Голос из хора

Снег еще тем приятен, что падает совершенно бесшумно. Как свет.

– Не все ли равно, через какой костер уйти, если дверь открыта?..

Слово писателя (чем больше размышляешь об этом) может быть каким угодно. Образность, точность, предметность, грамотность и даже художественность – не обязательны. «Какой меткий эпитет!» – восхищение дилетанта. Абсолютность – единственный признак. Слово сказано – и оно абсолютно.

Жить так, чтобы никого не объесть.

Чурки нетяжелы и приятны на ощупь, горяченькие, как пирожки, немного поджаренные и слабо припахивающие каким-то керосином. На самом же деле это выжаренная смола. Потеешь главным образом от их количества и неслыханной быстроты, с какою нужно все это подвозить, разгружать, складывать, кидать и подхватывать. Похоже на игру в кубики. Я думаю, Егору было бы интересно.

Тоже и весь Завод создает у меня ощущение чего-то реального и полезного. Не то что прежние железки или абстрактный «продукт», но вполне достоверные стулья, шкафы. Завод имеет в себе занимательность: очень фокусно, виртуозно закладывается простое бревно с одного конца и вылезает мебель с другого, а посередине вереница промежуточных звеньев в виде раскройки, полировки, кишок, по которым летит сжатый воздух, образующих Конвейер…

Стоит призадуматься: что являет собою Завод? Не может быть, чтобы такая большая и мудреная затея ничему не учила, не имела бы аналогий в природе мира и человека. Зачем-то нужен этот процесс, обеспечивающий, как здесь говорят, «выпуск стула»?

Сравнение с живым организмом напрашивается. Кровообращение, пищеварение, метаморфоза вещей и веществ, проходящих эмбриональные стадии. Но сходство нарушается, едва посмотришь, как все изменения вносятся наружным путем, извне, и не содержат ничего таинственного.

Скорее процесс производства воссоздает известную схему биологического развития, примем ли мы за основу Ламарка и воздействие внешней среды (сушилка сойдет за пустыню, пилорама с бассейном – за земноводный период) или остановимся на Дарвине с его отбором, устраняющим из примитивной доски все лишнее, нежизнеспособное в породе стула. Теория эволюции принимает в этом прообразе несколько пародийный оттенок и наводит на подозрение, не зародилась ли она под впечатлением фабрики, откуда, получая первые уроки-примеры, и позаимствовала идею всемирного прогресса-конвейера…

12 января 1967

– Работа царская – думать не надо.

– Один хер – удовольствия я на этом свете не получу.

Внезапный вопрос:

– Андрей, а что ты думаешь о драконах?

– ?!

– Куда они подевались?

– Рок судьбы.

– Зачем перелопатили материю?

– Курил два года (опиум) и был почти у самых врат.

– Нет, есть Бог. Кто скажет – Бога нет, я тому глаз выколю.

– Это такой человек, что если есть на том свете загробная жизнь, то его там надо двадцать раз повесить! О рубахе со вшами:

– Я в ней живу!

О Земле, на которую сбросят водородную бомбу:

– С орбиты она не сойдет, конечно, но содрогнуться она содрогнется.

Сидел как все, разговаривал. Вдруг шепотом:

– Кто-то вошел, ребята.

Мы смотрим – никого. Дверь заперта. Он опять:

– Кто-то вошел!

И выскочил в окно. Потом уже его ловили в запретке.

(Как сходят с ума)

…Описали, как резали поросенка, и тот, с ножом в сердце, вышел из сарая, посмотрел вокруг и пошел назад – подыхать. Всё молча. Вся сцена – ни звука. Только хозяйка под окном жене резника – шепотом:

– У меня дрожат ноги. Давай матом ругаться, погромче!..

Мне так и послышался в этом месте – полет валькирий.

– За что сидите, мальчик?

(Способ знакомства)

Искусство, кажется, только тем и занято, что перерабатывает материю в дух и обратно, по методу растений, которые, дыша и питаясь, создают нам атмосферу и почву и перетаскивают грузы снизу – вверх, сверху – вниз, взяв эту работу в образ существования.

На чьей-то тумбочке, смотрю, – журнал дамских мод!

Как током ударило, разводишь руками: находчивость…

– Все-таки женщина пользуется большой популярностью в мире!

