Наэтэ. Роман на грани реальности

А ноги её почти выправились из халата и, наверное, мёрзли… Он собрал с пола закомканный плед и – почти с сожалением – накрыл Наэтэ, включая её ноги, по самый подбородок, и руки накрыл – они лежали спокойно, расслабленно, так спят не ведающие страха, верящие, что защита абсолютна, и с ними ничего не может случиться. Никогда… У него дрогнули глаза, и он скорее-скорее в душ, переодеваться… Наэтэ его вчера так заводила, – он этого будто и не замечал, а теперь вот… Эротический сон.

Было утро, но было ещё темно… Когда он принимал душ, то обратил внимание – впервые, наверное – на то, какая убогая и грязная здесь ванна. Хотя он не любил грязных ванн, и эту он чистил со тщанием дня три назад. Но сколько ни чисти сантехнику в этих старых, на скорую руку сложенных «кирпичках», всё одно: ржавые пятна, тёмные разводы, выщербины, и вообще – потолок в ванной жутко грязный. Он этого до сегодня не замечал, – теперь он представил, как Наэтэ здесь будет мыться… Болезненно поморщился.., но что он может сделать? Вот сейчас, сегодня?.. Вымывшись, он отрыл в платяном шкафу другой свой халат – лёгкий, «пижамный», с целью опять забраться к Наэтэ под плед. Про подушки он подумал сразу, как встал, – но не знал, как подсунуть подушку под голову Наэтэ, чтоб не разбудить, – и решил: «будем пока так». Затем убрал с паласа разбросанные ими вещи – куртку, буцы свои, «принцессины ботинки» – он поцеловал каждый в носочек, каблучок, – колготки Наэтэ… И начал беспокоиться, что слишком долго он без Наэтэ, забрался к ней под плед и прижался всем телом, и затих, пытаясь услышать её дыхание… Чуть не испугался до смерти, что она – не дышит, но потом понял – дышит, совсем почти незаметно, тёплая-тёплая стала под пледом, – даже сквозь платье, которое не сняла, и его увесистый халат от неё шло такое тепло, что хотелось потрогать его руками… Он пригрелся и не заметил, как снова уснул. В ожидании праздника, – как в детстве – перед своим днём рождения…

…Второй раз, когда Анрэи проснулся, его ослепил свет дня, которым было лицо Наэтэ, и он утопал в её волосах, а она, склонившись над ним, смотрела, смотрела на него, легонько шмыгая носом, – да она лежала на нём! Её губы, ставшие снова чуть полнее и намного ярче, слегка-слегка подрагивали. Она была уже без халата, а только в своём платьице, и сверху их обоих укрывал плед… Её тяжесть настолько была приятной.., – грудь, которая прижималась к его груди, ключицам, и «высилась» над взором, была так волнующе близка, что он мгновенно – с места в карьер – задышал глубоко и судорожно.

– Наэтэ!.. Наэтэ! – он тихо молился. Не говорил.

– Анрэи, Анрэи, – она улыбалась, улыбалась! – сквозь слёзы, готовые опять выпасть из её влажных сияющих глаз.

– Я тебя разбудила? Я тяжёлая, – да?

– Нет, ты лёгкая.., ты, как песчинка, – нет, пушинка, – нет, ворсинка пушинки…

Она заулыбалась, почти засмеялась! – чуть закусив нижнюю губу.

– Не ври, врунишка, – я тебя задавлю.., – нежно и ласково она улыбалась всем лицом.

– Ты улыбаешься, Наэтэ, – ты улыбаешься!

– Потому что ты у меня есть…

Он замкнул вокруг неё руки:

– Я тебя захватил и украл.

Она положила свою голову – щекой – на его лицо. Такой аромат источало её лицо, какой бывает, наверное, только в раю, который ему приснился, и где была она же.

– Неправда, – сказал она, и то, как она говорит «внутри», там, за её же щекой, он будто услышал ушами, – это я тебя украла. У тех, кто раньше украл тебя у меня…

Она снова подняла лицо над его глазами.

