Наэтэ. Роман на грани реальности

«Она могла бы, – думал он, – пользоваться дорогим парфюмом, побеждать в конкурсах красоты, жить в роскошном особняке, ездить в люксовой и не подержанной иномарке, держать дома слуг… Ведь «она этого достойна», – втёрся в его извилины дурацкий рекламный лозунг. – Ещё она могла бы показывать стриптиз – в ночных клубах, и все бы толпились вокруг, и пускали слюни в свои «мохито». Но ей этого почему-то не надо… Ей надо сидеть вот тут, в его зачуханной кухоньке, и бояться, что он её бросит». Он сглотнул слёзы… «Наэтэ, – ты настоящая, ты сама не знаешь, какая ты настоящая… Это ты меня бросишь, разве я достоин тебя? Разве я могу тебе соответствовать?… Но я буду, буду рвать жилы. Рядом с тобой я не трус, не лентяй, не слоняющийся одиночка… Да мне всё по плечу – рядом с тобой… Пусть не будет у нас яхты, четырёхэтажного коттеджа, Ламборджини.., – они не нужны – ни мне, ни тебе. У нас не будет с тобой никаких слуг. Потому что мы будем иметь только то, что сможем обиходить сами…». «Как они могут, – думал он про «богатеньких», – пускать чужих людей в свой дом, всю эту прислугу?.. Вот бы у нас с тобой так было… Какие-то чужие люди в обуви ходили бы по следам твоих босых ног, а я бы языком «счищал» эту грязь с твоих следов, чтобы целовать их?… Как они могут чужим людям – каким-то «гувернантам» – поручать своих детей в собственных домах? Разве время, труд, отданные своему ребёнку, – это не есть то, ради чего всё остальное?.. И зачем нужен стриптиз? – эти конкурсы красоты, эти клубы, и вообще вся эта «порнография»? вместе с «эротикой»? … Что это за мир, помешанный на онанизме?… Куда любовь делась? – которая не к себе… У нас с Наэтэ такой «стриптиз», такая «эротика».., что ой-ёй – если бы это показать по телевизору… Но мы никогда этого не покажем, и не будет Наэтэ дрыгать ногами, такими же голыми, как сейчас, у шеста… Потому что тогда погаснет наш «маленький мирок», который весь бы уместился на ладошке, – эта волшебная хрустальная сферка, со стеночками почти невесомыми, как воздух… Которая есть тайна, – и она наша! Наша! И она делает нас самими собой, и вся радость в ней… И никто нам не указ…

Она выпила большую чашку кофе, и осилила два пирожных, и теперь смотрела на него – светло-светло, чуть улыбаясь… И вдруг встала посреди кухни, прямо перед ним, и потянулась – вся! – от кончиков пальцев ног до кистей рук, которые она подняла и сцепила над головой, выгнулась к нему – грудью и животом, – и рубашка задралась, обнажив все её «интимности» и бёдра, почти до талии… У него аж треснуло в голове, – он впервые видел, как она потягивается, да ещё вот так: обухом да по переносице… И засмеялась – победно: «Не глазей! А то покусаю…». Он смотрел на неё сражённо, не смея поднять глаз выше пупка, который – жаль! – рубашка ей всё же прикрывала… «Да-а, – решил он, – любой мужчина – это твой трофей, поверженный напрочь». Наконец, сам заулыбался, и тоже встал. И спросил – неожиданно для себя:

– Наэтэ, у нас будут дети?

– А ты хочешь? – лукаво и одновременно по-детски она улыбалась ему, они стояли лицом друг к другу – почти вплотную.

– Да, – тихо ответил он.

– Я рожу тебе, сколько хочешь.

«Ну царевна из сказки», – подумал он.

А она продолжала:

– Хочешь – десять, хочешь – двадцать.

И засмеялась, положила ему ладони на плечи, согнув руки в локтях и прижавшись к нему, её глаза светили в его зрачки – ровно, ярко, улыбчиво, нежно…

– У нас будет тогда не семья, а какое-то детское учреждение культуры.