Там далеко на Севере далекомЯ был влюблен в пацаночку одну,Я был влюблен и был влюблен жестоко,Тебя, пацаночка, забыть я не могу.А где же ты теперь, моя пацанка?А где же ты, в каких ты лагерях?Я вспоминаю те стройненькие ножки,Те ножки стройные в фартовых лапарях[1].Идут года, летят часы, минуты —Так пролетит твоя любовь ко мне,И ты отдашься вновь другому в руки,Забудешь ласки, что я дарил тебе.Отдашься вновь, не понимая чувства.Хотя ты женщина, но все же ты – дитя.О, милая, любимая пацанка!Ребенок взрослый, как я люблю тебя!А где же ты теперь, моя пацанка?А где же ты, в каких ты лагерях?Я вспоминаю те стройненькие ножки,Те ножки стройные в фартовых лапарях.Так где же ты и кто тебя ласкает?Или начальник, или уркаган?Или в расход ушла уже налево?Или в побеге уложил наган?Пройдут года, пройдут минуты счастья —Так пролетит и молодость твоя,И ты отдашься вновь, не понимая ласки,И так забудешь, как я любил тебя…

– Если хотишь раскусить женщину, читай «Декамерон», и тогда узнаешь, что это за яблоко!

– Я еще не знаю, что такое женщина. Жизнь-то пролетела. Как ни смешно, но это факт.

– С женщинами я был безжалостен!

– Меня интересуют только женщины и автомашины.

– Я выбил из себя женщину!

На свидании (двадцать лет не видались) сестра спросила у брата – с интересом взрослой уже, замужней женщины:

– А правда, говорят, у вас тут лошадей пользуют?..

– Такая была человек!

– Ее за две минуты уговорить можно.

– Перед последней девкой чувствуешь себя гимназистом. Не испуг – благоговение.

– Нам даже по радио женский голос был сладок, как яблоко.

– У нашей кассирши розовые трусы. Я во сне видел!

– Мне больше подходят женщины типа мадам Бовари.

– С поварихой сожительствовал.

– Одел ее по моде: чтобы все выделялось – как у русалки.

– Валёхается на мене. Смотрю – дочь генерала.

– Все они потом сожалели, что я в них не влюбился.

– Девочки меня любят: я им даю покурить.

– Это непотребные женщины любят – чтобы мужчина курил.

– Всякая женщина имеет свое стремление к жизни!

– Она была такая по сравнению со мной, что я никогда не рассчитывал. И то меня друг толкнул. А она никому не жалела.

– Ну так и идет на меня во всей прелюбодейной одежде и улыбается, показывая все 38 зубов!

– Я, говорит, себе возьму с золотыми погонами, а ты мне не нужен.

– Познал городскую женщину.

«Познакомился с дамой ночной красоты…»

(Из песни)

– Одна баба была красивая, я тебе серьезно говорю.

(Серьезно о бабе? да еще о красивой?! – требует оговорки.)

– Как я посмотрел на бабу – форменно кукла! Да не до бабы, не до кина: мене уже ищут…

– А в общем-то, все дело из-за бабы получилось, я так считаю. Из-за красавицы-жены погиб.

(О Пушкине)

Красивую кофту одела,Ты очень мне нравишься в ней,Ты душу мою ей задела,Немного ее пожалей.

– Из уст ее должны только красивые слова исходить, а она ругается!

– Златогривая еврейка.

Сделав глоток кофе:

– Точно по груди прошла мордовочка в лапоточках!

«Вдали мелькала мокрая фигурка хрупкой девушки».

(Из сочинения)

– Девушка всесторонне грамотная.

– Девка хорошая – засадить можно.

– Если бы там была девушка, которая рассуждает в высоком духе, я бы с нею скорее общий язык нашел.

– Я не хочу ей голову крутить: я не знаю, что со мной завтра будет.

– Бывает – инженерша, или целка, или проституточка какая-нибудь… Встанешь перед ней на колени: – Прошу руки!..

– Я при женщине еще ни разу не заругался.

– Фигурная дама.

– И будет целовать меня в губы интересная женщина!..

– Под ножом каждая даст. Но еще вопрос – будет ли она подмахивать?

– Для коллекции.

(О вдове)

– Имел с ней половое общение.

– Взломали лохматый сейф.

(Групповое изнасилование)

На погрузке не следует чересчур напрягаться – и поэтому говорят:

– Сама ляжет. Как баба.

У одной бабы, рассказывают, на брюхе была наколка:

«Добро пожаловать».

– Дурной у меня характер. Преданность у меня какая-то к бабам. Знаю, что гуляет, а все равно к ней поеду. Недельки две поживу. Я ей на пузе самолет наколол, и поэтому она замуж не вышла. А сейчас бы я ей нарисовал еще чуднее.

