Старый дом под черепичной крышей

– И у вас такое же!.. вот здорово… Это просто необыкновенно здорово, профессор! – выкрикнул Крокыч.

И не успела улечься возбуждённая радость на лице Крокыча, как в оконце робко постучали.

– Кому надо? – спросил художник.

– Это Сима, – испуганно сказал профессор шепотом и схватил Крокыча за руку…

– Нет. Он бы матерился, – ответил Крокыч, открывая дверь лачужки.

В лачужку ввалился, заполнив оставшееся в ней пространство, ещё далеко не старый, гладко выбритый, что не всегда бывает у бездомных, с густой искрящейся проседью шевелюрой улыбающийся человек.

– Кажется, успел до дождя, – проговорил он,– наше вам.

– Наше тоже вам,– ответил недоумённо Крокыч.

– Это я, Валет, – проговорил вошедший,– вы, что меня уже не помните?

– Как не помним…, помним, – сказал Крокыч, припоминая вошедшего. – Тебя как Сима прогнал, так ты и глаз не кажешь. Уж, больше года не видели. Чего к нам?… нужда какая? – спросил знакомца художник.

– Нужды нет, а просьба есть, – ответил Валет усаживаясь на чурбак, который служил верстаком для изготовления Крокычем рамок для картин.

– Дело в том, что мы, то есть пилигримы, решили помочь своему брату по несчастью, – немного смущённо проговорил Валет.

– Ты конкретнее можешь? – спросил, перебивая гостя художник.

– Дело то уж больно деликатное, – проговорил, сбиваясь Валет. – Прослышали мы, что среди нас бомжует учёный, книгу пишет, а живёт не лучше других… Вот мы и решили помочь… только, где этот учёный обретается? – не знаем. Меня братухи к вам послали узнать, может чего слышали? «Сходи, говорят, Валет, на свалку, там тоже наши кочевники прозябают, может чего прознаешь?»

Крокыч с Позолотиным переглянулись и дружно рассмеялись.

– Чего я такого смешного сказал? – спросил, немного обидевшись, недоумевая, Валет.

– Ты правильно пришёл, – сказал Крокыч, обнимая Валета, – найдём мы твоего академика, кое-чего слышали…

– Правда, – обрадовался Валет.

– Конечно, правда,… знаем такого…

– И куда же мне идти дальше? Говорите… – обрадовано спросил Валет.

– Уже пришёл… – сказал Крокыч.

– Так это ж уже другое дело,– изумился и тут же засуетился Валет… – а я, знаете, не с пустыми руками. На сходе пилигримов постановили, профессора этого подкармливать всем миром. Мне тут насобирали… Вы этому профессору еду не передадите?

– Обязательно передадим, – сказал Крокыч.

– Не обманите, а то вон как лукавые зайчики в глазах прыгают…, съедите сами и спасибо скажете.

– Да как же не съесть, обязательно съедим, дорогой,… так перед тобой самый и есть твой учёный, – и Крокыч кивнул на Вениамина Павловича. – Прошу любить и жаловать – Вениамин Павлович Позолотин, доктор наук, профессор, лекции в Сорбонне читал.

Валет от неожиданности открыл рот, да так не закрыв и остался стоять некоторое время, а потом вдруг засуетился и стал выкладывать из сумки съестное, приговаривая:

– Вы не гнушайтесь…, братухи старались…, всё свежее. Просроченное – ни-ни. Мы от всей души, кто чего мог… с мира по нитке, как говорится.

На столе в хибарке вырастала куча съестного, а Валет всё вытаскивал и вытаскивал, казалось из бездонного мешка свёртки, свёрточки, кулёчки…

– Мы тебя в обиду не дадим, – приговаривал Валет. Дело это уже не твоё личное, а обчественное. Если так пошло, то мы пилигримов всей Расеи… все подключатся. С Пензенскими уже разговаривали… Там Самарские пособят… Тут наш бомжатник только расшевели…О-го-го! – Наконец он запустил руку в мешок ещё раз и ничего не вытащил, мешок был пуст. Валет виновато посмотрел на Крокыча и профессора и сконфузился оттого, что в мешке больше ничего не оказалось.

