, запечатлённые в металле, граните, мраморе, терракоте или гипсе. Но только не Деции! В новом доме – новые лары! Впрочем, новым дом (как и лары) стал уже давно.
В день рождения любого члена декурионовой семьи перед домашними духами ставилась обильная снедь и вино, раскладывались цветы: или полевые или из собственного сада, в зависимости от времени года.
Каждый раз, когда Деций-младший появлялся перед ларами, он рефлекторно ощупывал на груди свой медальон, болтающийся на цепочке, обёрнутой вокруг его шеи. Этот талисман предохранял мальчика от зла, дурного глаза и… сглаза. Дурной глаз – он ещё не совсем сглаз, а лишь его чёрное предвестие.
Однако пацан считал дни, недели и месяцы, когда наступит, наконец, совершеннолетие и он сможет не только скинуть детскую одёжку, облачиться во взрослую тунику и тогу, но и снять амулет с шеи и груди и честно по догме и канону всамделишно пожертвовать его ларам – такова была древняя римская традиция, о которой рассказывала ему мать (а иногда и отец походя напоминал, когда тянуло поболтать или сказать лишнего). Не раз и не два мальчик брал медальон в ладонь, перекидывал цепочку через голову и репетировал грядущее.
Деций-младший любил свои дни рождения. В его голову однажды втемяшилась фраза, которая теперь, наверное, не будет забыта всю оставшуюся жизнь. Он не помнил, от кого её услышал, но помнил дословно:
– Дни рожденья полезны для здоровья. Британские ученые доказали, что те, у кого было больше таких дней, дольше жили.
Отрок не знал, что такое жить дольше, ибо жизнь в его возрасте казалась ему вечной. Он ведал только, что можно быть ребёнком и можно быть взрослым, что у тех и у других разные права, и что когда-нибудь должна приблизиться та черта, та грань, которая разделяет первых и вторых и которую нужно и станет возможным перешагнуть, чтобы войти в ранг взрослых.
*****
Полного списка имён всех сверхъестественных существ в этом особняке не знал никто – в античных пантеонах Рима их насчитывалось не просто сотни, а тысячи, ибо даже только-только родившегося младенца уже опекали несколько десятков. Как тут всех упомнить! Существа были так мужеска, так и женскаго полов – это вам не какие-нибудь бесполые галилеянские ангелы!
Один римский Бог-Божок-дух отвечал за первый детский вдох (и выдох); Бог Вагитан – за первый писк; третий – за умение созерцать мир, несколько Богинь и Богинек наделяли дитя умением чмокать губами на груди матери; высасывая оттуда молоко; десятый учил улыбаться, двадцатый натаскивал на то, чтобы новорождённый овладевал чувствами и эмоциями, освоил способность ими управлять. Талантом держаться на своих двоих и прямохождению обучала чадо целая Божественная троица: Статин, Статина и Статилин.
Посему каждый раз, приступая к молитвам, семья Дециев, как и всякая иная считающая себя исконно, посконно или истинно римской Богобоязненная ячейка общества, чтобы ничего и никого не перепутать, хором использовала одну и ту же заученную фразу. Каждый по одиночке или в полном одиночестве её же произносил:
– Бог ты или Богиня, этим или каким-нибудь другим именем следует тебя называть…
И затем уже неслась душа то в рай, то по кочкам, то туда и сюда одновременно – это из самого сердца, а не просто из уст, рвались смиренные и благоговейные молитвы. Называли имена кто кого хотел, кто во что горазд – не было предела ни воображению, ни совершенству, ни распутству, ни любым иным тайным желаниям и пожеланиям. Тайным! Ибо всё явное и публичное было в семействе более, чем пристойным и достойным.
Таковым было отправление культа искренними веродержателями и хранителями древних скреп: никто никому не мешал и на чужую частную жизнь не покушался. Во всяком случае старшие, воспитывая потомство, всегда делали такой вид, а младшие… слушались старших, ни о чём плохом не подозревая. В конце концов победа утилитаризма над ценностями – черта любого времени: любой эпохи или эры, тысячелетия или века. И эту викторию невозможно спрятать ни под какими рассуждениями об истории и нравственности.
