скачать книгу бесплатно
– Ну, будем! – Строго провозгласил он, подняв чашку. Собрался, как перед прыжком в воду, и нетерпеливым, сердитым взором подгонял народ, неторопливо разбиравший наполненную посуду… Забрав бутылку у хозяина, Васька, тем самым, возложил на себя роль тамады, и теперь его злила каждая задержка в реализации сценарных экспромтов. Да и жажда мучила.
– Ребята, погодите, текилу так не пьют! – Встревожился Петя.
– А как? Через соломинку? – Недовольно, с сарказмом в голосе поинтересовался Васька. Он уже вывел локоть на уровень плеча, уже поднёс чашку к жадно вытянутым губам.
– Да нет, маленькими глотками пьют, с лимоном…
– С каким-таким лимоном? Водка, ведь, это? – Искренне поразился тамада.
– Водка. Кактусовая.
– Да хоть арбузная! Водка же, не коньяк, правда? Зачем лимон-то? Ты, Петька, если не хочешь, не пей, а нам не мешай!
Закончив отповедь, Васька ещё раз провозгласил: «Будем!». Обвёл чашкой полукруг и с тихим стоном влил в себя текилу.
Все последовали его примеру. И Петя. Закряхтели, закашляли, закрутили головами. Продёрнула крепко, даром что кактусовая.
Петя принялся рассказывать, торопливо и бестолково. Заново переживая первую свою встречу с Мексикой, плевался словами, заполошно перескакивал с одного на другое: пирамиды, Акапулько, «тортильяс», чиле, бюро, посольство… Спешил передать сразу всё: и ощущения, и впечатления, и мысли, и характеристики людей, мест и обстоятельств. Слушали его хорошо, не перебивая и не отвлекаясь на свои разговоры. Паузы приходили только во время очередной чашки текилы. И Петя воодушевился. Возможно, и даже вполне вероятно, определённую роль в этом его воодушевлении сыграла мексиканская водка. Неправильно, варварски они её пили.
К утру, когда забрезжило первым светом, а самые нестойкие захрапели по своим углам, спросил кто-то – и не вспомнить уж, кто – устало и скучно: «Петь, а как там, в Мексике, девушки? Попробовал?» Дурацкий и, учитывая кодекс «совзагранработника», даже провокационный вопрос. Отношения с местными девушками в стране пребывания – аморалка. Женат или холост, всё едино – аморалка. И, значит, невыезд. Надолго или навсегда. А то и, вообще, запрет на профессию. Петя впоследствии так и не смог вспомнить, кто же подкинул этот вопрос. Жаль. Многое прояснилось бы.
Промолчать бы ему или отшутиться. Наверное, он и промолчал бы, и отшутился, но… Текила… неправильно, всё-таки, они её пили. Вдруг заклинило тормоза, загорелись колодки, и со страшной силой понесло Петю к краю пропасти. А он и не замечал, куда правит нелёгкая, токовал глухарём и распускал хвост павлином.
Крепко подставила его эта кактусовая…
– Вообще-то, мексиканки в массе своей нашему, русскому, глазу непривычны… Коротенькие они, квадратненькие, ни шеи, ни талии. Индианки… Но уж если встретится красавица каких-нибудь андалузских или кастильских кровей с примесью местных соков… Жгучая, гибкая! Это что-то! Дух захватывает! – Колоратурил Петя, барышником на конской ярмарке расписывая стати мексиканок. – Глаза… Ух, дьявол, какие у них глаза бывают! Чёрные, зрачка не видно… Ресницы щёки накрывают… Волосы густые, пышные, ананас спрячешь – не заметит никто… Губки, зубки… А кожа! Какая кожа у них! Мамочки мои! Смуглая, свежая, гладкая, блестящая! Как оливковым маслом натёртая! И грудь… С тёмными сосками, крепкая такая… Йе-ех!
