Малокрюковские бастионы

Двигает ногами Макар, идти всё труднее становится. «Это мне санки с тюками идти мешают» – решил он. Бросил санки, пошёл налегке дорогу искать. Шёл, шёл, уж на спине мокреть начало, пот ручейком меж лопаток оборачивается, а ни дороги, ни яблони не видать, да и салазок с тюками теперь не найти. Оступился Макар, в снег осел, к ветру спиной повернулся. Хотел закурить, только пальцы спичку не держат, замёрзли; потёр друг о дружку – кажется, отошли. И уж вставать бы надо, да не слушаются Макара ноги и глаза не слушаются. Оледенели брови, заиндевели веки. Клонится голова, сыпет снег на склонившуюся фигурку, вырастает холмиком с подветренной стороны.

Облокотился. Вроде что-то твёрдое в бок упёрлось. «Никак санки?» – подумал он, а глаз открыть не может. Не хочется Макару открывать глаз; так бы и сидел, только на ухо шепчет кто-то: «Вставай, Макар, пропадёшь, Макар. Спина – то уж холодком заходит. Ты ведь любишь жизнь, Макар. Ой, как любишь. Она только начинается, хорошая жизнь. А ты… Сам себя губишь. Пошёл бы днём, дорогой… Да разве тебе кто бы слово сказал… Позовидовали бы даже, что ты в поле тюки нашёл… От кого ты прячешься, Макар?.. От прошлого ты, Макар, прячешься, от прошлого.

И чудится ему, что едет на лошади в саняхкто-то, посвистывает. Ближе, ближе – на него прямо правит. Страшно Макару, задавить могут, экая непогодь. Сжался в комок, тут гикнуло прямо над ним, свистнуло и дальше умчалось. Понял, что обманулся.

Сыпет снег, пляшет на Макаровых плечах метель, но не чувствует этого Макар, у него свои грёзы. Будто это не снег садится ему на лицо, а тополиный пух. Только что это так холодит ему ноги? Ах, да – это он купается мальчишкой, купается со сверстниками в протоке. Нога нашла жилку в глинистом берегу. Бежит холодна водичка из под камешка, холодит ноги, а Макарке весело: «Ко мне! – кричит, – я жилку нашёл!». Холодит ноги жилка, а сверху солнце горячее и мальчишкам весело. Только что это плечо давит? Ах, да, это палка. Они вытаскивают на берег самодельный плот, а на обрывистом берегу мать стоит, молодая, смеётся и рукой машет.

Клонится Макарова голова, всё ниже клонится. Заледенели на щеках две крохотные слезинки, намертво схватимлись с дубеющей кожей и не видно его уже из-за снежного холмика, и тепло Макару, совсем тепло.

1978 год

Жучка сдохла

Сторож Ярцев, старик лет семидесяти, всю ночь просидел в сторожке, глядя на лежавшую у его ног рыжую остроморденькую собачёнку, то и дело щупая у неё лоб, точно у человека, когда тот температурит. Жучка часто-часто дышала и смотрела на хозяина томными тоскующими глазами, точно понимая, что уже больше никогда никуда не побежит и никто не услышит её звонкий раскатистый лай. К утру она сдохла. Ярцев завернул её в рогожку, но выносить не стал. Ему трудно было вот так ни с того, ни с сего с ней расстаться и он оставил её в сторожке до рассвета, да так и просидел над ней всю ночь, никуда не выходя.