– Почему «культуры»? – рассмеялась она.

– А почему ты не спрашиваешь «почему «учреждение»?

Он её смешил просто.

– Ну, потому что семья – это что-то… нечто… вроде учреждения. Но не культуры же!

– Ну, тогда – детское учреждение образования.

И они оба стали смеяться и обниматься одновременно… И ещё он целовал её щёки. Губы она не давала, потому что смеялась… И как будто огромный камень свалился прочь с души. У него. И стало легко, весело, ясно. И Наэтэ – смеялась и светилась, словно что-то тяжёлое и тёмное ушло из неё, и она была вся, как эфир светоносный. Оставаясь «при теле», и он уже желал её…

– Нет-нет-нет! – продолжала смеяться она, – я буду любить тебя только за кофе. Я соскучилась по кофе, я хочу ещё кофе…

Он шмыгнул носом – ну да, опять слёзы счастья к глазам льнут.

– И не плачь, как маленький! – она дразнила его.

И тут её смешливость внезапно уступила место спокойному и почти серьёзному взгляду, она смотрела ему в глаза, и он тонул в этом взгляде… Но сказал всего лишь:

– Пошёл варить кофе… За любовь…

Она, склонив голову набок, улыбнулась ему ласково.

…Они опять пили кофе, и она ела пирожные, сам он их не ел никогда, не покупал давно – с тех пор, как с бывшей женой всё расстроилось… Наэтэ полностью освободила его, до встречи с ней он продолжал маять в душе тот свой брак, уже и не думая о нём. О чём думать? – всё ясно. Но сердце… Но в сердце что-то осело чёрным, и давило его, путало сетью рваной – крылья. Обида? Ревность? Сожаление? – неизвестно, что. Сухой камень на месте родника… Теперь же всё это казалось таким далёким, маленьким, несущественным… Им с лёгкостью можно пренебречь теперь. Как малюсенькой погрешностью в громадных вычислениях. Как одним сантиметром при измерении расстояния до Солнца.

Допив вторую порцию кофе и доев все пирожные – вот наголодалась она с ним! – она опять встала, и опять потянулась – вся, перед ним. Понравилось ей. В его глазах отражаться в этот момент… Он прикусил губу: «Наэтэ, – ты же опять заставишь меня «плакать, как маленький»… И теперь-то я точно унесу тебя под плед… А она смотрела на него и лукаво-игриво молчала: «Нет, не унесёшь… Будешь любить меня здесь, на кухне, стоя, как в первый раз… Хочу повисеть на твоей шее». А он в ответ – глазами: «Да я мечтаю об этом»… Она – продолжая молча играть им: «Тогда ещё хочу кофе!»…

И оба снова засмеялись.

И зачем им разговаривать? И так всё понятно. Без слов.

И тут он стал серьёзный, – как она после первой чашки кофе. Встал, подошёл к ней, тоже положив ладони на её плечи, согнув руки в локтях, прижавшись к ней. И стал говорить со страстью, глядя ей в глаза, желая её прямо сейчас:

– Я хочу, чтобы всё у нас было настоящим, как наша любовь, – я не хочу ничего арендованного, подержанного, поношенного, стокового, «имиджевого», поддельного, суррогатного, копированного, клонированного, заёмного, с чужого плеча, из-под чужой задницы, от чужого ума… Я хочу построить наш дом своими руками, чтобы мы могли обиходить его сами…

– Анрэи, – она тоже прямо смотрела ему в глаза, – ты уже построил дом, и я уже развесила в нём шторы… – Глаза её заблестели от мокрой слюды слёз. – Дом – это мы с тобой. И как мы захотим, так и будет… Я вот здесь, в этой квартирке, почувствовала себя дома…

– И я тоже, – вставил он. – С детства не было этого ощущения.

– Вот видишь, – шмыгнув носом, продолжила она, – разве в детстве ты своими руками его делал?

