Странные истории

В это время вошла в комнату бабушка с Ксюшиным платьем. Она повесила его на спинку стула.

– Баб, а ты не видела маму?– спросила внучка.

– Нет, не видела,– проговорила бабушка,– сегодня мне ни один сон не приснился.

– А ты разве сейчас с ней не встретилась, когда шла сюда?

– Нет, лапочка моя, не встретилась,– и бабушка испуганно приложила ладонь ко лбу внучки.

– А где ты взяла моё платье?– допытывалась девочка.

– Где ты его положила, там я его и взяла.

– А где, где?– уточняла Ксюша.– Но Елизавета Терентьевна посчитав, что внучка озорничает, не ответила и ушла на кухню.

«Странно,– подумала Ксюша,– бабушка её не видела, а ведь они должны были с ней обязательно столкнуться в прихожей. И потом, почему мама не разрешила звать её? Это было загадочно. Почему мама таинственным образом приходит в детскую, что-то делает с её платьем и при этом её в доме никто не видит, потом – это был не первый приход матери. Она приходила и раньше, поправляла одеяльце на сестрёнке и уходила, только тогда Ксюша думала, что это ей всё снится. И она иногда рассказывала бабушке про эти появления, но как про сон. А теперь, оказывается, что это не сон. И мама совсем живая… да-да… живая, только не живёт вместе с ними, а приходит, и у неё светлое и спокойное лицо и ничего не болит. Она ей сама однажды сказала: «У меня, дочка, ничего не болит, я здорова, только я не могу быть с вами».

В понедельник бабушку увезла скорая помощь, у неё сердце. Ночью с ними ночевала соседка, подруга бабушки, утром она разговаривала с кем-то по телефону и долго плакала. С кем она говорила по телефону? – Ксюша не знала. А через некоторое время пришёл отец. Он вполголоса разговаривал с соседкой, говорили о похоронах и поминках.

В комнатах, после смерти бабушки, повисла тягостная тишина. Даже Рита и то присмирела и потихоньку играла со своим пластмассовым попугаем. Соседка от них почти не уходила, она хлопотала на кухне, часто всхлипывала и говорила вслух: «Что же это такое, совсем осиротели, вот и Лизоньку Бог забрал. Думали, что она ещё поцыкает. Кому нужны чужие дети!?»– из кухни слышались вздохи и бряканье посудой. Когда соседка чем-нибудь была недовольна или расстроена, она всегда брякала посудой. К вечеру приехал отец. Он сказал соседке, что квартира продана и они переезжают.

Начали упаковывать вещи. Их упаковывали целый вечер, а утром к Ксюше пришла мама, пришла в последний раз. Больше она её, кроме как во сне не видела. Мама села рядом с девочками на софе и долго смотрела на них любящими и задумчивыми глазами. Рита проснулась и тоже уставилась на маму. Мама погладила её по головке и обращаясь к Ксюше сказала: «Будешь приходить ко мне на могилку, ладно». Ксюша ничего не успела ответить, как образ матери стал светлеть, светлеть, пока не разошёлся в воздухе как дым от папиной сигареты и его не стало.

Квартира, в которую они переехали, была больше той, в которой они жили с бабушкой, и эта квартира была в новостройке, на самом краю города. Рядом строились ещё дома, фыркали самосвалы, отвозя грунт и привозя кирпич, скрипели, поворачиваясь, башенные краны, светились огоньки сварки. Ксюша подолгу наблюдает с девятого этажа за строителями. Папа ходит и радуется тому, как он удачно продал две квартиры и приобрёл вот эту. Ксюша его радости не разделяет. Ей вообще не нравится и этот дом, и это место, и визгливый лифт за стеной. Ей не нравятся эти дурацкие обои, дурацкая люстра и вообще ей хочется домой.