Петя пел свою соломонову песнь, прикрыв глаза и отдаваясь воспоминаниям. По его лицу, по блондинистым волосам, по широким плечам обильно лилась патока. От патоки удушливо несло знойной, тропической похотью. Кухню наполнили запахи порока и наслаждений, подкреплённые самогонными парами текилы.
Потом Петя окончательно пошёл вразнос, просто раздухарился. Да и то сказать, после третьей или четвёртой чашки, он, вообще, ничего не понимал и кухню видел, словно в тумане. Или накурено было, что ли?
Зачем-то начал он рассказывать о ночном портье в гостинице, где жил. О Луисе.
Маленький, круглый, прыткий, как теннисный мячик, Луис оказался прощелыгой и канальей. Правда, поначалу Пете и невдомёк было. Возвращаясь заполночь с очередной вечеринки или из кино, он всегда останавливался поболтать. Вытаскивал из холодильного ящика перед стойкой портье две бутылки пива, одну Луису, другую – себе. И упражнялся в разговорном испанском. Болтали ни о чём. О жизни здесь, о жизни там; о политиках и политике; о женщинах, о ценах… Особенно Луиса интересовало, есть ли проститутки в Москве (он не видел особой разницы между Москвой и Советским Союзом и постоянно путал эти понятия). И почему их нет? И как же обходятся без них? И почему они – подпольные? Никак не получалось у него переварить термин «честные давалки». А, может, Петя не мог объяснить толком.
Ночные эти беседы продолжались месяц, или чуть больше.
Однажды Луис спросил, хитро прищурив глаз. Набрался смелости. Долго собирался, долго ходил вокруг да около, и вот, наконец, выдал:
– Смотрю я на вас, дон Педро, и плачу. Такой видный мужчина, высокий, красивый, блондин… И одинокий! Хотите, познакомлю вас с замечательной девушкой? Очень, очень порядочная девушка. Чистая, проверенная. На бухгалтера училась. И от доктора справка есть…
Петя объяснил про «облико морале». Луис не понял. Не нащупывал он логики, не чувствовал конфликта между принципами морали и знакомством с ученицей бухгалтера. Петя объяснил ещё раз, более подробно, с использованием живых примеров. Луис согласно кивал головой, прицокивал языком, но злополучную логику по-прежнему не прослеживал. Упорно. Петя перешёл на ненормативную лексику. Успел поднабраться – большими охальниками оказались мексиканцы. Напрасно. Пока Петя распинался, Луис тупо смотрел в пространство, и глаза его затекали мутной поволокой. Луис отрешенно прикидывал, когда же этот упрямый сеньор перестанет болтать и согласится. В том, что сеньор согласится, Луис не сомневался. Все сеньоры, рано или поздно, соглашаются. Осечек у Луиса почти не было. И тут его осенило:
– Дон Педро, могу познакомить вас и с мальчиком. Останется сугубо между нами, – понизив голос до драматического шёпота, заговорщически прошипел Луис.
Петя возмутился. Луис огорчился и, поразмыслив минуту, выдал ещё одну догадку:
– Понимаю, понимаю, – он сочувственно закивал головой и состроил плаксивую мину. – Дон Педро болен… Ну, такие болезни… мужские… когда совсем не хочется…
Петя возмутился бурно. Позитивный имидж Советского Союза разваливался на глазах. Что будут думать здесь о русских! Что будет рассказывать своим приятелям и знакомым этот чёртов барбос Луис!