Она засмеялась и прижалась к его лбу своим, они оба наклонили слегка головы, – так что их носы встретились…

– Дом строит любовь, а не наоборот, – сказала она.

– И где тут понять, это любовь строит дом, или дом строит любовь – и то, и то одновременно строят одно и то же, – опять её рассмешил, и сам стал смеяться.

– Не придирайся к словам, – ты понял, о чём я.

– Я всё равно хочу наш дом своими руками, – упрямился он, – потому что только я знаю, как тебе нравится.

– Ну, ладно, – согласилась она, немножко посерьёзнев, – строй. Только когда я буду спать, – потому что когда я не буду спать, я буду тебя любить…

– А когда же я буду спать?

Они оба снова рассмеялись.

– А ты будешь спать со мной, а не «когда»…

На том и порешили. Нашёл, с кем спорить. Сказал только:

– Я хочу, чтобы мы жили с тобой в настоящем мире, а не в этом – не в том, в котором мы живём…

Она глянула на него – немного странно.

Анрэи «отпустил» её пока, снял с её плеч руки, чуть отступил. Она смотрела на него прямо, не моргая, и он отметил что-то новое в её взгляде. Её лицо выровнялось, словно от внутреннего совершенства, которое проявилось полностью в эту минуту, – прямо-таки греческая богиня – Ника, с которой он её сравнивал. «Если бы „девкам“ из офиса хоть толику того совершенства – нет, не внешнего, – он опять невольно сравнивал их с нею, – они бы не смотрелись так вычурно, карикатурно, мелко, дёшево, их большие груди и кривоватые голени не вызывали бы смеха своими претензиями».

В глубине глаз Наэтэ затаились будущий Парфенон и вдохновение Фидия – вернее, то, что можно назвать их источником, первообразом, – строитель и скульптор должны лишь как можно искуснее «срисовать» его и понимать при этом, что их усилия тщетны, ибо то прекрасное, что выходит из-под их рук и радует потом всё человечество, лишь бледное подобие настоящего, истинного совершенства, тайна которого выше разума и умений человека… У Анрэи засосало под ложечкой, он понял, что никакое вдохновение не поможет ему постичь до конца «источник» Наэтэ, её «первообраз», её совершенство, порождая лишь неутолимую жажду обладать им, стремление к нему… Да ему двух жизней не хватит, чтобы постичь Наэтэ своей страстью, своей любовью… Перед ним стоял и смотрел на него этот Сфинкс – с глазами Наэтэ, от которых, если не «уворачиваться» некоторое время, начинается дрожь в коленках… Его охватило пламя её сияния, оно не жгло – оно возносило, – до страха высоты, до жути свободного падения, оно делало Наэтэ сродни Елене Прекрасной, из-за которой была Троянская война, а Гомер был вынужден написать «Илиаду», да ещё и «Одиссею» в придачу…

– Ты случайно не богиня? – спросил он.

Она засмеялась, и он тоже улыбался – смущённо, хотя вроде пошутил.

– Нет, – теперь она снова положила ему руки на плечи, прижалась, – я твоя Наэтэ…

Обняла его потом, и стала нежно гладить по голове.

– Хочешь, буду богиней, хочешь – многодетной матерью…

Потом они начали дурачиться – она задирала ему свои ноги так высоко, чтобы он мог целовать на них пальчики, и приговаривала, как приказывала:

– Целуй! Ещё целуй! Плохо целуешь!..

А он и рад до без ума.

Потом обнимались – всё ещё на кухне – так, что двинанули стол, и с него посыпалась посуда, из которой они ели, и разбилась, – тарелки, чашка… Оба только и хохотали.

– На счастье, – говорила она.

– Надо остальную тоже побить, – говорил он.