– Я вернула то, что мне принадлежит. Всегда было моим.

И смотрела, смотрела на него – любовно и безотрывно. А он так же – на неё. Веря, что это она, но не веря, что это он.

– Я первый вернул то, что мне принадлежит, – его глаза лучились мокрым.

– Нет, я первая, – и её глаза тоже лучились, и тоже мокрым.

Праздник, в предвкушении которого они спали эту ночь, начинался…

Наэтэ решила встать. Она уже улыбалась – без горького излома на губах. И в какой-то миг из её глаз «вышло» такое сияние радости, пока ещё «украдкой» почти, что Анрэи потерял дух, дыхание. Ей нужно было перебраться через него, и она, сев рядом, перебросила через его грудь свои тяжёлые ноги – её бедро прямо у его подбородка.

– Ой, задавишь, – придушенно засмеялся он, – а сам начал гладить её ногу, и спину. Которую она выгнула, вздохнув с истомой.

– Тебе нравятся мои ноги? – почему-то спросила она, глядя на него сверху, как хозяйка волшебного мира.

– О, да!

– Целуй их! – и придвинула для поцелуя своё божественное левое бедро, потом вдруг ловко перебралась через него, вскочила во весь рост, рядом с диваном, и засмеялась – шалунья.

– Наэтэ, ты убегаешь, – он потянул к ней руки.

– А ты догони! – она, смеясь, встала на колени, наклонилась, закрыв его волосами, и припала к его губам своими. Губы их крест-накрест встретились, лица также… Потом опять вскочила. Он не выдержал, поднялся, сел на диване.

– Наэтэ, ты меня сводишь с ума, – он жаловался, ей же. – Если я свихнусь, то ты же меня и бросишь…

Она засмеялась – сомкнутыми губами, и это так было прекрасно, – ни один художник не смог бы передать эту чудотворную игру на лице Наэтэ. Её смех и улыбка были одновременно и влекущие, и детские, – уголки губ её в этой игре чувств открывали её всю, по-детски светлую, наивную, радостную, игривую… «Такие, наверное, ангелы – так им хорошо в небесных сферах, как она смеётся», – подумал Анрэи.

И тут она сказала, как воспитательница в детсаду детям:

– Анрэи, я хочу в душ. У тебя есть что-нибудь вместо моего платья?

И опять засмеялась – влекуще и по-детски…

Он тоже засмеялся такой постановке вопроса.

– У меня вместо твоего платья есть какие-нибудь штаны…

Она снова засмеялась, и, «напав» на него, уронила на диван, придавив его голову грудью, и сказала:

– Я буду тебя мучить, пока ты не дашь мне свою рубаху…

Он приобнял её со спины, руки его задрожали. Он целовал её – изнутри неё…

– А-а! – хитрый какой, – она села на коленях на диване – рядом с ним – и взмолилась:

– Анрэи, пожалуйста, дай мне скорее что-нибудь, мне так надоело это платье! Я хочу твою рубаху, немедленно!.. И хочу быть чистой!..

Последнюю фразу она говорила уже, как хозяйка волшебного мира, где он вдруг оказался.

– Я приказываю тебе! – заявила она строго. И опять засмеялась…

Пока она мылась, он перерыл все свои вещи, пытаясь что-то найти для неё, и переживая, стыдясь за ванну. Вот сейчас выйдет и посмотрит на него другими глазами. Вроде как в дворницкую попала. А думала – к принцу.

Наконец, он нашёл лёгкую, довольно широкую и длинную, почти белую, в мелкую светло-коричневую полоску, рубаху – из дареных ему на последний день рождения всё теми же родителями… Подойдя к двери ванной, он увидел, что она не закрыта изнутри. Он тихонько открыл её. Наэтэ стояла на коленках за полупрозрачной шторкой ванны и плескалась… Он, протянув руку, положил рубаху на стиральную машинку, стоявшую одним боком впритык к ванне, а другим – почти впритык к двери. Снова прикрыв эту дверь за собой, пошёл на кухню, чтобы, пока Наэтэ плещется, сварить кофе и хоть яйца всмятку, – что ли… «Сварить кофе» – громко сказано, – воду вскипятить для растворимого. Особых «разносолов» у него нет, есть кое-какие «запасы» – всё такое примитивное, «босяцкое». Лапша, тушёнка, яйца.., ну, пельмени замороженные в холодильнике. Да и всё, в общем.

