Избранные проявления мужского эгоизма. Сборник рассказов

Высказав подозрение что у девочки «все признаки менингита», дежурный врач переадресовал нас в инфекционную больницу где-то в Измайлове. Там ребенка немедленно поместили в реанимацию, а нас с женой, разумеется, выставили вон, разрешив, однако, остаться на лестничной клетке реанимационного отделения.

Мы сели на холодные ступени и замерли в ожидании, не зная, что друг другу говорить. Состояние ступора по-прежнему сковывало какую-либо деятельность моего мозга. Вперившись в грязно-синие стены больничного лестничного пролета, я был способен только на сдавленный шепот: «За что?».

Часа через два появился реаниматолог:

– Ситуация тяжелая. Мы подключили ребенка к искусственной вентиляции легких. Он в коме. Нужно ваше разрешение на пункцию, чтобы установить диагноз.

Бог ты мой! Лезть иглой в позвоночник трехлетнего ребенка?! Жена впервые за эти несколько кошмарных часов расплакалась. Меня же била мелкая дрожь.

Вновь реаниматолог вышел к нам только под утро.

– К сожалению, пункция не дала результатов. Картину диагноза смазал, по всей видимости, димедрол. Крепитесь.

Потом он отозвал меня в сторону:

– Здесь нужны специалисты. У нас их нет, поскольку выходные. Ищите возможность перевести ребенка в детскую специализированную клинику. Иначе девочка погибнет.

Вероятно, эти слова и вывели меня из ступора. Я вдруг сообразил, где я и кто я. Задействовав все свои многолетние связи, за несколько часов я поставил на уши друзей, знакомых и знакомых их знакомых. Наконец в субботу вечером по команде важного чиновника Департамента здравоохранения из Морозовской больницы в Измайлово выехал реанимобиль с детской бригадой.

Меня к нему не подпустили. Я только видел издалека, как в оснащенную ревунами и мигалками машину задвинули носилки с моей дочерью. А потом рванул с женой в сторону Морозовской.

Реанимобиль, конечно, приехал гораздо раньше нас. Бригада уже вовсю колдовала над нашим ребенком, взяв повторную пункцию.

Совершенно потрясенный от возникших догадок и вихря пронесшихся в голове картин, я оставил жену в предбаннике реанимации, а сам вышел, пошатываясь от двухсуточного недосыпания, в тихий и печальный больничный двор.

Стояла кромешная октябрьская темнота, усугубленная непогодой. Пройдя несколько метров и не помня себя от того, что довелось испытать в эти дни, я упал на колени в мокрую листву.

– Господи!!! – закричал я, обратившись лицом в ночное моросящее небо. – Господи, спаси мою девочку!!! Я клянусь, я обещаю тебе, что забуду об ЭТОМ!!! Пожалуйста, господи!!!

Минуты через две вдруг забили колокола соседнего с Морозовской больницей Донского монастыря. И мне показалось, это было знаком того, что ОН меня все же услышал …

***

В 8 утра к нам вышел заведующий реанимационным отделением.

– Должен вас обрадовать: девочка пришла в себя. Слышите?

Сквозь попискивание маленьких пациентов реанимации мы различили громкий рев нашей дочурки.

– Нам удалось поставить диагноз, – продолжал реаниматолог. – Это – судорожный синдром, возникший на фоне высокой температуры.

– Что это значит, доктор?

– У детей до четырех лет такое случается. Ведь защитные механизмы мозга только формируются…

– Долго она пробудет в реанимации?

– Думаю, до вечера. Вы пока езжайте домой за вещами. А вечером мы ребенка с мамой поместим в отдельный бокс. Пару недель им придется побыть на лечении.

В этот же день, как и было велено, я вновь привез жену в Морозовскую и, удостоверившись, что ее с дочерью действительно перевели в реабилитационное отделение, отправился домой.

Рукописи «Мира иного», бумаги с пометками, дискеты и кассеты, словом, все, что было накоплено за несколько лет работы, уместилось в две большие картонные коробки. Напоследок, взломав отверткой системный блок компьютера, я добавил к этим материалам жесткий диск.

Быстро загрузил машину и в сгущающихся сумерках уехал в деревню.

Звонок от Старшинова на мобильный раздался, когда мой «Мир иной» уже полыхал в костре.

– Что случилось, старик? Мы прождали тебя весь день.

– Все в порядке, Саш. Забудь о моей заявке.

Старшинов от неожиданности не нашел, что сказать. Правда, молчание было недолгим.

– Старичок, может, ты успел куда-то пристроить сценарий? Мы готовы удвоить сумму гонорара.

– Саша, забудь об этом. Ничего нет. И ничего не будет. Прощай.