Горе старика было неописуемым. Жучка для одинокого сторожа была не просто собакой, она была для него самым близким существом на белом свете.Он с ней разговаривал, делился радостями и бедами. И ему казалось, что она всё-всё понимает. Это радовало старика и ему казалось, что сгори завтра его дом, и он не будет так переживать, нежели вдруг исчезнет из его жизни Жучка. Так уж устроен старый человек, что у него в определённое время сдвигаются в душе понятия и он становится иным по сравнению с другими людьми, хотя вроде такой же, как и все: ест, пьёт, разговаривает, смеётся. Ан нет, не такой – чувствует не так, переживает не так, относится ко всему не так. Например, раньше он живо интересовался космосом, думал о полёте на Луну, удивлялся качеству выведенного сорта пшеницы, одним словом, вникал во всё, что его окружает. Понемногу всё это ушло из его жизни и на первый план выступили предметы, на которые он раньше не обращал никакого внимания. Например, он мог долгое время рассматривать щепку, обыкновенный камешек или травинку и размышлять о них столь серьёзно и с сознанием дела, как будто на них мир стоит или они являются носителями истины. И если в это время к Ярцеву кто-нибудь обратится с вопросом, то тот в ответ, не обращая внимания на заданный вопрос, вдруг с лучезарной улыбкой, весь в удивлении скажет, глядя, например, на жёлудь: «Вы посмотрите! Это удивительно! Жёлудь от дуба! А я раньше его и не замечал… Нет, я, конечно, знал о его существовании, но его совершенно не чувствовал, не ощущал, не видел…» – тут он начинал в словах спотыкаться, понимая, что того заветного слова, у него в запасе нет, которым он мог бы выразить своё отношение к этому жёлодю. Нет, не то, чтобы он его не знал, а его вообще нет в мире, не придумано. Понимая, что он не может передать человеку своего восторга, тут же замыкался, уходил, но ещё долго лучезарная улыбка блуждала на его лице. Он знал, что люди его не понимают. Если раньше он из-за этого переживал, то теперь ушёл в себя, замкнулся. Как объяснишь, что ценностный ряд в его душе сместился, что та же Жучка для него ценнее чем тот же космический корабль, или выведенный новый сорт пшеницы, потому что в его внутреннем космосе, она является тем спутником, который определяет и регулирует его настроение, его интересы и многое чего другое, что определяет жизнь человека в этом возрасте. И вот этого спутника не стало. Остановилось личное время, померк личный горизонт и на небосклоне образовалась дыра. Но разве это кому-нибудь объяснишь, разве тебя кто-то будет слушать?? Сторож смахнул набежавшую на ресницы слезу.

Рано утром, до прихода ещё скотников и доярок, Ярцев пошёл хоронить Жучку. Он вышел из сторожки, завернул за угол и… В общем, что увидел Ярцев проще сказать, чем описать. Через полчаса он стоял перед заведующим фермой и не мог вымолвить ни слова. На Ярцева было жалко смотреть. Руки у него тряслись, редкие седые волосы прилипли к черепу, а на кончике носа висела крупная капля пота. Голос его хрипел и шипел как изъезженная потефонная пластинка, понять было ничего невозможно, но по тону можно было определить, что толи у старика, то ли на ферме что-то случилось.

– Да, говори ты толком! – теряя терпение, перебил старика животновод. Он жил рядом с фермой, к нему к первому и пришёл сторож.

– Н-н-нес-час-тье…, Василь Петрович, – наконец выговорил сторож. Сознанье у него помутилось, руки ещё больше затряслись и он более простонал, чем сказал: «Жу-жу-чка сдох-ла»и залился старческими слезами.

«Сдохла и хрен с ней,– подумал животновод,– не велика беда, нашёл о чём сокрушаться». – Но старику сказал другое:

– Ты, дед не горюй, значит у неё век такой. Шельма у меня окутится, так хошь всех забери. Я тебе за такое дело ещё и могарыч поставлю.

Добился бы от сторожа животновод разумных речей или нет, бог весть, кабы в это время не раздался истошный крик из свинарника. Кричала и причитала свинарка Пелагея. Этого крика животновод и сторож не могли не услышать, потому как так никто и никогда в селе не кричал. Животновод рванулся из дома и как был в одном валенке, так и выскочил на улицу, но тут же вернулся, одел второй валенок и на ходу застёгивая полушубок, побежал к свинарьнику. За ним, отставая и спотыкаясь, последовал сторож. Но не успели они войти в свинарник, как им на встречу выбежала сама Пелагея и не проговорила, а провыла:

– Трёх поросят украли и ворота настеж.