Рита домой не хочет, она весело играет в новой детской и ей всё нравится. «Глупышка,– подумала Ксюша и улыбнулась ей, как могла,– ты радуешься потому, что ещё совсем ничего не понимаешь. Не понимаешь, что мы больше не увидим бабушку и не услышим звякающей посуды рассерженной соседки. Мы много чего не увидим из прошлой жизни. И ещё, она – Ксюша не увидит мамы, потому, что она сюда просто не придёт. Ведь она же сказала – «Приходите ко мне на кладбище». А где это кладбище? Ксюша не знала. Может быть, надо ехать за три–девять земель, как в сказке. Спросить отца, она не решалась, а кроме него Ксюша никого не знала.

В окно она видела, как бегают во дворе ребятишки, но ей во двор не хотелось. Ей хотелось сидеть в комнате и чтобы к ней никто не приставал ни с советами, ни с расспросами, ни со всякими жалостями. В ней, вроде, всё окаменело внутри, и она, подойдя и обняв сестрёнку, произнесла: «Сиротинушка ты моя, сиротинушка!»

Они приехали во второй половине дня. Они – это кукушка, то есть Вероника и двое мальчишек. Один был возрастом как Ксюша, а другой постарше. Они сразу стали ходить по всем комнатам, ковыряться в носах, и радоваться, говоря: «У нас теперь будет отдельный туалет и ванная комната и собственная спальня». Они совершенно не замечали девочек, ходили как хозяева и когда буквально натолкнулись на них, то вытаращили глаза и премного удивились: «Откуда такие?». Это были их сводные братья. Но Ксюша этого слова ещё не знала.

Кукушка, то есть, Вероника, наоборот, оказалась очень приветливой и разговорчивой, и совсем не была похожа на ведьму, которая «увела папу из семьи и лишила девочек счастья», так говорила бабушка. Но Ксюша не любит её. Она не любит её ещё больше за милость и приветливость. Ей кажется, что «милость» и «приветливость» стали причиной ухода отца из дома. И чем она была проще и ласковей с девочками, тем сильнее ненавидела её Ксюша.

А однажды она попросила отца сходить с ней на кладбище к матери. Отец согласился. В воскресенье они пошли на кладбище, оно оказалось не слишком далеко, можно даже было не пользоваться городским транспортом. Они пошли всей семьёй, хотя Ксюше этого и не хотелось. Ксюша думала, что они сходят вдвоём и мечтала об этом, а тут: мальчишки с криками носятся по каким-то свалкам, залазают на гаражи, Вероника их ругает. Рита едет у папы на плече, а Ксюша идёт сзади. К ней никто не пристаёт и ей ничто не мешает запоминать дорогу.

Нет, это не было посещением кладбища. Это была экскурсия, с вскапыванием холмика, с покраской низенькой оградки вперемежку с бранью на мальчишек.

На следующий день она убежала на кладбище одна, никого не предупредив. Она повыдёргивала все цветы, что были посажены рукой Вероники и когда ярость улеглась, то упала на холмик, обняла крест рукой и дала волю слезам. Ксюша не хотела плакать, слёзы текли сами и она, выплакавшись, немного забылась. В дремотном состоянии она увидела как мать ходит вокруг могилки и собирает разбросанные Ксюшей цветы. «Мама, не надо!– хотела крикнуть ей девочка, – это всё она, она!» – но губы не слушались её, а мать всё поднимала и поднимала брошенные недораспустившиеся георгины и они неожиданно в её руках расцветали ярким необыкновенным цветом.

Ксюша не заметила как стал накрапывать дождь, и только после того как платье её промокло, она вдруг ощутила озноб, но встать не встала. «Лучше я умру здесь,– подумала она,– и буду как мама приходить уже к Рите, ведь она помнит меня и любит, а меня никто не любит».

– Да вот же она!,– раздался прямо над её ухом женский голос,– плащевку давай, продрогла вся! – Вероника быстро стащила с Ксюши промокшее платье, укутала её в свою кофту и, прижимая к себе, понесла.– Девочка моя!– повторяла она, целуя Ксюшу в плечи и руки,– Господи, да что же это такое! Почему столько горя и ей одной!? Да какое же сердце всё это сможет вынести!? Девочка моя, не виноватая я перед тобой, крест поцелую, Богом поклянусь, если хочешь!? Взрослые куролесят, а детям достаётся. Господи! Как же это!?