Петя устало махнул рукой и поднялся к себе в номер. Через полчаса к нему постучалась ученица бухгалтера. Он, было, разгневался, но быстро остыл. Вздохнув, впустил девушку: не гнать же, раз пришла. Надо заметить, у Пети это был первый опыт с… ну, в общем, понятно, с кем. Стесняясь и нервничая, он предложил гостье выпить. Она отказалась – на работе девушки предпочитали не пить. Петя, будучи близок к отчаянию, единолично опустошил мини-бар. Потом он завёл нудный разговор «за жизнь», принялся выяснять причины, толкнувшие гостью в пропасть, и давать советы; в результате, посулил девушке честную работу уборщицы в бюро Агентства. Кажется, даже предложил жениться. Девушка нисколько не смутилась. И не удивилась совсем. Насчёт замужества обещала подумать. Видно, привыкла к дури клиентов, насмотрелась. Торопливо, заученно и схематично, крупными мазками набросала она картину обобщённых страданий Сонечки Мармеладовой и героинь купринской «Ямы». Петя окончательно поплыл, твёрдо решив вытащить это несчастное и привлекательное существо из пропасти, а для начала обойтись с ней гуманно и по-человечески. То есть, заплатить, но остальное – ни-ни. Девушка, выслушав горячие Петины заверения, тем не менее, разделась, и очень скоро он перерешил, подумав, что уж один-то разочек, попробовать, наверное, можно. Но больше ни-ни. Заплатил Петя щедро. Девушка просто задохнулась от счастья. Скоро среди профессиональных дев, работавших в окрестностях гостиницы, забродил слух о чокнутом «гринго», друге Луиса. «Гринго» этот, шептались девчонки, хоть и несёт непонятное, зато платит, не считая. Вокруг Пети возникло некое подобие ажиотажа. Девы записывались в очередь. Луис бесперебойно поставлял юных бухгалтерш и радостно потирал руки. Петя делал ему план.
Он безропотно выслушивал быстро приевшиеся пассажи из Достоевского и Куприна, адаптированные к местному колориту, и сокрушённо вздыхал: это сомнительное удовольствие расковыряло огромную брешь в его бюджете, и Петя уже не рвался никого спасать. А через месяц после открытия приватных курсов бухучёта и литературных вечеров, он совершенно случайно обнаружил, что приходящие курсистки взимали с него втрое против обычной цены.
Всё это, кроме, конечно, своих миссионерских поползновений, поведал Петя на кухне крюковской квартиры ранним утром одной августовской субботы одного теперь уже очень далёкого года. Поведал он тогда и ещё кое-что в том же духе. О местных чаровницах, правда, уже не распинался – исчерпала себя тема. Интерес к ней угас. Тема ведь, согласитесь, слегка монотонная, больших неожиданностей и открытий в себе не таит. Однако по статьям «утеря бдительности», «идеологические диверсии» и «политические провокации» наговорил Петя целую кучу компромата.
Например, живописал в красках, вкусно и аппетитно (откуда только эмоции взялись в пять утра), как тайно удрал на выходные в Акапулько с четой корреспондентов «Сан-Франсиско Кроникл». Петя познакомился с ними на пресс-конференции в министерстве энергетики. Молодые, весёлые, открытые ребята. Нормальные. Во всяком случае, такими они показались и запомнились Пете. Хотя во времена «холодной войны» и конфликтного противостояния сверхдержав, все «штатники» были агентами ЦРУ, а все советские, соответственно, – KGB. Американцы зазвали Петю на виллу своего приятеля-миллионера. Для приличия Петя немного постеснялся и поотнекивался, однако ломался недолго – испугался, вдруг примут за чистую монету и уедут без него. Оторвался с ними Петя по-тихому, не сообщив никому ни в посольстве, ни в бюро Агентства, хотя по правилам обязан был поставить в известность специальных дипломатов и шефа бюро. Но Петя не без оснований предполагал, что в такой компании его вряд ли отпустят. Если уйти от детсадовских оборотов, посольство вряд ли рекомендовало бы Пете эту поездку.