Он был охвачен не то что «нетерпением», а чем-то похожим на лихорадку. Яйца на газе у него переварились, а чайник он раза три включал… Выключив газ под переваренными яйцами, он обернулся и… Перед ним стояла Наэтэ – в его рубахе, надетой на мокрое тело, – волосы мокрые, совсем без объёма, «обнажили» её лицо и глаза, сделав их фантастически влекущими. Как проступили «из воздуха» истинные черты прекрасного – не лица даже, а лика Наэтэ. Она смотрела на него как-то таинственно-серьёзно… Рубашка прилипла к её мокрой груди, и, словно, не скрывала, а тоже – обнажала её. Полы рубахи едва прикрывали её «интимности», она была босая…

Он подошёл к ней – в своём лёгком халате, – тоже босый, кстати. Положил ладони ей на ключицы, получилось и на грудь, – ласково, осторожно. Выражение лица её не поменялось, глаза смотрели не на него, а, скорее, «вовнутрь», носик её слегка пошмыгивал, дыхание было немного сбивчивым, а тело чуть подрагивало. Он стал прикасаться губами к её лицу, глазам, мокрым волосам… Вдруг она обняла его за шею, и близко-близко её губы оказались у его губ… Он обнял её спину, и стал целовать в губы… Она начала отвечать ему… И с каждым поцелуем его желание становилось нестерпимей. И он уже переставал владеть собой… И повторял, когда не целовал, – «Наэтэ, Наэтэ, Наэтэ…».

Она только раз сказала:

– Анрэи, – вся прильнув к нему.

Затем она развела полы его халата, занесла колено… Спросила:

– Удержишь меня? – почти, как на экзамене.

И – не дождавшись ответа – повисла на нём, обхватив руками шею, а ногами – поясницу, так что он чуть пошатнулся – из-за её тяжести… Она вскрикнула и начала судорожно дышать:

– Ах! Ах!.. Анрэи! Анрэи!..

Они привалились к стене, и он устоял. Она так крепко его обнимала, а он – держал… И так быстро, показалось ему, он отдаёт ей всё, что стал сдерживаться… Она, похоже, и сама так чувствовала, но как они ни старались «потянуть», а крикнули от прошившего их «разряда» довольно скоро, неожиданно, почти разом… Она так сжала его, и так стала всем телом «дышать» через нос, а потом вскрикивать и стонать, целовать, целовать его.., с трудом выговаривая и тут же «глотая» его имя, которое ему дала:

– «нрэи, «нрэи…

– Наэтэ, Наэтэ…

Она висла на нём, не желая отпускать из своих рук, ног… Он уже не мог стоять, стал оползать… на пол, с нею, потом растянулся на полу, – она оставалась «сидеть» в его средокрестье.., вытянув по нему ноги, отклонившись и оперевшись на руки.., резко вздыхала – то носом, то ртом, постанывала, и:

– Ах! Ах!..

Он закусил губу, понял, что сейчас заревёт белугой – от благодарности какой-то…

– Будь во мне, пожалуйста.., – сказала она, с трудом перебивая своё же дыхание, – не уходи, не бросай меня…

Согнув ноги в коленях, она поставила ступни на сгибы его локтей – вся открылась ему… Пуговицы на его рубахе, которая была на ней, отлетели, видимо…, и он не в силах был оторвать от неё глаз. Руки его были прижаты её ногами к полу, и вот так, «стреноженный», он готов был умереть в ней, под ней – как угодно, – лишь бы не «бросать» её… Наконец, он поднялся, сев, – она не отпускала его… Кое-как они всё же встали, и он присел на табурет, а она осталась у него на коленях, лицом к нему, вся вжавшись в него, продолжая обнимать, и он её обнимал также крепко… Так они сидели ещё долго, не желая верить, что их страсть требует некоторого перерыва, всё-таки…