Утром Ксюша проснулась, когда солнце было уже высоко. За перегородкой слышался неразборчиво голос отца. Его перебил голос Вероники:

– И когда вы успокоитесь? Мой первый счастье где-то ищет, ты доискался, что без слёз не взглянешь.

– Верунь, ну хватит тебе, всё успокоиться никак не можешь…

– Это ты дочь чуть не потерял, а меня успокаиваешь. Кто кого успокаивать должен?

– Почему ты ей не объяснил, что когда мы встретились, ты уже давно был в разводе? Молчишь! Ну, молчи, а я молчать не буду, я вот прямо сейчас пойду и всё ей объясню. Послышались шаги. Ксюша прикрыла глаза

– Не спишь ведь!– сказала Вероника, по-матерински, присаживаясь на край постели.

– Не сплю,– согласилась Ксюша. Только мне не надо ничего говорить, ладно.

– Ты всё слышала?

– Нет, мне мама сказала…

– Девочка моя… Как это?

– Просто… Сказала и всё. Там на кладбище. И я на вас ни капельки не сержусь. Просто обидно.

– Правда! А почему обидно?

Ксюша ей не ответила.

Саратов. 2007.

Солнышко играет

(рассказ)

Нет, это необыкновенный день, это замечательный день. Только вчера была пасмурная погода и жена Сергея Сергеевича Лена не знала куда себя деть. Она ходила по комнатам, обвязав голову платком, потому что та с утра трещала и под глазами были синие круги, а отёкшие веки на треть закрывали глаза. Ещё вчера, а вчера в Великую субботу было ещё и Благовещенье, она допекала со своей свекровью Полиной Ивановной куличи, готовясь к светлому воскресенью, и они обе то и дело склонялись над ведром с тестом, потому что было важно знать подошло оно или не подошло. В это время Старый кот Мусус свалил чеплашку с мукой и они немного расстроенные, не зло, а нравоучительно роптали на старого кота.

Полина Ивановна говорила:

– Эк, оказия! Глаза что -ли повылазили у старого, взял и забурдюжился сам не знает куда. Только вчера всё выскребли и на тебе.

– Мама, мама!– раздался из смежной с кухней комнаты голос снохи,– Чундрины не звонили?

– Не звонили, а что?

– А Жирновы не звонили?

– Да нет, никто не звонил.

– Странно, как будто все вымерли. Завтра Пасха… и никто…

– Давай раскладывать по формам, хочется по телевизру схождение святого огня на гроб Господень посмотреть.

– А что, он ещё не сошёл?

– Не сошёл, уже десять минут прошло, как дверь в куликвию закрыли, а огня пока нет,– озабоченно сказала свекровь.

– Может и не сойдёт?

– Что ты! Не сойдёт – это конец света. В самое последнее время огонь не сойдёт, а после этого миру конец.

– Страхи какие!

– Я Косте велела перед телевизром сидеть и следить; как огонь сойдёт, чтобы позвал.

– А кота тряпкой надо было проучить, чтобы не забывал.

«Мама, бабушка, огонь!»– раздалось из зала и обе, сноха и свекровь, не успев вытереть от теста руки, устремились к телевизру.

Всё это было вчера, а сегодня, с утра проезд заполнили люди. Сегодня самый долгожданный день в году – Пасха. Такое количество людей на проезде бывает только в этот день, потому, что через проезд – самая прямая дорога к кладбищу и по нему идут и идут люди. Идут по одному, вдвоём и целыми семьями, неся в руках и за спиной, набитые до отказа съестными припасами, сумки и рюкзаки. Кажется, что весь город сегодня собрался выехать на кладбище, оставив пустыми многоэтажные дома.

Что дома? Что улицы? Разве можно сегодня сидеть дома!? Солнце с раннего утра льёт на землю благодатный свет и хочется его лучи щупать руками. Люди подставляют под солнечные лучи бледные лица, и солнце лижет их тёплым языком. Хорошо! Божественно хорошо…

– Полина Ивановна! Вы идёте с нами на кладбище?– Суровцевы уже ушли. – Раздаётся за переборкой голос.

– Нет, я иду в церковь.