Не эротика – экзотика. Человек без штанов выглядит куда более странно и чрезвычайно, нежели пристойно одетый. Так родился стиль: верхом на губернаторской дочке, Африка в бане – «порнография» (в чем меня обвиняют), давшая доступ фантастике и не возбуждающая ничего, кроме удивления: фокус.

Татуировка: впереди – орел, клюющий грудь Прометея; сзади – собака, употребляющая даму диким способом. Две стороны одной медали. Фасад и задник. Свет и тьма. Трагедия и комедия. И пародия на собственный подвиг. И соседство секса и смеха. Секса и смерти.

Голая дама в шикарной шляпе восседает на черепе, как на глобусе, – при виде этой наколки мне показалось, что ее обладатель запечатлел у себя на спине собственную голову, реализовал метафору своего сознания.

Разговор с отъезжающим:

– На кой… мне идти в Третьяковскую галерею?

– Там голых баб увидишь. Как живые.

Музеи в зрелищном смысле проходят сейчас по общему ряду с магазинами и зоопарком. Куда-нибудь пойти – посмотреть. Музеи – суррогат балагана, в самом положительном, в том числе познавательном его значении.

Ну, а как бы ты сам сейчас описал наготу женщины? То есть возможно ли ню вообразить и увидеть всерьез?

…Это было – как прилив крови в голову, от которого темнеет в глазах, пока эта чернота, этот удар мрака не рассеивались, оставив на пляже выброшенную красавицу ослепительно белого, до тяжести в сердце, цвета.

Задумчиво:

– Я все никак не пойму, почему ей такое грубое название дали…

Вся сниженность, грубость в определении пола не безумный ли бунт, не попытка ли вырваться – оттого что кругом покорны, не в состоянии уйти и забыть, и вот заклинаем, отпугиваем (сгинь! пропади! я тебя не боюсь!), тогда как слишком зависим.

Цитата (приснилась во сне):

«Зандер побледнел перед обязанностью соития едва ли не с каждой остающейся с ним с глазу на глаз в силу случая девушкой.

– Все они от меня чего-то хотят, – говорил он, нервно помаргивая».

Вопрос: а что если пол – адский способ достичь райских врат? Отравленный заменитель потери? Нельзя ли тогда по суррогату вообразить забытый источник, по низкой копии – высокий подлинник? И не прекрасна ли тогда вся эта сфера секса только потому, что в ней искажен тот потерянный образ (да, искажен, но ведь – тот!)? Тогда, приняв ее за пародию, реставрировать приблизительный стиль и загадку оригинала, и если это бросает в восторг и ужас, то что же делало то?! Через обман доискаться до истины и содрогнуться, почуяв, на какой глубине мы привязаны и что значит дух, когда плоть так сильна…

Из приобретений последнего времени: я тебя все явственней чувствую, как собственное тело – что ты из меня соткана, по клеточкам, почти как Егор, а может быть и ближе, потому что не по наследству, а более прямо и просто – как растение.

В дополнение к теории о чистоте породы – мне недавно рассказали, что жена уподобляется мужу не фигурально, а буквально, и не в силу – только – духовных токов, но даже ее естество постепенно замещается в составе его молекулами, и в этом смысле «плотская жизнь» значительно сложнее и глубже, чем подозревают. В этом смысле муж рождает жену, пропитывая ее насквозь собою, так что и получается в итоге «едина плоть».

Поэтому, наверное, в браке сфера интересной экзотики переходит в витье гнезда, семейной конуры, где всё настолько родное и кровное, что проходит по разряду кормления, с навыками младенца и матери в одном лице.

Молчаливый старичок, отрешенный от суеты, – всплеснув ручками, под наплывом воспоминаний:

– Жена! жена!.. Если она имеет милость – то когда и лягет с тобою!..

В больнице:

– Раскричался: ты пришел жену искать или лечиться?!

Я говорю: я – живой человек…

– Давай подженимся!

– Жениться – остановиться.

– Ну – женился, взял вдову, мужа ее убило на тракторе…

– Было у меня две жены, три сына…

– Женщины все это понимают больше нашего. – Чего ты боишься? – спрашиваю. – Я боюсь, – отвечает, – что ты меня бросишь.

– А математику я страшно любил – как жену!

– Что такое является источником для процветания жизни? Я так понимаю, что счастье, во-первых, и дети, во-вторых. Жена – нет. Дети.