– Ты это хотел сказать? – обратился Василий Петрович к сторожу.

– Именно это…, Василий Петрович… – и тут же умоляющим голосом продолжил, – Ва-сень-ка, пенёк я старый. Да кабы не Жучка, да не в жисть…

– Ладно…, Обьяснительную готовь. А я пойду к нашему «Аниськину», пусть ищет.

– Ка-ка-я объясни-тель-ная, Василий Петрович.– завопила Пелагея. – Тех, кого украли, они и живы, думаю, а остальные пятнадцать как кочерыжки мёрзлые, ворота то воры открытыми оставили, вот остальные паросята и закоченели…

– Сколько живу…– начал было говорить сторож, видно начав понимать, что случилась не мелкая кража.

– Как, жи-вё-шь! – гаркнул животновод, наконец-то осознав масштаб трагедии.

– Просто я живу… – начал тихо сторож.

– А-а-а-а! Чёрт! Живёт он… – возопил животновод, надвигаясь на старика. – Поставили сторожем лунатика… Вот вам и подарочек! У него видишь ли Жучка сдохла…, идиот. Ведь говорил, говорил, кого ставите!?

Через некоторое время Василий Петрович стоял перед председателем в правлении колхоза и, сминая в руках шапку, говорил:

– Пётр Фомич! Несчастье…

Борода у него тряслась и лицо походило на выжитый лимон, как следствие большого испуга и переживания. Животновод не знал с чего начать. Он говорил то одно, то другое, не говоря о главном, и все эти начинания сводились к тому, что председатель уяснил только, что сдохла какая-то Жучка. Пётр Фомич, понимая, что Василий Петрович переволновался и потому не может выразить мысль, снял очки, усадил животновода на стул, дал воды и стал пытаться услышать вразумительный ответ на простой вопрос – «Что случилось?». Председатель понимал, если человек так волнуется, то произошло что-то более трагичное, чем смерть какой-то собачёнки.

– Ну, Жучка сдохла, а дальше. Василий Петрович! Возьмите себя в руки… Не из-за Жучки же вы так волнуетесь…

А дальше продолжалось тоже самое. Наконец председатель изменил тон и строго спросил:

– Жучка сдохла – раз. Дальше?..

– Вот я и говорю…,– оживился Василий Петрович,– сдохла она, а воры трёх поросят унесли.

– Ничего не понимаю, – пожал плечами председатель,– год назад пятерых недосчитались, однако, ты так не волновался.

– Так трёх украли, а двадцать пять замёрзли, потому как воры в отделении с молодняком дверь не закрыли.

– Вот тебе на!.. – и председатель откинулся на стуле. – Действительно «ЧП». Надо звонить в милицию, пусть разбираются… А ты что думаешь по этому делу? Причина какая? Сторож, где был? Или не было сторожа?

– Да был сторож, был, Пётр Фомич. У него Жучка сдохла, расстроился, вот и не углядел.

– Ладно, я понял. Иди к зоотехнику, врачу, составьте акт. Я со своей стороны сделаю всё возможное, – и открыл какую-то папку с документами, этим показывая, что разговор закончен. Однако, животновод переминался с ноги на ногу и не уходил. Председатель поднял на него глаза и почувствовав недоговорённость, спросил: «Или чего ещё стряслось? Чего не договариваешь…».

Только договорить он не успел. Дверь в кабинет председателя широко распахнулась, и в него ввалился, припорошенный снегом, завгар.