А через пять минут они уже втроём сидели за столом и дружно пировали.

– Вы…, вы удивительнейшие люди, говорил со слезами на глазах профессор… – я даже не знаю чем вас отблагодарить… – Он привстал. – Вот Семён Ваганович, поразительный художник. Вы знаете,– профессор посмотрел на Валета, – он пишет картину века. Вот это всё, он обвёл взглядом торчащие ото всюду скатки бумаги, – эскизы к этой картине. Её выставка будет подобна землетрясению,… обрушатся здания притворного мира, она обнажит тлетворное…, она…, она…, – но Позолотин больше не сказал ни слова, у него от перевозбуждения запершило в горле и он, закашлявшись, сел.

– Вот это да!!! мы решили помочь одному таланту, а тут их даже два оказалось, – весело сказал Валет… Чёрт возьми…, до чего я рад, что вас нашёл… Только вы мне книгу покажите, рисунки я вижу… здорово всё. Расскажу братухам – не поверят.

– Вон свёрнутые эскизы к картине в углу стоят, –проговорил, улыбаясь, профессор. – Семён Ваганович сегодня отбором занимался, а то девать всё некуда…

– Да это целый рулон… – проговорил Валет, с уважением глядя на эскизы.

– Будет картина века, – пояснил Позолотин.

– А это всё для чего? – спросил Валет и кивнул на торчащие вокруг ватманские листы.

– Это тоже самое, – смутился Крокыч, – просто, когда что-либо пишешь, то обязательно есть первоначальные наброски, а есть уже более поздние, выношенные зарисовки, только картины всё равно пока нет. Зато есть готовая рукопись Вениамина Павловича, – переключил Крокыч внимание на профессора.

– Не вижу, – Валет взглядом окинул стол. – Где рукопись? Мне братухам надо докладать.

– Так вот же она, – сказал Крокыч и отодвинул фанерку, закрывавшую потайную нишу. В нише Валет увидел две стопки бумаги. Профессор достал несколько листов лежащих сверху объёмной пачки и подал гостю. Валет взял, покрутил их в руках, пытаясь прочитать заглавие и, смутившись, вернул профессору. – Знаете, я в этом не очень разбираюсь. Главное я видел собственными глазами… вся полка в стопках рукописи, теперь есть, что сказать людям.

– Да нет, – сказал Крокыч, – левая стопка – черновик, а правая – беловик.

– Спасибо. Теперь удостоверился. Только мне засиживаться нельзя… вы уж извиняйте, я ужо, как- нибудь ещё загляну… Нам, главное, чтоб знать… – И уже ни к кому не обращаясь, проговорил: «Чудны твои дела, господи…, действительно – пока не сгниёт, не прорастёт», – и Валет, попрощавшись, ушел.

После ухода Валета в хибарке наступила тишина Эту тишину прервал профессор. Вениамин Павлович встал и, прохаживаясь в узком промежутке между столом и кроватью, проговорил:

– Человек – это тайна… Мы с вами, Семён Ваганович, теперь просто не имеем права не довершить начатого… ни я, ни вы. Сами полуголодные ходят, живут тем, что найдут… а поди ж ты!.. Не имеем права …, слышите меня? – у Позолотина выступили на глазах слёзы.

– Не только слышу, но и нутром чую… – велик человек!… вот этому поражаюсь, – добавил Семён Ваганович, – и чем ниже падёт, тем величественнее, восстав, становится… А я для вас тоже подарок приготовил, – и он на минуту, выйдя за дверь, вернулся назад с каким-то коробком.

– Что это? – спросил одними глазами профессор.