– Двое детей у нее. Одного он состругал. Второго прижила.

– У нее дом в Ростове и муж непьющий.

– Муж мне попался неплохой, надо прямо сказать.

Я даже согласна, пишет, если б теперь был наполовину хуже. Выпивал, правда, изрядно.

«Женой я изменен».

(«Поэма из личной жизни»)

– Жена пошла работать в баню.

(Предел падения)

– И вся структура моей семейной жизни поломана!

– А это твоя пацанка?

– Кто ее знает? Жена пишет – моя.

Четырехлетний мальчик – девочкам постарше:

– У вас хоть какой-нибудь отец есть?.. Вернувшемуся из лагеря:

– Знаешь, папа, я очень боялся, что приедешь не ты, а мне скажут, что это – ты.

– И може будет еще и у нас товарищ киндер!

Из прошлого. Где-то в Сибири по комиссии выпускают на волю 58-ю статью. Женщины, понаехавшие из деревень, выстроились у вахты – предлагать себя в жены и выбирать в мужья. Гулящую опер погнал: – Здесь не для таких!

Ситуация торговых рядов. Скромно, степенно, никаких шуточек и смешочков, с пониманием важности шага. У 58-й репутация – дай Бог. Хороший товар. Может, кто и останется. Колорит, если угодно, Киевской Руси. Ожидание.

В жензоне:

– Дай я тебе рубашку постираю.

(Если произнести эту фразу просительно, как о милости, то можно уловить, что с нее и начинается семейная жизнь, пускай все общее хозяйство, и дом, и любовь – в одной этой рубашке…)

Оказался возможным еще один поворот низменно-эротической темы – со знаком плюс. Секс – как знак доверия (что может быть доверительнее, чем эта близость вчера еще незнакомых людей – когда даем друг другу то, что никому не показываем?..).

Надзирательница в тюрьме – заключенному:

– Приходи, когда освободишься. Сама штаны сниму. (Освобождаться же ему – и она это знает – не раньше чем через одиннадцать лет.)

Здесь слышится нищета и беззащитность гостеприимства – всё в печи мечу на стол – на, попробуй! – панибратство, завязывание родства с бедняком, которому никто не подал, а я не жадная, поделилась общим куском, не претендуя на большее, чем сели встречные и закурили. А что еще мы можем предложить друг другу?..

Вообще, пол – это какой-то сплошной плач на реках вавилонских.

…Почему-то у мужчины виднее срам.

И клеймо (дополнительное) на человеке – еврей.

Всякий человек – еврей.

…Я повторяюсь и переливаю из пустого в порожнее. В оправдание замечу, что текст как пространственная задача не может быть ни статичной площадкой, ни движущейся в одном направлении лентой. Он ближе к кругам по воде. Антиномии – типа «зимы», «солнца», «острова», «женщины», «книги» и т. д. – заставляют слова разбегаться по радиусам, повторяя и исключая друг друга, производя вращение речи, ее возвращение к старым загадкам, берущимся как бы усилием, приливом смысла, а затем отливом в бессилии разрешить с кондачка обратимые парадоксы, которые без такой обратимости были бы данью формы и только. В том же роль иронии, не дающей миру застыть с выпученными глазами однозначной, горластой безжизненности, но вносящей колыхание в речь, наподобие модуляции голоса, который, удаляясь, без конца возвращается к своему началу, пока мы не догадаемся, что это не поток слов, не голос, но сам горизонт вращается и поворачивает вспять, даруя и черпая силы жить дальше и дальше. Два писателя открыли нам, что юмор – это любовь. Гофман и Диккенс. Они открыли, что Бог относится к людям с юмором. В юморе есть снисходительность и ободрение: «ну-ну!»

В самом имени Данте слышится ад: эффект перевертня.

Мне кажется, «Бедные люди» Достоевского родились по звуковой аналогии и по контрасту с «Мертвыми душами». – Не мертвые души, – спорит Достоевский (и очень при этом сердится), – а бедные люди!

Приятны случайные встречи и узнавания в словах, которым мы, болтая, не придаем значения, покуда оно само вдруг не проступит на свет, поражая нас точным и осмысленным буквализмом. Сила и страсть восклицания «И ты, Брут!» так ясно звучит по-русски, потому что в нем скрывается: «И ты, брат!»