– Пётр Фомич! – начал он схода, – в свинарнике какой-то идиот дверь не закрыл, так трубу прихватило, что из болерной идёт, а за стенкой, сами знаете, трактор К-700 стоит и грузовик. Мы их всегда там ставим, чтоб тёплые были, чтоб в любой момент…

– Что, в любой момент?.. – зарычал председатель, дико вращая глазами.

– Раморозились они…– понизив голос проговорил завгар. После сказанного было видно как

багровеет лицо Петра Фомича, а на его лбу выступает испарина.

Председатель рухнул в кресло, отёр лоб и шею платочком, махнул ладонью, чтоб все вышли, после чего долго сидел, обхватив голову руками. Но вот, он как бы очнулся. С посеревшим лицом и дёргающимся правым веком он нажал на кнопку. Вошла секретарша. Пётр Фомич велел соеденить его с районом. Взял трубку. В трубке раздался голос: «Слушаю вас, Пётр Фомич. Здравствуйте. Почему так рано звоните, мы же с вами условились связаться в час дня.

Председатель молчал

– Алло! Алло! Пётр Фомич! Почему вы молчите? Что-нибудь случилось? Говорите же, алло.

– Жучка сдохла, – выдавил каким-то чужим голосом председатель.

–Алло! Пётр Фомич! Алло! Какая Жучка? Это, кто – корова-рекордсменка?

– Да… нет… Жучка. Просто Жучка. Аф-аф!.. сдохла, – и положил трубку на стол. Затем поднялся из-за стола, и, не обращая внимания на голос в трубке, оделся и покинул кабинет, бросив на стол секретарши ключи и вышел из правления, не закрыв за собой дверь. Клубы морозного воздуха ворвались в холл.

В этот день старик Ярцев хоронил Жучку. Он безмолвно стоял около мелко вырытой и уже закопанной могилки и не уходил. Блики то отчаяния, то скорби, то смятения, то непонятной радости и воодушевления поочерёдно возникали у него на лице.

1978 год

Винокуры (эссе)

Что не говори, а наша Малая Крюковка в нашей Саратовской области, была деревней уникальной. И не только потому, что в ней когда-то делали глиняную игрушку, а ещё и потому, что в ней в самый разгар борьбы советской власти с самогоноварением – варили обыкновенный самогон. «Эк! – скажет дотошный читатель.– Удивил! Так его, почитай, в каждом доме делали. Чего тут особенного?..» И он прав. Действительно гнали в России самогон и до войны и после войны, и сейчас гонят, только способы разнообразятся: тут на чайник гонят, там на чугунок, а кто, так и подойник приспособил и всё гонят и гонят. В известные девяностые годы, народ особенно на самогон налёг, палёнка испугала. Ну и что, что собственная выгонка сивухой попахивает, зато живой проснёшся, а с палёнки, сколько под крестами нашего брата мужичка лежит!? То-то.

Только я не гимн самогоноварению на этих страницах собрался петь, а рассказать, как и что было в нашей деревне. Кстати, сказать, сейчас самогонные аппараты промышленного изготовления в магазинах продаются, а тогда этого не было. Самогоноварение в СССР было запрещено, существовала на водку государственная монополия. Продажа её большую прибыль государству приносила и оно, государство, конкуренцию не терпело и за самогоноварение своих граждан карало. Агитпром тоже не стоял в стороне:в газетах печатались разоблачительные статьи о самогонщиках, читались на эту тему лекции, радиоприёмники то и дело трещали о вреде сивушных масел, а в кинотеатрах крутили советскую короткометражную комедию «Пёс Барбос и необычный кросс». Всё это было. Малокрюковцы всё это знали, но стояли на своём. Они как гнали сивуху, так и продолжали гнать не взирая на увещевания, угрозы и гонения. Надо добавить, что в Малой Крюковке производили самогон исключительно для собственных нужд, а не на продажу. О продаже малокрюковцы даже и не мыслили.