Трудно сказать, зачем он понадобился калифорнийской чете. Может быть, они захотели испытать ощущения Майкла Тайсона, который держал у себя на вилле бенгальских тигров, в качестве домашних животных. Может быть, решили показать бедному русскому агенту KGB настоящую жизнь. Удивить и поразить хотели. Удивили. Ослепительно белый под палящим солнцем, трёхэтажный архитектурный шедевр с террасами, бассейнами и подвесными садами был врезан в скалу над набережной Мигель Алеман. Оттуда открывался бесподобный вид на бухту, на прибрежную линию роскошных отелей, на пляжи и острова. Барная стойка располагалась в специальном мелком бассейне на краю террасы – сидишь по пояс в воде, потягиваешь себе коктейли и дивишься на всю эту раскинувшуюся внизу аквамариновую красоту. Океанские прогулки они совершали на быстроходной чёрно-белой яхте с пятью матросами и капитаном. Команда была американской, капитан носил тёмные шорты и белый льняной китель с золотым позументом…
Ничего подобного Петя раньше не видел; только в кино, и то исключительно голливудском. Фантазия отечественных кинодеятелей не дотягивала до такого уровня при изображении западной жизни. Это были два дня, максимально приближённые к сказке. И возвратившись оттуда, из сказки, Петя уже по-иному смотрел и оценивал реальность. Особенно родную, советскую.
Новый Петин взгляд, разумеется, нашёл отражение в его повествовании. Разбушевавшись, Петины бесконтрольные эмоции с головой выдавали его изменившееся отношение к советской действительности. Нет, нет, не подумайте лишнего! Дым отечества по-прежнему был ему и сладок, и приятен. Однако чуть-чуть познав мир, Петя сразу же научился улавливать в этом дыме едва заметный, едва ощутимый привкус угара.
Впрочем, чего спьяну не наговоришь! Конечно, к алкогольным откровениям нельзя относиться серьёзно и уж, тем более, наутро принимать их в расчёт в качестве обвинительного материала. В России, однако, принимают. Всегда принимали пьяный бред за доказательство – «что у трезвого на уме, то у пьяного на языке». Удивительно только, зачем пытали людей по застенкам и подвалам на дыбе, калёным железом и другими зверскими способами, когда достаточно было напоить их до потери самоконтроля – и получай подноготную. «Подштофную». Да народ сам в очередь выстраивался бы к пыточным избам, и возникла бы тогда между ним и властью любовь. Огромная и настоящая.
Хотя случается, человек, пребывающий в абсолютно трезвом состоянии, в здравом уме и памяти, вдруг начинает говорить такое, чего и в усмерть пьяный никогда не скажет. И, главное, понимает, чувствует, что не надо бы откровенничать, что опасно это и вредно для здоровья, но несёт его на рифы, и не может он остановиться. Хочет, но не получается. А потом неизбежно наступает расплата.
Разошлись в шесть, к открытию метро. Утро было светлое и чистое. По центру неспеша плыли поливальные машины, рассыпая водяную алмазную пыль. Бледные, истомлённые, расслабленные они брели к метро и дышали. После прокуренной крюковской кухни московский смог казался сладким, свежим и живительным. У Пети была лёгкая голова и тяжёлые ноги, которые переставлялись с превеликим трудом и неохотой. Он ни о чём не думал. Вообще, ни о чём. Не думал даже о том, как бы поскорее завалиться спать. Блаженное, редкое состояние безмыслия. И, конечно же, он ни о чём не жалел. В сознании его зияли восхитительные пустоты.
На бульваре заполошно перечирикивались густые воробьиные стаи. Пете казалось, он понимает их язык: «Как прекрасна жизнь! Как жизнь прекрасна!» – Сообщали они миру.
* * *
В воскресенье Пете отзвонились почти все, кто гулял в пятницу у Крюковых. И все в один голос назвали его отравителем. Почему-то в общественном сознании текила, послужившая катализатором страшного похмельного синдрома, безоговорочно ассоциировалась с Петей. И сколько он ни пытался напомнить, что бутылку привёз из Штатов крюковский дядюшка, а он, Петя, даже предупреждал, что с текилой нужно обращаться осторожно, ему не верили. Не хотели верить. Петя, как отравитель и диверсант, был гораздо удобнее крюковского родственника. Где его искать, этого дядюшку, чтобы высказать всю боль похмелья? А вот Петя под рукой.