Мы умираем от голода, от страха, от скуки, но более глубоко и правдиво мы выражаем суть дела, когда говорим о себе трафаретной фразой из романа: «Я умираю от любви». В любви (как самой простой и первичной психической достоверности, которая позволяет судить о том, что мы действительно любим) нас охватывает порыв и восторг самоуничтожения. Мы забываем и вытесняем себя, наполняемся светом и воздухом возлюбленного лица и предмета, переходя в состояние невесомости, потерянности, исчезновения, что как-то сродни ощущению и признакам умирания. Наша физика в этих случаях ведет себя подобающим образом, мы вздыхаем, как будто душа отделяется, а сердце «замирает», а чувство подъема соседствует с расслабленностью состава, готового, кажется, испариться в приближении к источнику света. Меня – нет. Я – это ты. «Ах, я умираю!»

Посылаю тебе стихи из альбома, дикий цветок романсно-эпистолярного стиля. Ради экономии места я сократил их немного и подчеркнул слова, мне особенно приглянувшиеся.

Я никогда бы, слышишь? Никогда!С письмом таким к тебе не обратился,Если б душой не чувствовал тебяИ образ твой ночами мне не снился.…И образ твой я выкинул бы прочьИз головы, как сор, как кучу хлама,И спал спокойно каждую бы ночь,Не жгла бы сердце ноющая рана.Любимая, я все хочу узнать,Что тебя сегодня побудилоПылающую лиру оборвать?Ведь ты вчера еще меня любила!В расцвете смяла сердца алый цвет,Растерла в пыль безжалостной ногою.Я не прощу тебе за это, нет!Я буду жить, чтоб встретиться с тобою.…Не я пишу изношенным перомСлова письма, рифмуя предложенья,Диктует сердце бедное мое,Это его простое сочиненье.Это оно молчало до поры,Перенося все горести и муки,Это оно, желанью вопреки,Писать письмо удерживало руки. (Какой галоп!)Это оно сегодня так стучит,Это оно кровь в жилах возбуждает,Это оно, родная, не велитЗабыть тебя и, мучаясь, страдает……Бессилен я потребовать ответа,Различен быт у каждого из нас:Ты дорогими тканями одета,А я в бушлате временно сейчас.Но я такой же в лагерном бушлате:Что во мне было, то во мне и есть.А ты в своем нарядном, новом платьеНе замечаешь, как теряешь честь.…Что ждет письмо, я этого не знаю.Возможно, ты для практики прочтешь,А может быть, конверта не вскрывая,Ты бросишь в печь и спичкой подожжешь.Сгорит конверт, листы и эти строки,С золою пепел в мусор отнесешь…Но ты не можешь быть такой жестокой,И мне ответ, я верю, ты пришлешь!

Ниже – афоризм: «Если женщина отдала мужчине сердце, она отдаст ему и кошелек. Бальзак».

Ай да Бальзак!

13 марта 1967

Искусство – место встречи. Автора с предметом любви, духа с материей, правды с фантазией, линии карандаша с контуром тела, одного слова с другим и т. д. Встречи редки, неожиданны. От радости и удивления: «ты? – ты?» – обе стороны приходят в неистовство и всплескивают руками. Эти всплескивания мы принимаем как проявления художественности.

О писательстве трудно сказать что-то определенное. Это как любовь, которую носишь повсюду и заходишь в гости вдвоем.

В сказке о красоте и любви говорится: совсем не свой сделался. Нас тянет стать не своими. В этом суть.

Катон, по свидетельству Плутарха, сказал: «Душа влюбленного живет в чужом теле», и, хотя это было сказано, вероятно, в осудительном смысле, отсюда явствует, что любовь подразумевает всегда переход, размыкание собственной личности. Без «я», к сожалению, не обойтись. Ядро. Закон и форма существования есмь точка отсчета, мера вещей, инстинкт продолжения вида, эгоизм, согласуясь с которым, всё до поры стоит на месте и остается собою. Любовь в это не верит и нарушает порядок мира ради его единства, взаимности. Любовь бесформенна, и она наводит мосты, мысля всякую вещь не по моему, но по твоему подобию.

– Этот кофе уже потерял свое «я».

«Я» исключительно, «я» всегда исключительно – по типу исключенного третьего: есть ты да я. Сообщает как величайшее чудо:

– В детстве мне казалось, что я никогда не умру!..

И думает, что только ему, ему одному, в порядке исключения, было даровано это сознание и – кто знает? – быть может, предвестие, намек или тень надежды… Но от снисходительной жалости вначале: чудак, да ведь это же всем казалось, особенно в детстве! – мы переходим к догадке, что ощущение это верно в зерне и действительно с ним одним был заключен союз, дана гарантия: не умрешь. Каждый бессознательно носит в душе подобный урок, заканчивающийся в сказке исполнением обещанного.