У нас в деревне, в отличие от других сёл и посёлков, самогоноварение было делом коллективным. Объясняю: самогон варили не каждый в своём доме, на своём личном аппарате, а был построен один большой самогонный аппарат на всю деревню и установлен в овраге, подальше от вездесущих глаз блюстителей закона. Брагу делал каждый житель деревни у себя дома, а отбирали из этой браги спирт в овраге при помощи нехитрого устройства.

Гнали, ведь, самогон не каждый день, а к праздникам. Вот тогда и устанавливалась очередь, и работал микрозаводик круглосуточно, не взирая на то, зима это или лето. Ладно летом, тепло и аппарат тёплый. А вот зимой. Сколько времени и дров уйдёт, чтоб его раскочегарить. В общем, прославилась деревня на всю округу своим общественным самогонным аппаратом и то, только тогда, когда правда о малокрюковских винокурах вылезла наружу. Она б и не вылезла. Тайну о коллективном самогоноварении малокрюковцы хранили свято. Потом, деревня маленькая, не больше тридцати дворов, многие семьи друг с другом в родственных отношениях: кто сват, кто кум, кто брат. Тут даже в сильном подпитии чужаку никто ни о чём не расскажет. Ведь на гулянки в деревню приезжали и из других деревень свояки там, сваты, то есть люди не малокрюковские, а вот чтоб прознать о том, как мутноватая жидкость в стаканах на столе появилась – никто ни слухом, ни духом. И продержалось это коллективное самогоноделие ни много ни мало 20 лет, вплодь до исчезновения самой деревни. Здесь надо учесть, аппарат соорудили демобелизованные солдаты, примерно в 1948 году. Моя мать выходила в том году замуж, а самогон к столу поставлялся с общественного самогонного аппарата. Устроен этот аппарат был просто: столитровая толстостенная бочка (кипятильник), с крепкими обручами стоит на камнях. В ней нагревается вода от, горящих под кипятильником полешков. Из этой бочки пар по духдюймовой трубе идёт в установленную рядом, деревянную десятиведёрную дубовую кадку. Эта кадка – бардовик. В бардовик наливается спиртосодержащаяся барда, которая разогревается паром, идущим из кипятильника. Разогретая барда выделяет пары, которые по трубке из бардовика идут в охладитель. Охладитель – это небольшая кадушонка, установленная рядом с бардовиком. В ней находится, скрученная кольцами трубка (змеевик), выходящая в нижней части стенки охладителя наружу. В охладитель наливается холодная вода из ручья, которая и охлаждает идущий по змеевику пар, превращая его в жидкость. Эта жидкость и есть самый настоящий самогон.

Устройство самогонного аппарата ни для кого не секрет и я его описал только для того, чтобы показать его размеры. Столитровая бочка кипятильника и десятиведёрная кадка бардовика были призваны обеспечить самогоном всю деревню. Кадка бардовика заполнялась бардой более чем наполовину. Это, примерно, семь вёдер. Отсюда и производительность. Помню, у нас в подвале стояла тридцативедёрная бочка, в которой настаивалась барда. Как её делали? Просто. Брали ржаную муку килограмм пятьдесят, заливали горячей водой (но не кипятком), размешивали деревянной лопатой, чтоб жидко было, и затем добавляли дрожжей и укутывали одеялами. Воду заливали в муку кипячёную. Кипяток перед заливкой держали летом полчаса на улице, чтоб немного остыл. Муку смешивали с водой не в тридцативедёрной кадушке, в ней хорошо не промешаешь, а смешивали ввёдрах и тазиках. Затем содержимое всех ёмкостей сливали в кадку и там ещё раз перемешивали деревянной лопаткой или палкой. После небольшой выдержки замес становился сладким.