– А ничего особенного, – проговорил Семён Ваганович и вытащил из коробка очень старую механическую печатную машинку. – «Ундервуд» называется, – сказал художник и похлопал по её по чёрному блестящему стальному телу. – Будете теперь не авторучкой строчить, а на технике работать.

– Как же вы её достали? Где?! – удивился Вениамин Павлович, – вы же в отбросах не роетесь?

– Всё просто, – договорился с одним шофёром, что всё время к нам мусор возит, вот он и привёз, её даже выкинуть не успели, только несли, прямо в коробке, не новая, но в рабочем состоянии. Лента есть, бумаги у нас завались… – комментировал Крокыч. Конечно не компьютер, но вы уж извиняйте… Да и толку от компьютера, всё равно у нас с вами электричества нет.

Вениамин Павлович взял в руки машинку, прижал её к себе и, не смотря на то, что она была довольно тяжелая, не хотел выпускать её из рук. Да, да, в то время, когда на свалку уже везли старые компьютеры, для профессора подарок Семёна Вагановича был ценнее всего на свете.

....................

После того, как Валет, распрощавшись с Крокычем и Позолотиным, ушёл со свалки, он пошёл, по настоянию товарищей, навестить Никиту и предложить ему, как было решено на сходе бомжей, взять в свои руки издание книги профессора. Потому как Никита был не только доверенным человеком, но и человеком с адресом и пропиской. Потому, как у Никиты, хоть маленькая жилая площадь, но была. А, стало быть, он самым что ни на есть законным образом мог вести любые юридические дела и, пожалуй, самое главное – его почитали за человека исключительной честности.

Когда Валет вошёл в комнату Никиты, тот спал, накрывшись от мух газетой. Газета от его дыхания мерно то опускалась, то поднималась.

– Вот это даёт! – громко проговорил Валет, желая разбудить дворника. – Обчество ему купюры доверило охранять, а он дрыхнет, да ещё открытый. Дверь-то, дорогой, надо закрывать, кассу-то и спереть могут…

– Какую кассу? – спросил Никита, никак не беря в толк, о чём ему говорит Валет.

– Это ты раньше не закрывался, – сказал Валет,– потому как красть у тебя было нечего, разве тебя одного. Только кому ты был нужен?… а теперь тебе опчество доверило, можно сказать, самого себя… вот так… А ты?

– А что не так? – спросил, начиная понимать, что произошло Никита. Мысль окатила его, словно холодной водой: «Оказывается ему, действительно Валет передал деньги на хранение, а он подумал, что это сон».

И тут Валета как будто прорвало:

– Вы посмотрите на него, – всплеснул он руками… артист, ей богу артист… И рожу сделал ничего не понимающую, и дверь открыта,… ну и хитёр-бобёр. Правильно мыслишь, друг – Если бы ты стал ни с того ни с сего запирать дверь, то это уже подозрительно и людишкам хочется заглянуть за эту запертую дверь…, правда,… ну хитёр,… ну хитёр,– и Валет понимающе погрозил Никите пальцем, дескать «Знай наших». Правильно придумал, молодец.

Никита только хотел было раскрыть рот и рассказать Валету о произошедшем, как Валет, не дав ему ничего сказать, начал говорить дальше. – Я тебе даже одну жизненную историю расскажу. Тогда я ещё не бомжевал. Были мы на лесоповале, нас от колхоза на лесозаготовки вербовали. Набралась бригада, поехали. Подошло время зарплату получать, мы и отряжаем одного из наших, Ивана Васильевича, как щас помню. Сел он на поезд и уехал, а у нас душа болит, деньги-то немалые. Подходит время, должен вернуться, мы к поезду, да в вагон. А наш Коваль сидит и лыбится. Мы его Ковалём звали потому, что у него фамилия была Ковалёв. Мы к нему – «привёз?». А он в ответ – «привёз». Мы – «не томи душу». А он вытаскивает из-под лавки мешок не первой свежести, – тут говорит. Развязываем, а там штук пять булок хлеба зачерствелых и узелок с деньгами. Тогда в вагонах не только он один ехал, некоторых карманники пощипали, а он довёз… А ты, молодца… Так я пошёл, скажу нашим, что всё в порядке. – И Валет, попрощавшись, ушёл, так и не выслушав опешившего дворника.