– И ты был когда-то «Я»!..

Перед расстрелом или побегом думают, что уцелеют, что пуля пройдет мимо. Навылет. Он говорил: для таких не бывает конца, но есть дверь: она откроется в последний момент: не убит, но – спасен.

(Почему-то все-таки просил стрелять не в лицо: выстрел в лицо – последняя смерть, безвыходная – выход души – лицо?)

Возможно, минута сверхъестественного напряжения, в какую «видят всё», отмыкает замок как ключом, и дверь открывается – ровно по мерке, по форме тела, – куда человек, не успев умереть, уходит… Я – дверь.

(Другой случай, обратный: перед казнью себя ослепил – чтобы не видеть смерти, как под одеялом укрылся, либо как тот мальчишка уцепился, когда уводили, за ногу такого же смертника: – Дяденька Шота, не отдавайте! – Тот потом рассказал…)

– Я не хотел жить, когда впервые услышал о смерти.

– Тринадцать раз я в него стрелял. В упор. Но так его, значит, Господь оберегал, что он встал и ушел.

– Господь устраняет меня из любви ко мне, я подумал.

Чтобы я лишнего не нагрешил.

(Перед расстрелом)

Колдун посмотрел на воду и говорит:

– Будет жить… Но лучше б его Господь прибрал.

Разговоры о вероятном этапе. Старик:

– Да я уже, милок, о другом маршруте думаю.

– Дал простор фантазии, написав на запретке: «Не бойтесь смерти».

Предположим, встречный рассказывает о расстреле, и весь ход изложения заставляет подозревать, что это его расстреляли, но он, недосказав, уходит как ни в чем не бывало, оставляя вас теряться в догадках, с кем же вы разговаривали.

Наверное, у него позади большая, «главная» жизнь, а сейчас – ее отражение в полутьме тюремного быта, в полузабытье, воспоминание о «том», настоящем, чем он, в сущности, живет до сих пор (спрашивается, о чем разговариваем, если каждый твердит о своем, о «главном», и диалог перерастает в повторение мысленных жалоб, отправляемых по привычке в пространство, по отрешенной способности жить «главным» событием жизни и по отношению к нему всё располагать, объяснять), о чем не спрашивают, не принято спрашивать, но что послужило причиной, завязкой «этой», вторичной жизни, о чем непрестанно думает человек, переживающий в частной судьбе, может быть, всю глубину нашего грехопадения в целом, – и, может быть, наиболее правилен этот вид существования, как более осмысленный, сообщающий тусклой действительности «ту», «большую» мотивировку.

…Смех соседа по ночам, давящийся хохот под одеялом (я думал, он онанирует, а он смеялся) на верхней койке, тихо живущего днем своими, такими большими, «главными» мыслями: тупое лицо идиота, и такой полный, такой осмысленный хохот ночью.

Отсюда же страх перед выходом, перед жизнью «на воле», ничем не мотивированной и совершенно «пустой», на взгляд пережившего состояние полноты. – Ну а женщины?! – ему говорят. А что ему женщины? – молчать, улыбаться и снова молчать. Одинокие скитальцы с прошлыми жизнями, молчащие потому, что – какое, собственно, ко всему «этому» они имеют касательство?

Мы пришли на землю для того, чтобы что-то понять. Что-то очень немногое, но крайне важное.

Лицо человека, иссеченное мелкой нарезкой каких-то необычайно запутанных, хиромантических линий. Человек в переплете истории, плачущий над ненастоящей, предписанной ему до кончины в ходе дознания жизнью. Куда ему обратиться? Существование в подтексте истории. Кто вернет ему доисторическое, заурядное, живое лицо?

Задумчивость и додумывание до крайних степеней глубины у выдернутых из жизни и посаженных за решетку созданий. Трансцендентное в сознании выдернутого. Личность в нем неизбежно уходит на задний план.

В итоге: не люди – просторы. Не характеры – пространства, поля. Границы человека стираются в прикосновении к бесконечному. Преодоление биографического метода и жанра. Сквозь биографию! Каждый человек – сквозь. Стоит положиться на какие-то начатки характера, и мы проваливаемся по пояс. Личность – яма, едва припорошенная хворостом психологии, темперамента, жизненных привычек и навыков. Попал мимо – в яму, шагнув навстречу подошедшему ко мне незнакомцу.