Возлюби Гения своего
Природа, в заботе о нашем счастии,
не только разумно устроила opганы нашего тела,
но ещё подарила нам гордость, – видимо, для того,
чтобы избавить нас от печального сознания
нашего несовершенства.
Ларошфуко «Максимы»
Больше всего из сверхъестественных существ Деций-младций любил своего Гения. Отрок знал, что у каждого римского мужчины с момента его рождения есть свой личный Гений. Так сказать, персональный Божок или дух (не душок). Этот спутник будет руководить всеми поступками Деция (или хотя бы давать дельные советы на любое действие или бездействие) и сопровождать его до самой смерти, даже во сне не покидая ни на один шаг, ни на миг. Ни на мгновение. Ни на момент. Ни на одну из других микроскопических литературно-художественных единиц, измеряющих время без его реального измерения.
Однажды кто-то из скудоумных и взбалмошных сорванцов стал доказывать Децию, что у всякого пацана есть целых два Гения: один – хороший, как добрый следователь; другой – плохой, как следователь злой. И что оба Божка-духа всегда дают своему подопечному диаметрально противоположные советы, выбирая из которых, запросто можно запутаться, ошибиться и ненароком свернуть на кривую дорожку или бойко с ускорением покатиться вниз по наклонной, а затем убиться насмерть.
Но мальчик не поверил этим россказням, отверг эту чушь и с ходу, и с порога: может, у кого-то Гениев и пара, а у него, Деция, он один-единственный и неповторимый, самый уникальный из всех уникальных! Уникальнейший из уникальнейших! Хороший и добрый в одном флаконе… эээ… в одной чаше или в одном кубке! И этот единственный будет ему всю жизнь во всём помогать, за него заступаться, отводить беду и вести к вершинам успеха. Ведь Гений – он, как друг, в беде не бросит, лишнего не спросит, и даже после смерти человека с ним не расстанется, к кому-то иному не уйдёт, не перебежит, не станет подмасливаться, будет вечно обитать рядом с захоронением или витать над ним. И страдать каждую единицу времени, не переставая.
Страдать и мучиться. Страдать и мучиться. Мучиться и страдать. Мучиться и страдать.
Гении были для своих подопечных вернее и надёжнее, чем самый верный и надёжный служебный пёс.
*****
В последние четыре-пять лет Деций-младший, сам того не осознавая, особенно тщательно следовал традиции: в даты своего рождения всегда приносил к фигурке Гения – этому юноше с рогом изобилия, чашей и змеёй в руках – дары в виде кусочков мяса и кубков с домашним вином: мальчик знал, что символом Гения была змеюка, ибо поначалу сам Гений рождался в её теле, в её оболочке и образе, и лишь потом вместе с взрослением своего подопечного змея принимала человеческий облик молодого парня или крепыша-бородача постарше. Гений Деция бороды не носил – то ли всегда был тщательно выбрит, то ли хранил в себе вечную юность, то ли еще проще: дожидался появления бороды у своего подопечного, чтобы и самому повзрослеть.
Вот во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о себе и своей судьбе или вообще безо всякого повода отрок часто толокся подле фигурки, прося свой идеал о поддержке и о даровании пути, усыпанном лепестками роз, а не шипами:
– Ты мой Гений! Ты мой заступник! Я – это ты, ты – это я; и никого не надо нам! Всё, что сейчас есть у меня, я одному тебе отдам! Спаси, помоги, благослови и сохрани! Дай счастья мне и удачи, которую другим дарит, походя крутя штурвалом, Фортуна[5 - Главным символом Фортуны, римской Богини удачи, считалось колесо (штурвал).]!
Когда в детских играх, крутежах, кутежах и забавах Деций-младший что-то в эмоциях обещал пацанам, то всегда заканчивал обет фразой:
– Мой Гений – свидетель моему слову! Железно! – и никаких тебе клятв на крови или «Зуб даю!», или «Кладу голову на отсечение!», или «Мамой клянусь!»