Так «просто» всё получилось, показалось Анрэи…

– Ты мой, – Наэтэ всё ещё резко и глубоко вздыхала и постанывала. – Ты мой, мой…

У него всё занемело… Он улыбнулся, и попытался встать – с нею вместе, и не смог. Она засмеялась:

– А говорил, выдержишь!

– И выдержу! – упрямился он…

Кое-как они встали, но стояли всё равно, обнявшись…

– Ну, вот – опять в душ, – сказала Наэтэ. Чур, я первая…

– Можно помочь тебе мыться?

Она засмеялась, а потом её глаза дрогнули от слёз опять.

– Сегодня нет.

– Хотя бы под дверью постоять, – он серьёзно не хотел отпускать её.

– Ну, ладно, – милостиво разрешила она.

Она опять плескалась, а он её звал и звал:

– Наэтэ, ты скоро?..

– Нет, не скоро, – дразнила она его.

Потом он вдруг замолк. Она уже вытиралась. Прислушалась, – тишина. Открыла дверь, и хотела – как есть – голая шагнуть и броситься в комнату – где он?! И… занёсши ногу, увидела, что он стоит на коленях, прижавшись лбом к полу.

Она рассмеялась.

– Анрэи, что ты делаешь?

– Молюсь.

– Кому?

– Тебе!

Она рассмеялась ещё больше. И так стояла, смеясь.

– Анрэи, перестань, – ну-ка поднимись! А то я наступлю тебе на голову.

– Наступай!

Она поставила на его затылок и темя свою голую ступню, удерживая ногу на весу.

– Наступила!

И не могла опять сдержать смеха.

– Нет, не наступила, только прикидываешься.

Она:

– Ну пожалуйста, встань!

И, нагнувшись над ним, стала тянуть его вверх, за плечи… Он вдруг легко встал, и увидел её… И обомлел. Опять. И сказал:

– Наэтэ, я люблю тебя.

У неё задрожали губы, она заплакала и бросилась ему на шею…

Он взял её – голую – на руки, принёс в комнату, посадил на диван, – встал перед нею на колени, и – держа свои ладони на её коленях – смотрел, смотрел на неё. Она опять шмыгала носом – от слёз ли, или оттого, что уже замёрзла, и позволяла себя купать – ему, в его же глазах…

Он почувствовал, что ей холодно… И снова обернул её в свой тёплый халат… А она не хотела отпускать его в душ, от себя – так же, как он её…

Глава 6. Страсть без конца

…В следующий раз она отпустила его в душ с условием, что он вернётся не только чистым, но и со свежими силами, а она нагреет собою «шалаш» – это был теперь диван, правильно застланный, с простынью и подушками. Одеяло она не захотела – сказала, что у них теперь будет «их плед», и больше ничего. Плед, которым он её укрывал, когда привёз. И она забралась под этот плед с головой и кричала из этого «шалаша» – каждую минуту – ему в ванную:

– Считаю до одного! Кто не успел, того в шалаш не пущу! Раз!!!

Он смеялся, его смех рассыпался в плеске воды, и кричал ей в ответ:

– Наэтэ! Я тебя люблю!!

Она снова:

– Считаю до одного! Раз!!

А он:

– Я люблю Наэтэ!! Ура!!!

– …Раз!

– Да здравствует Наэтэ, товарищи!!

– Раз!..

Когда он подбежал и стал отворачивать угол пледа, чтобы забраться туда, она высунула голову и руки, и – улыбаясь игриво и лукаво – вытянула руки повдоль себя сверху пледа, обтянув им всю свою фигуру. Анрэи закусил губу – так эта фигура ему нравилась, и так он хотел к этой фигуре под плед…

– Всё, – смеялась она, – ты уже пять раз не будешь со мной спать!.. Растяпа!