В кадку добавляли килограмм дрожжей. Количество дрожжей зависило от объёма замеса. Когда не было дрожжей, использовали хмель. Он рос в этом же овраге. За процессом брожения внимательно следили. Сахар в раствор не добавляли. С тридцативедёрной бочки выходило примерно двадцать вёдер спиртосодержащей барды. Это три закладки барды в бардовик. На выгонку трёх закладок уходило времени побольше суток. Но не все в деревне имели двадцать вёдер барды. У кого было семь вёдер – на одну закладку, у кого на две.

Чтоб не ошибиться в описании самогонного производства, детали уточняю у своей матери Африкантовой Пелагеи Ивановны. Она сегодня именинница, ей исполнилось 89 лет. Нарядная и улыбающаяся она гордо сидит за столом и осматривает родственников. На сегодня она в роду самая пожилая. За столом зашёл разговор о коллективном самогоноварении в нашей деревне. Тут-то и предложил мне зять Николай написать об особенностях самогоноделия в Малой Крюковке.

Итак. Самогонный аппарат был установлен на дне глубокого оврага под названием Вершинный. Это недалеко от впадения в него оврага с названием Ущельный, которые и образуют речку Крюковку. По обоим оврагам течёт не быстро вода, так перебегает с камушков на камушки. Вода эта течёт из жилок. Водяные жилки бегут из овражьих склонов и обрывов, потому и вода в оврагах холодная и вкусная. Эту воду и использовали при самогоноварении.

Дрова брали только сухие, колотые, чаще дубовые или берёзовые. Они тепла дают много, а дыма от них совсем ничего. Пока дым из глубокого оврага выйдет , так уж и растает и невидно ничего. Аппарат был установлен на небольшом каменистом плато три сажени в ширину и пять саженей в длину и с метр над уровнем ручья. Место удивительной красоты и таинственности. Высокие деревья растут по берегам оврага. Здесь и дубы, и берёзы, много вишовника и некольника. Буйству трав нет предела. И среди этого растительного мира вьётся, край водотёчного обрыва, узкая тропинка. Её почти невидно. Идёшь и ногами раздвигаешь обступивший её бобовник. Так что не знающий человек ни за что её не заметит, дикость и первозданность местности полностью поглощают внимание.

Нельзя сказать, что за двадцать лет использования коллективного самогонного аппарата прошли без сучка и задоринки. Неприятности начались с появилением у нас в деревне учительницы Клавдии Родионовны. Она не местная, из приезжих; весьма вздорная женщина, вышедшая замуж за нашего деревенского – Егорова Ивана. Клавдия Родионовна меня тоже учила в начальных классах. Толи муж по пьянке её поколотил, или из дома выгнал, и она ушла ночевать к родственникам, сейчас за давностью лет этого и не вспомнить. Только пожаловалась учительница в сельский совет на мужа и за одно, рассказала о коллективном самогонном аппарате в овраге. Поясняю: в нашей деревне сельского совета не было, он был в соседнем селе. В Большой Фёдоровке было и правление колхоза и сельский совет, а всего в колхоз и в сельский совет входило четыре деревни.

Меры были приняты тотчас. В деревню приехал участковый. Зашёл участковый в один дом в другой, в третий, узнавая о самогонном аппарате. Понятно, что в домах его угощали и наливали. В третьем доме в это время была свадьба. Из него участковый двое суток не выходил. Там он, когда достаточно набрался, вытащил пистолет и стал грозить подгулявшему народу не желавшему выдать деревенскую тайну о самогонном аппарате. Пистолет у него бабы благополучно отобрали, спрятали в сундук, а самого участкового так накачали, что через двое суток, придя в себя, он никак не мог найти своего оружия. Затем, взмолившись, милиционер просил о пощаде, говорил, что вы как гнали, так и гоните, чёрт с вами, только пистолет отдайте.

Уговорил. Отдали ему бабы пистолет, взяв с него слово, что донимать он их с самогоноварением не будет. На том конфликт был исчерпан. И потекла в дереване Малая Крюковка размеренная жизнь дальше. Только недолго она так текла. Как говориться, всё до разу. Опять глотнул лишнего дядя Ваня и опять побежала Клавдия Родионовна жаловаться, только уже не в сельсовет, а в район.