Смешно, да. Пришлось ползать, убирать – ему, у неё же пальчики и пяточки на ногах, разутых и раздетых… Он стоял под нею на четвереньках, сметая осколки и целуя заодно её ноги, – это могло продолжаться долго, поскольку про осколки он не всегда помнил, не мог удержать в голове два дела – тем более, что одно из них гораздо интереснее второго. Она взяла, наконец, и села на него, как на маленького пони, вытянув свои ноги вперёд его ушей на всю длину, кухня едва вмещала их… У него от смеха и её тяжести подламывались руки, он старался не брякнуться…

– Сейчас ты себе нос разобьёшь, – смеялась она.

– Не я себе, а ты мне.

Ну ухохатывались.

– Вези меня в шалаш, я принцесса. А ты грум.

– Почему грум, – я лошадь!

– Нет, ты грум. Грум – это перевозчик принцесс…

– Принцессы в шалашах не живут.

Он уже не мог от смеха.

– Ах ты низкий грум, как ты разговариваешь с принцессой! Н-но!

Он от смеха смешно ворочался. И не мог ни говорить, ни двигаться.

– Может, я отвезу тебя во дворец? – он там же, где шалаш…

Она спрыгнула с него, тоже встала на четвереньки – нос к носу с ним, и смеялась счастливо, поджав губы, носом, – от этой её манеры смеяться он съезжал с катушек вообще. Долго же они «подметали»…

В «шалаше» – под пледом – у них начался какой-то пароксизм – нежной игры, объятий – и ласковых, почти бережных, и страстных… Они длили эту взаимную нежность до бесконечности, сколько позволяли силы сдерживать страсть, тонули в этой сладкой истоме «до упора»… Говорили, смеясь, о чём ни попадя – громким шёпотом. От любителя всего «своего, настоящего» поступила, например, смешная информация о том, что завтра они пойдут одевать Наэтэ. В «секонд-хэнд» за углом… Наконец, измотали себя этой нежностью до «не могу». И «упали в любовь»… И она его не покусала. Случайно так получилось… И по этому поводу тоже – ласкались и смеялись изнеможённо… Уже хотели спать страшно, уже не было сил, и всё равно – не желали «расставаться» на время сна-забытия. Лежали ещё долго, шептались – обо всём, обо всём, им хотелось именно шептаться, словно их кто-то мог услышать… И как-то легко задавали друг другу то «глупые» вопросы о каких-нибудь мелочах, то – вселенского масштаба… Анрэи – уже почти за порогом сна – вдруг спросил её:

– Наэтэ!.. – И замолчал.

– Что, мой грумский пони?..

– Как ты думаешь, какая у человека миссия? Ведь каждый человек зачем-то приходит в этот мир…

Она его обняла и перевернула на спину, и теперь она над ним… Смотрит ему в глаза, как она это любит делать по утрам. В комнате темно от ночи и светло от уличных фонарей одновременно… Он задал ей этот вопрос, видимо, в бессознательной надежде, что это снова будет разговор про их любовь. Они без конца сворачивали на эту тему, они упивались друг другом… Ну какая у человека может быть «миссия»? – любить Наэтэ, служить Наэтэ, пальчики ног ей целовать… Но её ответ его если и не огорошил сильно, то озадачил слегка. Она, помолчав и посмотрев на него, сказала – серьёзно:

– Я долго думала о своей миссии, а когда нашла тебя, перестала думать. Забыла.

Глаза их хоть и засыпали давно, но всё равно начали «мироточить» – и у него, и у неё… По разным причинам, но не понятно, каким. У одного от изнеможения, наверное, а у другой – от борьбы с изнеможением.

– А у любви – есть миссия? – снова спросил он.

– А какая миссия может быть у любви? – тоже спросила она. – И сама стала отвечать – с неожиданной страстью, откуда силы? – У жизни разве есть «миссия»? Это ведь одно и то же… Вот у Иисуса Христа – была миссия. Вернуть людям их достоинство, знание, чьи они дети, знание Бога, правил жизни, веру в чудо, в бессмертие, в то, что люди не будут оставлены тьме… Он вернул любовь, и в этом была его миссия – вернуть, Он был послан с любовью – Тем, Кто Сам есть Любовь. И вот какая у Бога может быть «миссия»? Кто её на Него возложит? Только Сам на Себя.