– А кладбище как же?

– На кладбище идут сын со снохой.

– Вы значит разделились?

– А как же. Мы Пасху празднуем каждый по- своему. Я в церкви – они там. Когда жили в Малой Крюковке, то в этот день на кладбище не ходили, в яйца вся деревня играла на лужайках у домов.

Всё правильно – мы идём на кладбище… так оно и есть. Мы на кладбище, а мать в церковь, очень хорошо. У нас разделение. Мы без этого никак не можем. Нам надо обязательно поврозь. Потому что ей в церковь надо, а нам на кладбище требуется. Ладно, не будем отменять установившейся традиции. А где сумка? Ах, да – вот она. И чекушка в ней?

– И чекушка тоже.

– А Суровцевы значит уже ушли?

– Переделкиных я сам видел, как пошли, и кто-то ещё с ними.

– Может быть, родня приехала?

– Может быть и родня. Всё равно могилки рядом, там увидимся.

И вот, мы уже в потоке идущих и едущих людей. Едущих – это громко сказано. Легковушки без числа стоят тут и там вспарывая воздух клаксонами, и ни с места. Тронется какая-нибудь, прожужжит два метра и снова стоп. На людей-то не поедешь. И стоят эти автомашины, как изюм в кутье. Некоторые отчаявшиеся водители прижимаются к бордюру, запирают своих коней и вливаются в общую пешую массу. Только пять минут назад сидели они в авто распаренные и красные от возмущения, а то вдруг уже улыбаются и плывут, плывут по течению людской реки.

Сергей Сергеич старается держаться чуть левее, чтобы не проскочить поворот и вот он уже на пригорке среди родных могил. «Здравствуйте!– говорит Сергей Сергеич,– Христос воскресе!»

– Христос воскресе!– говорят ему знакомые и незнакомые, старые и молодые люди и все они улыбаются. Христос воскресе!– несётся в тёплом апрельском воздухе, разносится вширь и, когда на земле уже нет места – устремляется в небеса и через некоторое время эхом возвращается на землю и в нём слышится: «воистину-у-у-у воскресе-е-е-е!!!»

Сергей Сергеич устраивается около могилки, снимает с головы фуражку и подставляет лысину под благодатный поток света и тепла. «Христос – воскресе; Христос – воскресе» – выстукивает сердце. «Христос – воскресе-,– слышит он в собственном дыхании: «Хри-стос» – вдох и выдох – «вос-кресе» –вдох и выдох. И снова: «Хри-стос» – вдох и выдох, «вос-кресе» –вдох и выдох.

Сергей Сергеич и моя жена стоят около оградки и слушают свои сердца. Наконец, после небольшого отдыха, сердце сменило ритм и заработало более спокойно и он слышит уже на вдохе – «Хри,– и на выдохе,– стос»; на вдохе –«вос,– и на выдохе,– кресе».

– Какая здесь благодать – говорит Елена Ивановна,– воздух – дышать хочется. Слышишь – воробьи в терновнике чирикают?

– Бога славят

– Серёжа! Серёжа! Они тоже чирикают: «Христос– чирик, воскресе – чирик.»

– Умница ты моя, заметила.

– А как же, с гордостью говорит жена,– вот уж, заметила.

– Домовые воробьи всегда в этот день так чирикают.

– Правда! А другие звери и птицы как же Христа славят?

– На счёт всех, не знаю, а воробьёв мы слышим.

– Чудно всё устроено,– говорит жена и блаженно улыбается.– Вон и солнышко играет. Видишь, как играет солнышко.

Сергей Сергеич посмотрел на небо и зажмурился от яркого свеченя. Он ничего не увидел но поддакнул.

– Да… да… Точно играет,– говорит он.– Вот здорово.

– А Чундрины уже стол накрывают.

– Сергей Сергеич! Христос воскресе,– послышалось рядом,– это Чундрин Константин Константинович. Они всегда встречаются с ним здесь.

– Вы один?

– Вдвоём…

– Ах! Да! Христос воскресе, Елена Ивановна. Не распознал, старческий склероз.