Понедельник прошёл, как проходит большинство понедельников, – тягуче, муторно и скучно. Веселуха началась во вторник с утра.
Утром в мексиканскую редакцию степенно, большим купеческим кораблём вплыла секретарша Валя. Она редко лично посещала эту гусарскую казарму, не облагороженную дамским присутствием. Начальница Инга Колокольчикова, с точки зрения мексиканских корнетов, была недостижима и далека, как звезда другой галактики, и потому облагородить их не могла. Напротив, излучая холодный космический свет, она лишь провоцировала протуберанцы жеребячьих настроений за своей спиной. Словом, Валя предпочитала общаться с мексиканской редакцией по телефону.
Однако во вторник зашла. Торжественно и радостно, словно зачитывала текст приветствия от Деда Мороза, Валя провозгласила от двери:
– Пётр Сергеевич Завадский, на выход, и срочно к Александру Юрьевичу! Цито! – Валя когда-то работала в аптеке и любила щегольнуть фармацевтической латынью.
– С вещами? – Мрачно поинтересовался Петя.
– Дурак! – Обиделась Валя и, повернувшись, гордо выплыла в коридор. Флаги, которые она выбросила на стеньгах, складывались в несуществующий в морских кодах сигнал «Да пошли вы все!»
Александр Юрьевич Прохоров, похожий на богомола – длинный, сухой, ломкий с маленькой седой головой – был заместителем главного. Вообще-то, главный редактор Фёдор Бонифатьевич Высокий имел двух заместителей. Одному было не вынести груз ответственности, возложенный свыше. Не вынести его было и вдвоём. Тем более, Александр Юрьевич, в силу своей хрупкой консистенции и нудного характера, тяжёлое не носил. Второй заместитель – Анна Германовна по мужу Ядецкая, дама невысокая, но корпулентная, мощная, явно хорошего, крепкого крестьянского корня, могла бы и мешки с зерном на себе таскать. Но ей постоянно недоставало времени: Анна Германовна была парторгом редакции. Должность хлопотная и опасная – того и гляди наступишь на скрытую мину. Поэтому заботы Фёдора Бонифатьевича часто бывали ей до лампочки. Фёдор Бонифатьевич не любил Анну Германовну и боялся её. Александра Юрьевича главный тоже не любил, но не боялся. Так, побаивался… лучше сказать, ожидал от него всякого…
Оба заместителя располагались в одном кабинете, маленьком и темноватом. Столы их смыкались торцами, и сидели они, таким образом, лицом к лицу. Но видеть друг друга не могли. Не выносили они один другого. До зубовного скрежета. Это уж потом, когда Агентство переехало после Олимпиады в огромное здание на Зубовском бульваре, развели их по разным кабинетам, и они начали, по крайней мере, здороваться вне редакционных стен. Но в то время, о котором идёт речь, бушевала между ними большая коммунальная война, в которой вынужденно принимала участие вся главная редакция Латинской Америки.
Дело в том, что заместитель Прохоров курировал редакцию Южной Америки, а заместитель Ядецкая – редакции Мексики, Центральной Америки и Кубы. Поскольку коммунальная война уже давно стала тотальной, заместители громили не только главные силы противника, то есть, самих себя, но ещё тылы и резервы. Прохоров при случае с плотоядным удовольствием давил «мексиканцев» и «кубинцев». Ядецкая в ответ проходила разрушительным смерчем вдоль всей Амазонки и дальше, вплоть до суровых ледяных скал Магелланова пролива.
Поэтому, собираясь к Прохорову, Петя не ждал ничего хорошего. Пытался вспомнить, где и на чём мог проколоться. Вычислял, зачем позвали. Однако ничего толкового в голову ему так и не пришло.