Анрэи не понял ничего.

– А ты веришь в Него? – изумлённо спросил он, а у самого замельтешило – в голове и глазах: Наэтэ, миленькая, как же я тебя люблю! Ты – моя жизнь и моя любовь, ты вернула мне – жизнь и любовь – ты! Ты послана Богом – ты! Ко мне лично!»

А Наэтэ продолжала:

– Так и любовь, и жизнь. А «миссия» – это когда кто-то болен, и вот врач – это миссионер…

– Тогда ты и есть миссионер, потому что ты вылечила меня, воскресила.

Наэтэ шмыгнула носиком:

– А ты? Ты тогда не миссионер? – и заплакала. – Что ты только всё о себе думаешь?

Анрэи поразился – как? А она:

– Это ты – врач, это ты меня спас, ты меня вылечил, эгоист проклятый.

Ничего себе, «эгоист» – спас, вылечил.

– Почему же я эгоист, Наэтэ? Я твой раб. Раб любви. К тебе.

– Потому что тебе нужно, чтобы к тебе шли с «миссией»… Я люблю тебя, Анрэи! – она совсем заплакала и упала лицом рядом с его лицом… Они развернулись на бок – нос к носу…

– Я дурак, Наэтэ, – прости меня! Я люблю тебя, – люблю, люблю, люблю…

– Вот и люби, и не задавай глупых вопросов.., – она всхлипывала, и уже засыпала. – Нет у любви никакой «миссии»… И забудь, забудь про мою миссию, про свою… Пожалуйста…

Это были её последние слова, она уснула, всхлипывая уже во сне…. Он гладил её – нежно – пальцами по лицу, утирая мокроту слёз. И сам не заметил, как уснул… Как всегда, «думая» до последнего мгновения: «И всё же – она говорила про свою миссию, – какую, что?..». Он хотел знать о ней больше, – с этим и уснул…

Глава 9. Утро Сфинкса

…Он первый проснулся. Как спохватился, – что-то не договорил Наэтэ важное, что-то не додумал… Она к нему – спиной, согнув ноги в коленях, он прижимается к ней весь, словно не желая оставить ни кусочка себя без неё, дышит в её волосы…. Его мысли начали крутиться в голове с того места, на котором остановились вчера, придушенные сном. «Наэтэ рассуждает о Боге?.. Мы в постели с Наэтэ говорим о Боге?.. – он ласково улыбнулся ей в затылок. – Впрочем, что удивительного? Она и языки знает… Неужели правда?.. А я не знаю ни одного – только английский учил. Не выучил… А что я знаю о Наэтэ?.. Да ничего, кроме того, что я её знаю, всю, как себя.., вернее, чувствую, но не знаю…». Он словно увидел Наэтэ с новой, незнакомой ему, стороны – он и не предполагал… И ему хотелось, хотелось узнать о ней больше. Он уже ревновал, хотел обладать ею не только в настоящем и будущем, но и в прошлом, он хотел обладать всеми её «сторонами»… Вернее, не обладать – знать… «Впрочем, не одно ли это и то же?» – он вдруг серьёзно подумал: она загадка, и если без шуток, без любовной игры, то он ни на шаг не подошёл к разгадке… Ему отчего-то даже стало стыдно перед нею – неужели он так нелюбопытен? И вправду «эгоист» – только о себе и своих чувствах думает. Хочет не Наэтэ, а своё хотение, любит не Наэтэ, а свою любовь к ней…

И тут… Наэтэ, как борец на ковре, неожиданно «завалила» его на спину – проснулась! И опять её лицо, глаза, «опавшие» на него её «золочёные» русые волосы… Утренняя Наэтэ, – и слёзы у него уже «привыкли» выступать на глаза, когда он видит её ласковую, чуть игривую улыбку над собой.