И он – со «свежими силами» – «напал» на неё, и стал целовать, целовать – губы, глаза, грудь, укрытую пледом, а она – прижимать его к себе.

– Ладно, – наконец, сказала она, – будешь должен мне пять раз, – и заулыбалась счастливо и смешливо, а он уже со страстью стал целовать её в губы, подбородок, шею… И она отпахнула край пледа…

Она же его лишила на «пять раз» себя, и он же ей ещё и остался должен… – «пять раз». Женская логика, от которой у Анрэи в теле начинался пароксизм. Желания.

…Поздно вечером на второй или четвёртый, или где-то так, день они вдруг поняли, что им осталось жить минут пять, если они чего-нибудь не съедят, не выпьют воды… Наэтэ долго и тяжело «отдыхивалась», а он лежал глазами на её груди – открытыми, чтобы не только «видеть», но и «чувствовать» её грудь «зеркалом глаз», – так он ей сказал. Ещё он ей говорил: «Мои глаза хотят в твою грудь – смотреть на мир твоего сердца открытым взором»… Она смеялась и вжимала его голову глазами в грудь, чтобы лучше чувствовать «открытые взоры»…

– Ты должен мне пять тысяч миллионов миллиардов раз, – заявила она ему, дыша неровно, – только дай мне попить, я сейчас умру…

Она высвободила его голову с глазами от соблазнов, приподнялась на руках – над ним, – нет, не для того, чтобы опять соблазнить, а просто, чтобы посмотреть на его глаза, как они там? И тут же его руки захватили её спину, и не пускали.

– Анрэи, мне кажется, что мы сошли с ума…

Голос её мелко дрожал – как от холода. Но не от холода, а от усталости и не отпускающего их обоих вожделения. Он стал «подтягивать» её к себе опять, чтобы целовать в грудь, и не выдержал – засмеялся. И она – засмеялась и упала на него. Грудью. В глаза. О, Боже!.. Но смех им обоим дал ещё маленько сил… Она вынуждена была освободить его из-под себя, чтобы видеть, как он смеётся.

– Наэтэ, ты гениально сказала – «мне кажется, что мы сошли с ума», – никто до тебя ещё так не «формулировал», даже Шекспир. Ха-ха-ха.

Она капризно-обиженно посмотрела на него:

– Не смейся, а том не дам глазеть! – и сама засмеялась опять…

Но всё обстояло очень серьёзно, ещё немного, и они потеряли бы сознание – от изнеможения, от жажды и голода… Нет, скорее от любви… Оба начали сползать с дивана разом. И поскольку сил встать на две ноги у них не было, они поползли к воде и пище на четвереньках… И ещё Анрэи умудрился отстать, и целовать Наэтэ «куда попало».

– Анрэи! – она смеялась в изнеможении, опустив голову, так как шея уже не держала её, и волосы рассыпались по паласу, – Анрэи, – я сяду на тебя сверху, ты упадёшь и разобьёшь себе нос! Ха-ха-ха…

– Я мечтаю, чтоб так было, – сказал он ей прямо в левую ягодицу…

– М-м-м, – она застонала, они никогда не доберутся до еды и воды!

Но они всё-таки добрались – почти ползком – до кухни, благо, что «ход» туда был прямо из комнаты. Там они долго отдыхивались, сидя на коленях, и он опять смотрел и смотрел на неё, на её спутанные волосы, на то, как она дышит носом, на сомкнутые, влекущие в рай, губы, и понял: сейчас они отключатся и уже не включатся. Никогда. Он поднялся с дрожащих колен, налил ей в стакан воды, ещё труднее было снова присесть на колени – ноги дрожали не по-детски – и поднести стакан к её губам…