– Ну, что же, вы так плохо-то, Пётр Сергеевич? Неудачно так? – Задал загадку Александр Юрьевич скрипучим голосом. Поправил свои огромные очки, сложил сухие губы трубочкой и воззрился на Петю. Александр Юрьевич не мог сдержаться, хотя и очень старался. Сквозь все его заслоны прорывалось сладострастие – он предвкушал грядущую расправу. Ноздри его длинного и тонкого носа трепетали, чуя запах крови и свежей убоины.
– Фёдор Бонифатьевич в отпуске… Отдыхать изволит… Приходится мне неприятностями заниматься, – фальшиво вздыхая, продолжил Прохоров. – Может быть, сами поведаете, как всё было?
Анна Германовна громко закашлялась. Петя понял – это был приказ держаться пуговицей.
– Не понимаю, о чём вы, Александр Юрьевич, – Петя в искреннем недоумении пожал плечами. Он, и в самом деле, не мог взять в толк, что происходит.
– Товарищ Прохоров получил на вас донос, Петя. Якобы, что-то вы кому-то на какой-то кухне наговорили, – подсказала Анна Германовна и вернулась к прерванному занятию – демонстративному чтению толстого документа.
Акт «вздрючивания» и уничтожения сотрудника – занятие, которое Александр Юрьевич всегда смаковал, – оказался загубленным задолго до своей кульминации. Ожидания и предощущения Прохорова полопались беззвучно, мыльными пузырями и разлетелись мелкими брызгами, неприятно увлажнив лицо.
Прохоров посмотрел на свою визави тяжёлым взглядом наёмного убийцы. Господи, если бы это только стало возможным! Не колебался бы! Ни мгновения! Она уже давно заслужила… По совокупности…
Анна Германовна не отрывалась от документа. В кабинете было сумрачно – день за окном выдался пасмурный и дождливый. На столе Прохорова уютно горела настольная лампа, круг света от неё распределялся равными полусферами по обеим столешницам. Анна Германовна подвинула свои бумаги ближе к лампе и зябко передёрнула плечами – ощутила искренность чувств Александра Юрьевича.
Прохоров протянул руку и нажал на выключатель. Кабинет погрузился в сумрак. Он довольно ухмыльнулся. Ядецкая, всё так же, не отрываясь от бумаг, щёлкнула выключателем своей лампы и переставила её; Прохорову достался лишь малый кусочек светового пятна. Александр Юрьевич поморщился и решительно развернулся к Пете. Этот бой местного значения он проиграл.
Пока длилась позиционная перестрелка с настольными лампами, Петя соображал. Мысль его, подобно ныряльщику, коснувшемуся дна, поначалу очень медленно набирала скорость для обратного подъёма. Преодоление придонной толщи испуга, шока, душевной сумятицы потребовало титанических усилий. Зато, разогнавшись, наполнившись воздухом, мысль вынесла Петю на поверхность, к солнцу, с реактивной скоростью пробки, вылетающей из бутылки шампанского. Из холодных глубин отчаяния он ворвался прямо в ослепительно белый, искрящийся и горячий свет озарения.
Пьянка! Текила! Провалы в памяти!
– И рад бы, Александр Юрьевич, рассказать, как на духу, но, если честно, вспоминаю с трудом. Всё как в тумане, – прямо глядя в увеличенные линзами очков колючие прохоровские зенки, сказал Петя. Тяжко вздохнул и повинно склонил голову, уставившись на едва различимые в пасмурном сумраке кабинета носки своих ботинок.
Дальше он уже бормотал. Почти невнятно. Прохорову приходилось напрягаться в попытках уловить смысл Петиных признаний:
– Ну, собрались… ну, выпили… ну, не хватило… водка кактусовая, мексиканская… текила… взялась откуда-то… ужасные ощущения… память просто отшибло… совершенно невозможно вспомнить, кто, что говорил… кто, что делал…
– Что же вы, Пётр Сергеевич, под текилу и свои порочные связи с мексиканскими женщинами запамятовали? И променад в Акапулько? По приглашению идеологического противника? – Ехидно поинтересовался Прохоров.