– Нет, Константин Константинович, не склероз, не склероз. При старческом склерозе, а глаза влюблё-нно-го!,– сойдя на игривый тон, сказала жена и погрозила Константину Константиновичу пальчиком.

– Что ж, милая, такой день; такой день. В общем, я зачем пришёл-то – прошу к нашему шалашу! – и он сделал широкий жест рукой.

– А вы уже прославили Христа перед вашими умершими?– поинтересовалась жена Константина Константиновича, когда мы подошли к их могилке.

– Они уже всё, Танечка, сделали,– пропел рядом Константин Константинович,– и мы тоже, нам остаётся только подняться на двадцать шагов повыше, вон к той берёзке.

Там уже скатерть самобранка накрыта, внучка там о нас заботится,– потёр ладонь об ладонь Константин Константинович.

На бугорке, под берёзой, где ещё не было захоронений, на молоденькой зелёненькой травке, которая, смело лезла из земли, была расстелена под цвет травы плащёвка и на ней уже громоздились яблоки, соленья, варенья, окорочка. Главным же украшением стола были крашеные яйца. Ах! Что это за чудо – крашеные яйца. Это, можно сказать, особое чудо света. И как только люди не исхитряются украсить этот символ праздничного стола.

На этот раз яйца у Чундриных были расписаны Городецкой росписью. Бутоны райских цветов смотрели на нас с золотистого фона и весёлые люди сидят за пасхальными столами и улыбаются нам и приветствуют нас.

– И кто этот народный художник?– спросил, усаживаясь на рыбацкий раскладной стульчик Сергей Сергеич.

– А это Мариночка, внучка наша, расписала,– вставила жена Константина Константиновича, довольная тем, что изюминка стола замечена и оценена.

– Прошлый раз вы Хохломой радовали, сегодня Городец, а потом Урало-Сибирскую, думаю, надо ожидать?– спросил Сергей Сергеич.

– Если освоим, Сергей Сергеич, если освоим,– певучим голосом ответила Татьяна Ивановна..– Мариночка только учится. Наперёд говорить не будем. Присаживайтесь, пожалуйста. Вот два пенёчка, а на них дощечка. Правда, здорово! Константин Константинович так сообразил.

– Мы с собой тоже кое-чего принесли, – и Елена Ивановна стала выкладывать на стол приготовленную дома снедь.

– Ай, да красавицы, ай да умницы,– заулыбался Константин Константинович, увидев бутылку виноградного,– своё? С выдержкой? Или купленное?

– Обижаете…

– Да нет, всё в норме.

– Давай, открывай и по одной с дорожки.

– Марина! Марина! Ты куда запропастилась?

– Я здесь, мама.

– Куда ты поставила салат? Я чего-то его не вижу.

– Он под полотенцем!

– Ах, да, вот он. Да подождите вы с рюмками. Вот, мужичьё…

– Татьяна Ивановна! Елена Ивановна! – мы ждём.

– Только вам и делов, что ждать…– Елена Ивановна! Они, оказывается, нас ждут… Что-то незаметно.

– Так-с, может кто-то чего-то скажет?… Сергей Сергеич! Может быть, вы?– обратилась Татьяна Ивановна.

Сергей Сергеич не стал себя уговаривать и, глядя на янтарный напиток, сказал:

– Я бы выпил… за надежду. Иисус Христос дал нам надежду, не так ли? Ведь чем отличается этот праздник от всех праздников в году? – верой в то, что мы не умрём, а воскреснем. И все здесь лежащие воскреснут.

– Браво!.. Сергей Сергеич!

– Я ещё не окончил.

– Не перебиваю… не перебиваю…

– Я бы хотел выпить и за них. Ведь не зря же мы пришли сюда, правда?

– Сергей Сергеич! А говорят, на Пасху на кладбище не ходят,– проговорила Марина,– грех это.

– Вопрос понят и принят. Мы, Мариночка, старое поколение. Нас приучили власти справлять праздник тайком, то есть здесь. На кладбище ходить не запрещали, а насчёт церквей вопрос. Так, что люди шли сюда не плакать, а разделить свою радость с родными, друзьями и умершими; ведь у Бога все живы. Вот мы сейчас разве плачем? – нет, а ведь мы на кладбище. Грустить бы надо, ан- нет. Мы улыбаемся, и, Слава Богу.