– Я первый проснулся!

– А я вообще не спала! – возразила она смешливо-ласково.

– Обманщица!

– Я всего лишь закрыла глаза. И представляла, как я тебя буду уводить – на свою планету, – ты же хотел! Видела, как мы там живём, – она светло и легко засмеялась, не разжимая губ, а у него – новый приступ влаги в зеницах, так он любил этот её смех. Она поцеловала его в губы, глаза…

– Видят во сне, а не в «представлениях», – обманщица.

Она продолжала улыбаться, словно и не слушая его.

– Ты меня уже увела на свою планету – вот же она! – мы на ней валяемся…

– Но нам светит не моё солнце – значит, это твоя иллюзия…

И тут она водрузилась на него, сев ему на живот, грудь, коленями и ногами придавив плечи, предплечья – так что он не мог ворохнуться. И, выпрямив спину, возвышаясь над ним, как колосс, глядя под себя, сказала с самодовлеющим выражением на лице, с властью, которой он и так уже подчинился полностью, до безгласности:

– Теперь моя очередь уводить тебя, как ты меня. Будешь меня слушаться?.. Как я тебя слушалась?..

Он, глядя в её глаза – через полновластную её грудь, которая лишала его воли до сладкого и абсолютного растворения – ну сахар в чае! – ответил:

– Буду тебя слушаться, как юный семинарист мудрого богослова, буду твоим послушником, слуш-шкой и служ-жкой, Наэтэ.

Он смотрел на неё неотрывно – как она возвышается над ним, положив ладони рук на свои бёдра, глядя самодовлеюще, словно в никуда и во всё, и в него тоже. Ну Сфинкс!

– Ты самый прекрасный величественный Сфинкс из всех, которых я видел…

– Ты ни одного не видел, не ври.., – сказала она, не меняя величественного и загадочного выражения своего лица.

– Я зато читал…

– Это не считается…

И она засмеялась своим ласковым смехом, не разжимая губ, склонив голову и любуясь – не столько им, сколько своей властью над ним.

– Я буду выполнять всё, что ты мне скажешь, – продолжал он серьёзно и дурашливо одновременно. – Скажешь мне – «слетай за пирожными», – я взмахну руками и полечу.

– Ну! – взмахивай.., и лети! – она опять засмеялась.

И привстала – во весь рост над ним, вдавив коленями его плечи с ключицами в диван до боли в костях, вся во всей красе, прямо над его глазами почти, опустив руки по бёдрам, склонив голову, чтобы видеть его лицо, его потрясённый взгляд, «придавленный» её величием – её ног, живота, груди и сияющего откуда-то сверху солнца-лица, в ниспадающей короне лучей – золотых волос. Ну Ника Самофракийская, Венера Милосская! Только со всеми недостающими тем частями тела – головой, руками… И такая же «откровенная» – вырезанная – нет, не из камня – из влюблённого в неё пространства восхищённым Мастером. Это демонстрация полной власти над ним и… полного доверия к нему… Она так возвышалась, и они разговаривали.

Он сделал попытку «взлететь» – руки из-под неё высвободить. Но она устроилась «поудобнее» – чтобы даже не пытался. И слабые «крылья» его затихли – под её сильными ногами… С готовностью, впрочем.

– Врун… непослушный…

– Как будет по-испански «я люблю тебя очень-очень»? – он ещё и экзаменовал её! – «юный семинарист», – лёжа под и между ног – «мудрого богослова»!

«Богослов» снисходительно смотрел на него. В прямом смысле – нисходя взглядом под себя, с высоты нескрываемого превосходства, или лучше сказать – с нескрываемой высоты превосходства.

– Теамо иэсоэс-мас фуэртэ келавида иламуэрте1. Переведи!

– Я люблю тебя, и это сильнее жизни и смерти.

– Вот видишь, и ты знаешь языки, – она опять присела, улыбнулась – всё так же снисходительно – и снова наклонила голову, чуть на бок.