– Какие связи? С какими женщинами? И в Акапулько я никогда не был! Бред какой-то! Да, что вы, Александр Юрьевич! – Удивился Петя. И даже не просто удивился, а возмущеньице лёгкое подпустил. Чуть заметное.
Вообще-то, врать Петя не любил. Делал это исключительно по необходимости. Но, ведь, в каждом из нас, а уж в журналисте-международнике в особенности, дремлет актёр. Подчас, великий. Перевоплощение в искреннего и честного человека отнимало, конечно, сколько-то душевных сил, зато потом и враньё уже таковым не считалось. А становилось оно самой, что ни на есть, чистой и святой правдой потому, что вылетало из уст искреннего и честного человека. Сейчас Петя перевоплотился в стажёра с превосходной отчётной характеристикой.
Так оно в действительности и было: стажировка в Мексике Пете удалась, характеристику он получил хорошую, добротную. На последующий выезд в долгосрочку. Собственно, главный редактор именно на это и намекал накануне Петиного отъезда в Мехико: если стажировка пройдёт нормально, заведующий бюро поддержит, и посольство не станет возражать, то последующая долгосрочная командировка редактором бюро – вполне реальна. Поэтому игралось Пете легко, без напряжения, как провинциальной приме на собственном бенефисе в глубинке, где мало истинных ценителей.
– Вы, Завадский, не юлите, – раздражённо отозвался Александр Юрьевич, зловеще блеснув стёклами очков. На мгновение промелькнуло в нём что-то от Берии Лаврентия Павловича. Промелькнуло и скрылось, спряталось. – Мы, всё равно, до истины докопаемся. Дам я ход этому сигналу, и профессионалы установят, было или не было. Только вот людей начнут вопросами изводить, в Мексику, в посольство, бумаги засылать, искать свидетелей будут… Нужно вам это всё, Пётр Сергеевич? Может, проще рассказать, ничего не скрывая, как коллега коллеге? Как коммунист коммунисту, в конце концов. Оформим актом раскаяния; я ваш рассказ зафиксирую, вы подпишитесь…
Анна Германовна вновь громко раскашлялась. Полуобернувшись к ней, Прохоров заметил с иезуитским участием:
– Нездоровится вам, Анна Германовна? Ай-я-яй, ведь так и совсем расхвораться недолго! Вы бы, голубушка, бюллетенчик взяли, да и посидели бы дома недельку. Мы бы тогда здесь вздохнули! Ведь и нам отдых необходим.
– И не говорите, Александр Юрьевич, товарищ Прохоров! – Раздельно, чётко и весомо сказала Ядецкая, ударив взглядом во вражескую переносицу. Именно туда должна войти пуля, чтобы раз и навсегда избавить мир от Прохорова. – Да вот беда: не могу я на вас редакцию оставить. Совесть не позволяет. Вы, дорогой товарищ Прохоров, здесь тогда такого наделаете, что потом вовек не разгрести. И пахнуть будет…
Прохоров презрительно фыркнул и собрался снова заняться Петей. Играться с юным мышонком ему было значительно интереснее, чем держать хвост трубой перед этой старой кошкой. Однако Анна Германовна уже втянулась в сражение, уже передислоцировала резервы и не хотела позволить противнику отойти без потерь. Сложившаяся в кабинете заместителей главного редактора оперативная ситуация в точности повторяла театр военных действий в первые недели вторжения Наполеона в Россию, когда русская армия уклонялась от решительного боя, а французская – настаивала на нём.
И Бородино грянуло.
Не сводя взгляда с прохоровской переносицы, Ядецкая открыла пушечную канонаду:
– Как парторг редакции, я возражаю! Не позволю выносить сор и губить молодого специалиста на основании каких-то наветов! – Воскликнула она и привстала с кресла, оперевшись увесистыми кулаками о стол.
– А как же партийная принципиальность? – Скрипом тысяч телег отозвался Прохоров, приняв такую же позу.
– Не вам о ней рассуждать!
– Это почему же, не мне?