– Посещение кладбища на Пасху, стало некоей традицией,– поддержал Константин Константинович,– поначалу даже вынужденной. Может поначалу, во время гонений, и была какая-то скорбь, я не знаю, наверное была, а потом это переросло в радость Светлого Воскресения. Да и потом мы же православные, нам ли убиваться об умерших! Это, по большому счёту, не по-христиански даже и в обыденные дни. Мы скорбим, да, скорбим, но наша скорбь светла…

– Не знаю,– тихо проговорила Марина,– вроде всё хорошо и всё прекрасно, а чего-то не так. Вот Полина Ивановна пошла в церковь, почему? Значит её радость другая, нежели у нас?

– Мариночка, не забивай головку,– буквально пропел Сергей Сергеич,– тебе ещё замуж выходить. Ох, уж эта молодёжь.

– Нет, правда,– сказала Марина,– вот, когда я расписывала яйца, у меня были иные чувства и восприятия, сердце прыгало. А сейчас просто радостно и всё.

– У Мариночки сильно развито художественное воображение.– Ответил Константин Константинович,– у всех художников так. Повышенная, так сказать, эмоциональность.

– Мама, разрезай кулич, страх как кулича хочется.

– А я хочу отведать Городецких бутончиков, – проговорила весело Елена Ивановна, любуясь цветами на яйце.

– Господа, друзья, товарищи! Ещё по одной, а то покойнички обидятся.

– Ты, Константин Константинович, попридержи коней, – встряла Татьяна Ивановна.

– Да, побойся Бога, Танюш, всё чисто символически. Мы скоро все здесь будем…

– А я не хочу умирать,– проговорила Марина, обнимая ствол берёзы и прижимаясь к нему щекой,– пусть люди живут долго-долго и я с ними. Ведь так хорошо вокруг, зачем эти могилки?.. Вы как хотите, а я не могу понять, каким образом воскреснут наши тела? Вот у меня болит коленка, она что, так и потом будет болеть? После воскресения.

– Как раз это очень просто, – спокойно и размеренно ответил Константин Константинович,– человек не воскреснет в том теле, какое имеет сейчас. Это дебелое тело он получил в результате грехопадения. Человек воскреснет в том теле, в котором был создан – ангелоподобном, а это тело превратится в землю, вот и всё, а ты говоришь, коленка у тебя болит.

– Прекрасно говоришь! Очень хорошо говоришь! – поднялся Сергей Сергеич. – Люблю! Это так витиевато, со знанием дела. Вот так, раз, бац – и никаких сомнений в воскресении. Всё просто. Это гениально…

За бугорком послышались мелодичные распевы. Мужской голос пытался взять нужную ноту, но срывался и начинал снова.

– Петь на кладбище!? Сделала круглые глаза Татьяна Ивановна.

– Сегодня не только можно, но и нужно петь везде, особенно на кладбище,– сказал Сергей Сергеич, но договорить не успел, – из-за ближайших оградок, появилась взлохмаченная голова рыжего мужичонки, который держал в одной руке половину бутылки пива и пытался, что-то сказать кому-то, но у него это не совсем получалось, потому как был изрядно выпивши. Через пару минут он достиг нашей лужайки, остановился, посмотрел на сидящих затуманенным взором и сказав «Христос воскресе», тут же бухнулся рядом на траву.:

– Я Славик. Я не нарошно, я не хотел. – Проговорил он заплетающимся языком. – Меня почему-то ноги не совсем слушаются. А вообще мне хочется сказать, что и вы и я, и все кто здесь есть, люди, хорошие люди. Хорошие, и всё. Мы просто хорошие, но не верующие. Это может быть немножко неприятно, хочется считать себя верующим, хочется быть на высоте… Я слышал о чём вы говорили, я лежал вот за этими кустами, но это нас не оправдывает, ни вас ни меня. Вы вот очень хорошо говорили, про Пасху, и про всё это самое. А я вам скажу мы не Христиане, мы не христиане, а крестоносцы. Крестоносцы все здесь, а христиане в церкви, верующие на Пасху сюда не пойдут. Я извиняюсь премного. Я слабый человек. Я грешнее вас всех, потому, что я понимаю, но я самый несчастный здесь из всех, что я знаю и я пьяный, и я здесь… Но, Господь, может быть, просветит и наши души, и я не буду сидеть на могилке и пить горькую. Господи, прости меня! – и он залился пьяными слезами,– окаянный я! Господи! Не хочу я на себя такого смотреть. И вы не смотрите, зачем вы смотрите на слабость человеческую. Мне, может быть, дано больше чем вам всем… А, я!?… Ух!.. Ненавижу я себя. Сколько раз давал я себе зарок, на Пасху ни-ни. И опять я здесь, грешный и несчастный,– он сидел и тихо плакал.

Марина подошла и стала платочком вытирать Славику лицо.

– Не тужите, Господь всё уладит,– говорила она нежно,– я понимаю вас. Вы слабый человек, но в отношении к самому себе вы честный человек.

– Золотые слова,– проговорил Славик,– дай я тебя поцелую,– и он чмокнул Марину в щёчку, и заговорил снова.– Не жалейте меня, потому, что я не достоин жалости… Мне надоело сидеть и я пошёл посмотреть, а все ли радостны и все ли довольны!? Вот вы довольны и радостны? Может быть, у вас чего-то нет? Я принесу. Чего вам принести? Могу курицу, жена вчера тушила… могу кулич…

– Ты себя жене принеси,– улыбаясь, сказала Татьяна Ивановна.

– Нет, себя я принести никуда не могу,– помотал мужик головой,– кстати я – Славик. Славик и всё, без отчества. Хотя отчество есть. В общем, должно быть, я сейчас вам скажу, если конечно вспомню… Ладно, Славик… – это проще. И если у вас всё есть, то я не буду вам мешать и пойду проведаю других. У них, может быть, не всё есть…

Он попытался встать, но это у него плохо получалось и он снова падал. В этот момент из- за кустов окации появились две молодые крепкие женщины.

– Вот она – радость наша,– проговорила одна из них и легко подняла Славика с земли.

– Да не швыряйте вы меня, что я вам сделал?– проговорил Славик. Я просто хотел людям помочь.

– Вы, извините его, если что не так,– сказала вторая женщина и, подхватив Славика с другой стороны, они втроём стали спускаться с бугорка.

– Я хотел помочь людям понять себя и меня тоже. – Говорил Славик удаляясь. – Я хотел… – Дальше чего он говорил было уже не разобрать.

Народ гуляет, – сказал весело Константин Константинович, и наполнил рюмки доверху. А, вобщем, по большому счёту, он прав, хотя и пьян.

– Не надо обращать на пьяного внимание,– сказала Татьяна Ивановна.

Кладбище шумело. Кое- где поднимался синеватый дымок от костров, на которых что-то подогревалось, или жарились шашлыки. Дымок устремлялся в лазурное небо и тут же смешивался с другими дымками, плывя по воздуху и перенося от могилки к могилке, от одной кучки сидящих к другой, пряные ароматы. Чудно устроен мир. Чудно устроены люди. Промыслительная благодать разливается в поднебесье. «Хри-сто-с воскресе»-, шелестит над головой ветерок, «Хри-сто-с воскресе», – пробегает по стволу берёзы до самой макушки и слышно как напудренная мятными ароматами береста тихохонько насвистывает праздничную мелодию, под звон которой оглушительно с треском и шумом лопаются берёзовые почки, и дурманящий аромат молодой зелени словно пыльца обволакивает дерево и нас, и близлежащий холм, и туманом стелется до самого горизонта. «Пасха, пасха, пасха» – шуршат под дёрном в земле скромные её обитатели, выползая наружу и вдыхая живительную ясность. И где-то на горизонте по мосту через Волгу идёт тепловоз и слышно перестук его колёс и как гудят рельсы, и как бьёт в толще земной прохладный ключ. Нет ничего удивительного в этот день и нет ничего невозможного.