После его ухода Никита ещё какое-то время продолжал лежать. Он вдруг понял весь трагизм своего положения. Оказывается, ему действительно Валет дал на сохранение общественные деньги, а Никита??? Тут он вспомнил, что сунул сумку с деньгами под голову, а вот, когда он проснулся, то сумки этой не было, потому Никита и подумал, что это ему приснилось. «Может быть, сумка там, около вишни и лежит в траве?» – подумал Никита и пошёл во двор, чтобы осмотреть место под вишней. Сумки там не оказалось. Никита сел на траву и обхватил голову руками.

Глава 12. Какому богу молиться?

Утром глиняшки проснулись ни свет ни заря. Они так рано никогда не просыпались. А проснулись потому, что ощутили некую тревогу. Да и спали они не на своих привычных местах, а сбившись кучкой около трельяжа.

– А что, если нам самим пойти на Пешку или Сенной, – предложил Мурлотик. – Нельзя же просто так сидеть сложа руки и ничего не делать.

– Что и сами на прилавок залезем… берите нас, люди, кому хочется? – проговорил Пустолай. – Я тебя всегда за умного кота держал, а ты чушь несёшь собачью.

– Коты собачью чушь не несут, – обиделся Мурлотик.

– Хорошо…, пусть будет чушь кошачья, – поправился Пустолай.

– Кошачьей чуши не бывает, – ответил кот,– есть только чушь собачья.

Хватит вам пререкаться, – сказала Дуня. – Нам надо думать о своём спасении. Я не хочу, чтобы меня брала эта синеволосая Барби. У неё такие холодные руки, просто ужас… – и она, как бы от холода, передёрнула плечами.

– Давайте положимся на мамушкиного бога, которому она всегда молилась, и будем ждать, – предложила Катерина.

– Мы не знаем, как это молиться? – сказал Заступник, – и мамушкиного бога никогда не видели.

– Мамушка мне говорила, что бога видеть не надо, главное, что он тебя видит. – Заметила Дуня.

– А я знаю, – сказал Заступник, – знаю, как она молилась. Она стояла всегда перед вот этой иконкой, – и он кивнул на икону в углу комнаты, крестилась и просила Спасителя и Богородицу, так она их называла, о помощи и заступничестве, – сказал Заступник.

– И древние наши князья и цари, тоже полагались как на войско, так и на небесные силы, – например, на Ярилу, – вставил Свистопляс. – Я мамушку сколько раз просил слепить древних богов и им поклоняться, а она ни в какую. Я тут, между делом, нашёл во дворе чурбак, точь в точь, как был в молитвенном месте у древних, только немножко подравнять и кое-где протесать.

– Сам молись своему чурбаку, – огрызнулся Пустолай.

– Да уж, пню поклоняться как-то не по мне, – проговорил Мурлотик .– Ты уж сам об этот пень лоб расшибай.

– Если не нравится молиться вырезанным богам, то можно просить солнце, деревья, ветер помочь в борьбе с врагами, – сказал, насупившись, Свистопляс.

– Это суть идолы, – ответил Заступник. – Не призывай их больше. Я понимаю, что ты из тех времён, когда на Руси было идолопоклонство, но ты же современный цивилизованный кентавр, должен понять.

– Я стараюсь понять, – проговорил Свистопляс, – но только пока не очень выходит. Время мне говорит о других богах, вырезанных из дерева или выточенных из камня…

– Это многобожие, – сказал Заступник. – А в мире, мамушка говорила, есть только один бог.

– Вот пусть он своей гнилушке и молится, а я трухлявому пню молиться не буду. – Сказал сердито Мурлотик и многозначительно отвернулся.