– Да, вот и не вам!
– Почему же, не мне? Нет, вы уж скажите!
– От своих пороков сначала избавьтесь!
– У меня нет пороков…
Тут Александр Юрьевич понял, что переборщил, и добавил чуть тише:
– Видимых…
Анна Германовна моментально уловила слабину противника, перехватила инициативу и бросила в бой гвардию:
– Конечно! Вы же ночью под одеялом пьёте! Кто ж увидит! А потом больничный листок – воспаление седалищного нерва!
– Вопрос информирования представителей органов об этом вопиющем случае оговорён с Фёдором Бонифатьевичем по телефону! – Попытался сменить тему Прохоров. Не получилось.
– Ну, с Фёдором-то Бонифатьевичем я ещё сама переговорю. Думаю, он получил неправильную информацию. Дело, ведь, яйца выеденного не стоит! Кому, как не вам знать, товарищ Прохоров: чего спьяну не наболтаешь! – Воскликнула Анна Германовна и пристукнула кулаками по столу.
Вся редакция, да, пожалуй, и всё Агентство слышало, что Александра Юрьевича Прохорова спустили до замглавного Латинской Америки с очень высокого поста в МИДе за пьянку. Поговаривали, будто он, то ли в ранге чрезвычайного и полномочного посла, то ли руководителя мидовского протокола, напившись до безобразия, полез представляться на каком-то мероприятии самому Брежневу. И представился. Сумел прорваться через личную охрану. В тот же день его и убрали с глаз долой в Агентство. Брежнев, по слухам, долго с улыбкой вспоминал, как «длинный этот, ну, стручок сухой, дипломат пьяный, целоваться лез». А запомнился он генсеку тем, что в тот роковой вечер желал не только лобзаний, но и ревел страшно, домовым в печной трубе: «Леонид Ильич! Родной вы наш! Единственный!»
– А я, всё равно, сообщу, доведу до сведения, – гнул своё Прохоров, высоко и гордо подняв острый подбородок. – Долг не позволяет мне…
– Давай! – Перебила его Ядецкая, и шея её пошла красными пятнами. – Давай-давай! Доносите, Александр Юрич! Но и мне тогда долг велит информировать партком Агентства о последнем вашем воспалении седалищного нерва! Как вас под руки из кафе «Крымское» с этим воспалением вынимали!
Прохоров и Ядецкая пошли друг на друга в штыки колоннами побатальонно. Анна Германовна повернула побагровевшее лицо к Пете, приказала скороговоркой:
– Исчезни, Завадский! Брысь!
Петя, до того следивший за перепалкой шефов с открытым ртом, спохватился и пушечным ядром метнулся за дверь. Успел ещё услышать боевой клич Прохорова: «Су-у-ка! Парткомом пугаешь!» И трескучий ответный залп Ядецкой: «Говнюк! Будешь у меня снег перед Агентством чистить!»
В предбаннике сидела секретарша-вамп Катя и флегматично подпиливала ногти. Время от времени она отставляла руку и любовалась совершенством линий.
– Ну, что, ругаться начали? – Равнодушно поинтересовалась Катя и посмотрела на красного, взъерошенного и взопрелого Петю брезгливо и пренебрежительно, как на щенка, написавшего в коридоре.
– Начали, – подтвердил тот, вытирая лоб платком. Платок был несвежим и Петя, стесняясь, комкал его в кулаке. Он всегда немного робел этой самоуверенной Кати с её красивыми ногами.
– Теперь надолго, – со знанием дела резюмировала она. – Пойду-ка кофейку попью.
Модельной походкой, поигрывая всеми округлостями ладно скроенного тела, Катя прогарцевала к выходу и, обернувшись в дверях, весело подмигнула вконец обалдевшему Пете.
В кабинете замов гремела война; шум, доносившийся оттуда, то нарастал вдохновением атак, то откатывался паникой бегства. Из кабинета несло кровью, порохом и ненавистью.