– Нет, это я сам придумал…

Она засмеялась, и наклонилась над ним – так, что волосы её все «упали» с плеч и висели над его глазами шатром.

А он продолжал «проверять» «Сократа» на «мудрость»:

– А как то же самое будет по-английски?

– Ай фел инлав виз ю, эз’иф ай фел интузэсан, эн» хэвбин бёрнт туэщез, зеарис насин» лефт2… Переведи!

– Я упал в любовь с тобой, как в Солнце и сгорел дотла, ничего от меня не осталось.

– Правильно!

Она смеялась, любовно рассматривая его из-под своих волос:

– А теперь ты скажи, – на моём языке, – проговорила она как настоящий экзаменатор, не липовый, – «я тебя люблю».

– Илеанире.

– Вот видишь, – учительница хвалила неразумного ученика, – ты знаешь языки…

– Я сказал белиберду – первое, что пришло в голову… Но подумал именно так, – он посерьёзнел.

– Этого достаточно, чтобы говорить на «моём» языке…

И продолжала:

– Мне моя мама сказала: кто понимает тебя без переводчика, тот и есть твой принц, твой трофей и твоя жертва.., послушник, – она смотрела, улыбаясь – как её мама, наверное, улыбалась бы своему маленькому сыну, на котором восседает, почему-то.

– Мама забыла добавить: твой муж.

Она рассмеялась, низко-низко склонившись к нему, засыпав его лицо своими волосами. Он вдохнул полной грудью, насколько позволяла тяжесть «сфинкса», их аромат… И смеялся вместе с нею от того, что у них такая замечательная игра: какую бы белиберду они ни говорили – из слов и звуков, – они понимали друг друга дословно. Это удивительная игра! – никто ещё не додумался… И она – ярче реальности… Она-то и есть реальность, а то всё – за окном – неумелая карандашная мазня какого-то бездаря. И их имена, которые они взяли себе из своей реальности, лучше и красивей тех, что у них на самом деле – то есть, на той «мазне» серым карандашом. Наэтэ… Наэтэ… Как лёгкий прохладный бриз – над золотым и нежно-вязким, ласковым, разогретым полуденным солнцем, песком. Бесконечное лазоревое море, счастье, Наэтэ…

Она снова выпрямилась, закинув волосы за спину, и сидела на нём полноправно. Её грудь лишала его глаз. Соски, будто пращи, словно били по ним острыми камнями, пробивая их, как тонкие слюдяные оконца… Её глаза.., веки чуть приопущены. Она смотрит на него, как на свой пьедестал, подножье – ровно, без значения и эмоций, только загадка в глазах, самодовлеющая загадка… Как у Сфинкса всамделишного. И руки лежат на бёдрах спокойно, как лапы Сфинкса… Спокойствие силы и власти, свыше данной…

И ему передавалась эта спокойная самодостаточность, эта загадочная статика… Только сердце убежало в живот и билось об Наэтэ – снизу, – как маленькая птичка в лакуне бетонной плиты, придавившей небо до земли.

– Я не хочу никуда уходить из твоих глаз, – сказала она, не меняя самодовлеющего величия в позе и взгляде, – ни в какой «секонд-хэнд» за углом… И не хочу, чтобы меня одевали. Хочу быть голая.

И оба засмеялись – заговорщически и по-детски, она опять склонила голову над ним, шатром волос нависнув.

– И я этого хочу, – отвечал он глазами её смеющимся губам.

– Никуда не пойду, я тут живу, – она говорила про его глаза, как не в шутку настаивала.

– С ногами, – поддержал он её.

– Да.

– Особенно с ногами.

Она смеётся:

– И с головой тоже особенно.

– А руки – так себе? – не особенно-то и нужны, как Венере Милосской… Твоим моим глазам… А вот грудь…

– Дурак! – её смех уже весь нежный. – Руки тоже. И грудь… Вся душа, глупенький, а не половина…

– Рука – это душа?