– А давайте и мы помолимся, – проговорила тихо Дуня, только не пню, а мамушкиному богу. Мамушка ведь знала, кому молилась. Мы ей верим, правда, Свистопляс?

– Пожалуй, с тобой можно и согласиться, – сказал, раздумывая, кентавр, – от её молитв никому плохо не было…

– Так и давайте делать, как она делала, – убедительно проговорила Дуня.

– Как это? – недоумённо спросил Пустолай, – мы не умеем.

– А как мамушка молилась, помните? – спросила Дуня.

– Не-а, – помотал головой Пустолай.

Вместо ответа, Дуня подошла к мамушкиной иконке, опустилась на колени, и, кланяясь до пола, проговорила, – мамушкина заступница, помоги её деткам в беде, выручи нас. Сделай так, чтобы мы попали к хорошим людям… Ведь это ничего, что мы глиняные, но ты же всё можешь… Проси своего сына, чтобы помог нашей беде, он всё может… – и добавила, повернувшись к игрушкам, – мамушка говорила, что он всё может…, что она без его помощи даже нас сделать бы не могла.

– Сомневаюсь я что-то, чтобы эта картинка нам помогла? – сказал кентавр и кивнул на иконку. – Мы делали очень больших богов, ростом с людей и больше и то не всегда помогало…, а тут картинка… – и он в сомнении покачал головой.

– Мы не иконке молимся, а святой деве, она на небесах и всё видит и слышит, – убедительно сказала Дуня.

Кентавр отошёл в сторону и недоумённо посмотрел на Дуню. Ему всё это было очень непонятно, хотя он любил мамушку и верил ей.

Игрушки стали молиться мамушкиному богу и когда они так молились, то вдруг в комнате из-за изразцовой печи вышел старенький дедушка с котомкой за спиной, старинной одежде и сказал, обращаясь к игрушкам: «Не бойтесь меня, я ваш друг. Я знаю вашу мамушку. Своими игрушками она несла в мир добро и любовь людям. Она всегда хотела, чтобы дети на земле играли в добрые игрушки, то есть в вас. Заботьтесь друг о друге. Любите друг друга. Терпите. Берегитесь соблазнов. Помните сказанное».

Глиняшки не успели как следует рассмотреть пришельца, как таинственный старичок стал вдруг от них удаляться, меркнуть, меркнуть и исчез совсем. Игрушки были так испуганы, что боялись пошевелиться. Через некоторое время они стали приходить в себя, зашевелились, стали разговаривать.

– Что это было? – спросила Катерина.

– Я думал, что у меня лапы от испуга отсохнут, – проговорил Пустолай, садясь на задние ноги.

– Сроду труса не праздновал, – сказал Заступник, – а тут, по правде говоря, душа в пятки стала уходить.

– Что это было? – спросил Свистопляс, потрясённый случившимся до копыт.

– Это, наверное, мамушкин бог услышал нашу молитву к нему, – сказала Дуня.

– А наши боги никогда вот так… – проговорил кентавр… – никогда. Я теперь не хочу им верить, а хочу верить только в одного единого мамушкиного бога…

– Я думаю, что мамушкин бог нас спасёт? – сказал Мурлотик.

– В этом даже не сомневайтесь, – уверенно сказала Дуня.

– Как же спасёт? – недоумённо спросил кот. – Если б раз … и не стало всего этого … ни синеволосой, ни «добрячка» и несли бы нас домой радостные дети, а то чего-то ждать надо? да терпеть.

– Размечтался… – сказала Дуня, – мне мамушка говорила, чтобы спастись – надо самому потрудиться и, прежде всего, верить в бога. Только мы должны пройти испытания, – говорила мамушка, – побыть и в беде, и в радости, преодолеть невзгоды. Земля это не рай – это место закаливания душ и проверки их на прочность.

– Если бы мы сейчас очутились в детской комнате или в садике, тогда бы да… – упирался Мурлотик, – тогда бы я поверил, а так…

– Фома ты не верующий, – сказала Дуня.