Напившись воды, они, наконец, нашли в себе силы подняться и даже надеть на себя – она его рубашку, а он – свой халат… Как сомнамбулы, они в четыре руки варили лапшу, забыв посолить воду, и затем смешали её с тушёнкой… Ели из одной – одноразовой – большой тарелки, потому что он усадил её к себе на колени, – как им это удавалось, не понятно… Но как-то поели. Все коленки Наэтэ были в лапше, и вот так, сидя, они начали засыпать. Как дошли до своего «шалаша», забрались под плед, оба потом не могли вспомнить. Между прочим, на улице стояла ночь уже, и квартирка Анрэи освещалась только бликами уличных фонарей, – они опять забыли про электрический свет…

И ни разу не вспомнили ни о ком и ни о чём… Спали они после этого ужина очень долго – как сурки зимой…

Проснулись – ближе к полудню, Наэтэ опять «немножко первая»… И сразу же она улеглась на Анрэи – её лицо над его лицом – и стала смотреть на него. И Анрэи опять, проснувшись, увидел сияющий дневной свет – лицо Наэтэ… А в комнате и правда было светло-светло, на улице снова выпал белый-белый снег… Но всем этим была Наэтэ…

– Ты сказка, – сказал он первое, что пришло в голову.

У Наэтэ дрогнули губы, и она опять опустила своё лицо – щекой – на его нос.

– А ты – герой этой сказки, – ответила она.

И он опять слышал, как голос Наэтэ «звучит внутри неё»… И опять обнял её.

– Я хочу каждый день так просыпаться, – видеть твоё лицо, «прежде всех век», – прошептал он ей в щёку, – получилось не очень внятно, но она услышала.

– Так и будет, – сказала. – Как ты хочешь, – и улыбнулась, и, приподнявшись, опять смотрела на него, и светлая улыбка не сходила с её губ…

Встав, они утолили, наконец, со второй попытки, свой голод, и были поражены, насколько это вкусно – несолёная лапша с тушёнкой… У них начался жор. Наэтэ затребовала пельмени. И они варили их, и ели, пока не объелись вконец, как изголодавшиеся пустынные львы… Анрэи, не в силах оторвать глаз от её рта – как она ест, – иногда промахивался вилкой с пельменем по своему рту… Она смеялась с него… Им было необыкновенно хорошо. Всё было в такт с ними – весь окружающий их мирок Анрэивской квартирки. С её старенькой меблировочкой – кухонным гарнитурчиком и прочими табуретами с диваном – из прошлого, неизбалованного особым комфортом, времени.

– Ты права, – сказал он ей, – мы сошли с ума и едим пельмени.

Наэтэ смеялась. Лицо её совсем покинула напряжённая судорога, не дававшая ей смеяться ещё несколько дней назад.

– А нормальные даже не знают, что счастье – это именно это, – высказала она очередную максиму.

– О, да, – это именно это, а не это, – смеялся он, слегка дразня её.

Смешинки ели, а не пельмени…

– Ты у нас какой-то смешильщик, – говорила она, сама его смеша…

Они дурачились, а он не мог отделаться от мысли, что среди затюрханной меблишки – ну как в машинёшке, которая их везла сюда – происходит Чудо, – оно сидит на табуреточке, застеленной полотенчиком, оно блистает в его рубашке, оно смеётся его шуточкам – сомкнутыми и до боли красивыми губами, и он до конца не может поверить в него, так как кто-то когда-то сказал, что «чудес не бывает».

Наэтэ блистала. Запросто так. И знала, что блистает, по его глазам знала. И ей это не составляло никакого труда – никаких нарядов и косметики, никаких конкурсов красоты… Она просто на Седьмом Небе, где она-звезда сияет, и где ей и положено сиять «по статусу». Седьмое Небо – это как раз её дом, – здрасьте, проходите, гости дорогие. И где она блуждала до этого момента? – блуждающая звезда…

Они погружались и погружались на глубину. Своей страсти. И дна у этой глубины не было. То, что могло показаться дном, оказывалось покрышкой. Или это была высота, а не глубина?