Меры были приняты тотчас. В Малую Крюковку приехали три человека. Один из них одет в штатское, а двое других были милиционеры. Мы, дети, пристально следили за всеми событиями. Приезжие пытались у нас, ребятишек, узнать, где стоит самогонный аппарат, но мы отнекивались. Самой Клавдии Родионовны дома не было, и она не могла помочь следствию. Приехавшие лазить по оврагам явно не хотели. Они бы и не нашли этот заводик да подвела неосмотрительность. В это время гнал самогон Ефремов Владимир. По-уличному – Вовка Степанкин. Он и подбросил в это время сырья в костёр. Пошёл из оврага дым, его и заметила приехавшая комиссия, да так без тропок и попёрла на него.

Винокур был взят с поличным. Рядом с ним стояло ведро с самогоном. Милиционеры позвали понятых. В понятые пошли смекалистые мужики: Ивлиев Василий (Васяня) и Иван Зиновьевич (Зиновеич). Как полагается, составили акт и приступили к уничтожению аппарата. Сами милиционеры ни топора, ни лома, ни кувалды в руки не взяли, а заставили всё сломать и исковеркать понятых.

Сами подумайте, какой же мужик будет такое добро уничтожать. Не сговариваяь, они яко бы ненароком уронили наземь бардовик и тот покатился, да и бухнулся в запрудок. «Изрубить надо! Изрубить! – выкрикнул раздасадованный уполномоченный. – Достаньте и изрубите! – приказал он. Только понятые его не стали слушать, лезть в холодную воду, в тину и заросли никто и из милиционеров не решился. С досады, тот, что был в гражданском, стал бить ломом по кипятильнику, но толстое железо никак не дырявилось. Да разве его ломом пробьёшь! Удары ломом принесли свои результаты. Тяжёлая бочка сдвинулась на держащих её камнях, накренилась и покатилась вслед за бардовиком в бучило. Пока происходила эта комедия, Васяня, тем временем, раскачивал в охладителе змеевик. Наконец ему удалось его вывернуть из латаного, перелатаного бочонка и откинуть в крапиву, что росла поодаль и была выше человеческого роста. Дело было сделано. Мужики переглянулись и облегчённо вздохнули – главные агрегаты были спасены, зато бочонку-охладителю досталось. С ним милиционеры разобрались по-настоящему – разбили в щепки. Затем, составив акт и, прихватив с собой ведро самогона, поехали в деревню Большая Фёдоровка и представили его в сельском совете на всеощее обозрение, как вещественное доказательство. Поехали в Большую Фёдоровку и свидетели.

Весть о ведре самогона, быстро распространилась по улице Серафимовке и к сельскому совету потянулись фёдоровские мужички. Секретарь сельского совета и милиционеры предложили самогон вылить на землю и составить акт об уничтожении. Председатель сельсовета склонялся к тому, чтобы конфискованное отвезти в райцентр, в Татищево. Однако ни того, ни другого сделать не удалось, потому как к ведру подошёл малорослый мужичишка по прозвищу Жучок и, макнув в самогон палец и положив его в рот, вдруг объявил, что в ведре самая настоящая вода и что ведро с самогоном малокрюковские подменили. В помещении сельского совета, состоящего из одной большой комнаты, повисла тишина. Комиссия растерялась. Это было так неожиданно. Мужики тут-же стали пробовать содержимое ведра двумя алюминиевыми кружками. Эти кружки находились около бачка с питьевой водой. Каждый из мужиков хлебнув из ведра, вытирал рукавом губы, произносил «Точно, вода» и становился снова в очередь. Когда председатель хватился, то алюминивые кружки уже стучали о дно ведра. В акте написали, что изтый самогон утилизировали. Подписантов было достаточно.