– Почему Фома? Я добропорядочный кот, – обиделся Мурлотик, – и зовут меня не Фома. Вот Фому Фомича, нового хозяина дома зовут Фомой, а я не Фома, тем более неверующий. Ты меня обидела до корней усов.

– Ты не обижайся, – ласково проговорила Дуняша. – Так говорят, когда человек не хочет поверить на слово, а желает доказательств. Мне мамушка рассказывала, что был такой человек, апостол, звали его Фома и он никак не хотел верить, что бог Иисус Христос воскрес из мёртвых, а желал доказательств… Да ты не обижайся, Мура,… смотришь на меня букой… Вон даже кентавр – идолопоклонник и то поверил…, а ему это сделать было гораздо труднее, чем тебе.

– Не убеждай меня, Дуня, вот когда спасёмся, пусть даже через труднейшие испытания, тогда поверю, а по-другому никак. Ты лучше Фоме Фомичу об этом неверующем Фоме расскажи.

– Фома Фомич об этом знает, – тихо сказала Дуня, – только мир и всё что в этом мире находится, для него слаще спасения. А если б было не так, то он бы никого и не обижал.

Может быть, разговор так бы и продолжился, но на крыльце послышались шаги Никиты. Он вошёл в комнату, посидел на дубовой кровати, на которой умерла мамушка, похмыкал и, увидев на полу игрушки, почесал бороду и сказал:

– Кончились наши добрые дни, ребята. Опять обещался новый хозяин приехать… Что скажет…, что скажет…, чем обрадует? – сказал он как-то растерянно. – Да и обрадует ли? Я думал в доме Елены Никаноровны музей игрушки соорудить… Эх!… людишки-человечишки. Такая наша с вами жисть наступила… А вот и они, кажись,… легки на помине.

Он встрепенулся, встал и на всякий случай убрал игрушки за занавеску.

На улице хлопнула автомобильная дверь. Из машины вышли трое: добрячёк, Барби – Зина и ещё один неприметной наружности, небольшого роста мужчонка. По всей видимости это был тот самый подрядчик. В щель между ставней было видно, как Фома Фомич указал мужчонке на дом и двор. Голосов не было слышно, но по жестам было понятно, что Фома Фомич говорит, чтобы подрядчик всё осмотрел и указал на территорию, прилегающую к дому.

Мужичонка закивал и сразу стал деловито всё осматривать и записывать в блокнот.

Через несколько минут заскрипело крыльцо и в комнату вошли «добрячёк» и синеволосая, которую он ещё называл словом «прелесть». Пока они приглядывались к затемнённой горнице, из соседней комнаты, весело подпрыгивая, выбежали Белянка и Смуглянка, а за ними вышел с гармошкой в руках Васёк и все трое встали перед синеволосой Барби.

– Ой! – проговорила испуганно Катерина шепотом, наблюдая из-за занавески, – они что, чокнулись что ли эти бодливые? Васька-то уж так-сяк.

– Это, кажется, и есть тот самый Васькин план по преобразованию жизни в действии, – заметил Пустолай.

– Тихо вы, – зашипел на говоривших Мурлотик, – заметят.

Васёк прошёлся гоголем перед Фомой Фомичом и синеволосой, всем своим видом показывая, что он не лыком шит и умеет ценить достижения цивилизации. Белянка и Смуглянка шли по бокам и старались ему соответствовать. Васёк тут же растянул меха гармошки, раздалась разухабистая частушечная мелодия. Гармонист чёртом вращался на левой ноге и притопывал правой. Вот он остановился напротив синеволосой Барби и тряхнув кудрями пропел:

Я люблю девчат красивых

Ну, такие, как в кино,

Кровь застыла просто в жилах,

Лишь увидел вас в окно.

– Это что за плясун, – наклонилась к нему синеволосая, широко улыбаясь. Открытая лесть ей явно нравилась. Она наклонилась так низко, что прядь синих волос упало гармонисту на плечо.