…Звезда опять и опять сияла ему под пледом…

В пароксизме страсти она кричала, открыв свой прекрасный рот полностью, – кричала его лицу, и потом прикусывала его. Визжала даже… Он был потрясён этим, и так этого стал жаждать, что начинал истощать себя, или, лучше сказать, источать из себя все силы, чтобы чаще доводить её до исступления… Ещё она долго отходила от оргазма, словно бы не она хотела его продлить, а он сам её не пускал, так она ему нравилась – оргазму, то есть. И Анрэи тоже – до колик в глазах. Потому что он любил смотреть на её лицо в эти минуты, как оно «задыхается» от истомы, как меняется, мгновенно, становясь то хищным почти, то нежно-влекущим, и остаётся в каждый из этих моментов прекрасным. Настолько, что его глаза начинали предательски «мироточить» – от любви к ней, от того, что она у него есть. Он говорил ей – под пледом:

– Пусть твоя грудь живёт в моих глазах… вместо глаз.

А она:

– Мои глаза, – это про его глаза, – что хочу с ними, то и делаю. Захочу – плюну…

И пускала, смеясь, со своих губ слюнку – прямо в его зрачки – и «выцеловывала» их… Ему нравилось всё в ней – и как она пахнет, и какая она «на вкус», – всё в её теле… Когда он дышал ею и ощущал её «на вкус», он, словно, общался с богами, пьянея, как древние арии, пившие свою сурью, чтобы открылись чакры…

Это длилось без разбору – днём, ночью… Однажды, когда в момент «пароксизма» Наэтэ кричала, как «в ужасе» – ему в рот, в глаза, – она захватила зубами его подбородок, щёку и укусила так сильно, что «хрустнула» челюсть. Челюсть осталась целой, слава Богу, но щёку возле носа она ему прокусила… У него обильно пошла кровь… Она вымазала лицо в его кровь, губами стала её высасывать, потом лизать языком укушенное место… Дышала судорожно, постанывая, целовала и зализывала, целовала и зализывала рану…

– Анрэи, прости, прости меня, – с трудом, сквозь свои дыхательные «судороги» произносила она, – прости меня, миленький…

И ещё плакать начала.

Слаще боли он не знал…

А она повторяла и повторяла, медленно отходя от «пароксизма»:

– Прости, пожалуйста, прости, – дышала в него, и зализывала, зализывала ранку, – так что кровь перестала течь, как будто слюна у неё ещё и целебная.

– Ну, хочешь, – она просила и просила прощения – плача и вздыхая, – ударь меня, накажи меня…

– Что ты, миленькая, что ты говоришь!.. Мне проще с девятого этажа спрыгнуть.., чем… тебя ударить… На!.. Выпей мою кровь… На! – пожалуйста!.. Я хочу быть в тебе…

– Нет, нет, – говорила она, дыша, как после тяжёлого бега, в гору, – а как же твои глаза?.. Как же я без них? – нет, нет… Я только маленько отопью, – это про его кровь, – она сладкая, любимая…

Они ещё долго угомонялись, пока опять не уснули, – то ли это был день, то ли ночь…

Проснулись – кажется, утро, она первая опять, и – уже по привычке – на него легла, и на лицо стала смотреть, закусывая губы и морщась, как от боли – как будто это он её покусал… И слёзы из её глаз стали падать на его лицо, и он от этого проснулся… И, увидев её страдающий лик, который в этой страдательной ломке показался ему опять фантастическим, он испугался:

– Наэтэ, миленькая, – что? что?

И взял её голову в свои руки, и потянулся с поцелуем к её губам, и стал уже целовать, как боль от ранки на лице сильно кольнула, даже на пол-лица выстрелила, даже до гортани и уха достало… Она стала плакать, хныкая, – по-настоящему, но и чуть игриво:

– Как же я буду тебя целовать изо всей силы?.. Анрэи, миленький…

И неожиданно перестав плакать:

– Тебе больно, больно?..

Он улыбнулся через боль:

– Нет, мне сладко… Ты совсем маленько откусила, – я тебе не нравлюсь?