Мы умеем, мы умеем

Веселиться и плясать,

Мы умеем, мы умеем

Жизнь частушкой украшать…

Гаркнул во всё горло, ударил в колокольчики и залихватски задёргал мехами Васёк.

– Дал же бог дураку талант, – проговорила Дуня, краснея. Она отвернулась, чтобы не видеть всю эту сцену, и две слезинки-бусинки выкатились из её глаз.

– А вы тоже чего-то умеете? – спросила Зина козочку и овечку. Те онемели от радости и только и смогли выдавить из себя «бе» да «ме».

– И то славненько. Можно показать гостям. Правда, дорогой? – обратилась она к Фоме Фомичу. – Кстати, завтра приезжает предприниматель из Франции господин Батист, ему будет интересно…

– Они что… заводные? – Спросил Фома Фомич, – или на батарейках?

– Не знаю… – пожала плечами синеволосая, разглядывая фигурки и не находя в них места куда могли быть спрятаны батарейки. – Ничего не вижу…

– Не ломай головку, цветик. Покажем специалистам они во всём разберутся в два счёта. Японцы видимо состряпали. Хитрые эти япошки.

– Мне просто интересно, как всё это действует?… включается там, или где программка установлена? – добавила синеволосая.

– Они, наверное, с часовым механизмом, – сказал «добрячок», – а то чего бы вдруг… – тут он обратился к сторожу. – Никита, положи эти безделушки в сумку, да снеси в машину, – заметив Зинин особый интерес к поделкам, распорядился Фома Фомич, – вдруг что стоящее?..

«Добрячок» и Барби больше не стали задерживаться в доме и вышли.

– Вы откуда, дурашки, взялись, – спросил Никита, неся сумку с игрушками к машине. – Вот уж

некстати… вот некстати… Это ж надо… Вроде бы убрал – на тебе, вывалились невесть откуда…

Он положил сумку с игрушками на сиденье автомобиля и удалился. Когда Никита ушёл, то Васёк сказал притихшим овечкам:

– Держитесь за меня, райской жизни не обещаю, но кататься, как сыр в масле, будете, если дурами не окажетесь.

После отъезда хозяина, Никита собрал оставшиеся игрушки в грубо сколоченный ящик, из толстых досок, из под хозяйственного мыла. Затем накрыл крышкой, для надёжности, прибил её гвоздём и отнёс на чердак, с глаз подальше. Только потом он о таком своём решении долго жалел и корил себя за непредусмотрительность.

Глава 13. На чердаке

Как только игрушки очутились на чердаке, они сразу сделали попытку выбраться из ящика, который ужасно пах хозяйственным мылом, но крышка на ящике оказалась до того тяжёлой, что поднять её не было никакой возможности. Может быть, Заступник бы и поднял крышку, только он был мал ростом, а ящик был наоборот глубокий, потому Заступник никак не мог упереться в крышку плечами и головой. Остальные все были меньше Заступника и в помощники никак ему в этом деле не годились.

– Там Гуделки с Свистоплясом не слышно? – спросила Катерина, – они должны быть на чердаке, – и закричала: «Глиня!! Глиня!!»

– Я здесь, – проговорил снаружи Гуделка, – так значит это вас Никита на чердак затаскивал, а мы думали с Свистоплясом: «Чего это ему на чердак лезть понадобилось? Да ещё какой-то ящик принёс».

– Гуделка, ты можешь как-нибудь крышку открыть или хотя бы в сторону сдвинуть? – спросил Пустолай.

– Один не смогу, тяжёлая, сейчас брата Свистопляса позову…

– Свистопляс!! Ты где-е!? Сви-сто-пля-я-с!,– крикнул Глиня, – иди-и, помоги-и, крышка тяжеленная, одному не справиться-я…

– Иду-у-у! – донеслось с противоположного угла чердака.

Раздалось цоканье копыт и лихим аллюром, с посвистом, кентавр подскакал к ящику.