Я выключил телефон и уставился в догорающие остатки бумаг, искры от которых весело уносились в черное небо. Если и есть на свете настоящее человеческое счастье, то именно его я испытывал в эти минуты.

Лоншоу, или Берегите в женщине ангела

Как-то раз я спросил шаолиньских монахов:

– Правда ли, что состояние души отражается на внешности человека?

– Правда, – ответили монахи. – Каждый человек рождается ангелом. Мальчики, однако, со временем превращаются в обыкновенных людей со всеми их пороками и достоинствами. А вот у девочек к зрелости вырастают крылья – неважно по какую сторону плеч.

– Девочкам, стало быть, не дано быть простыми смертными? – рассмеялся я.

– Не дано, – вполне серьезно заметили монахи, указав мне на иероглиф «лун», символизирующий, помимо прочего, императора.

– Кем же они тогда становятся?

– Поезжай, – посоветовали мне монахи, – к Желтой Розе и Красной Гвоздике. Они тебе все объяснят.

И я поехал …

М-да, дорогие друзья!.. Если б я не знал наших русских женщин и не был бы женат на одной из них, то, наверное, сказал бы: нет на свете женщин краше китаянок, живущих на Суншане. Словами сложно передать практически фарфоровую белизну, хрупкость и «звонкость» их тел, невероятным образом проступающую сквозь многослойные завесы чипхао. «Вот они, ангелы во плоти», – думал я, глядя в бездонную черноту слегка раскосых глаз Желтой Розы и Красной Гвоздики еще до того, как они вскипятили плошку воды и соединили ее с четвертью плошки сахара.

– Рождению любой девочки, – сказала Желтая Роза, помешивая сироп, – предшествует соединение этих субстанций. В них вкраплены вселенские пики блаженства, как эти звездочки бадьяна. Здесь же – коричный аромат разливающейся по телу нежности. Здесь же – мятный привкус женского запястья, если его осторожно коснуться губами. И, наконец, – кислинка лимона, напоминающая о течении жизни за перегородкой из рисовой бумаги. – Вы хотите сказать, госпожа…, – спросил было я, краем глаза отметив, что Красная Гвоздика слегка ссутулилась, тогда как Желтая Роза стала еще прекраснее от заигравшего на ее щеках румянца.

– Совершенно верно, – уловила ход моих мыслей Желтая Роза, – девочки зачинаются на пике любви. Мальчики – всего лишь над краешком облаков.

«Женская солидарность», – решил я, наблюдая как Красная Гвоздика, еще больше ссутулившись, оставила в сиропе бадьян, удалив корицу, кусочки лимона и сварившиеся листики мяты. Мужская субстанция в виде отголоска женской, как и положено, остыла на своих облаках.

– Но это ничего еще не значит, – рассмеялась Желтая Роза так, как смеется мама над несмышленостью своего чада, давая ему первые уроки жизни. – Внешне мы очень разные, но внутренне одинаковы, как эти половинки одной дыни.

– Она имеет в виду плоть, – добавила надтреснутым голосом Красная Гвоздика, на лице которой также наметились изменения.

Вырезанная ею из половинки дыни мякоть, отправленная в охлажденную мужскую субстанцию, как мне показалось, противоречила ее словам.

– Она права, – подтвердила Желтая Роза, энергия которой уже начинала кружить мне голову, как наркотик, и над собой приходилось делать усилие, чтобы держать себя в руках. – Однако никому не дано видеть подоболочную разницу, если учесть, что под одной оболочкой скрывается другая.

С этими словами Желтая Роза очень выразительно сняла шкурку с банана и разрезала его на кольца, демонстрируя мне семена.

Красная Гвоздика, под чипхао которой раздался треск скривившихся костей, молча отправила кусочки банана к кусочкам мякоти дыни, плавающим в охлажденной мужской субстанции. Я же почему-то вспомнил свою маленькую дочь: «Папа, ты неправильно писаешь!» – «Что-о-о?!» – «Надо писать сидя, а ты писаешь стоя!».

«Ангел мой!..»

Это было неким отголоском, а может быть – слабым ощущением подоболочной разницы, о которой говорила Желтая Роза.

«Девочка моя, маленькая сущность моя, проснувшаяся на том самом пике любви – моей и мной боготворенной женщины, которой я коснулся у края облаков!.. Что ожидает тебя в стылом сиропе мужской субстанции? Чернильная, как сок ежевики, насупленность бирюка? Самовлюбленность нарцисса, способная разрывать сердце надвое, вроде этой рассеченной пополам земляничной ягоды? Или пресная одутловатость переростка, персиковые косточки которого не дают ростков?»

Я вновь посмотрел на Красную Гвоздику, и она вдруг живо напомнила мне женщин, вызывающих во мне подспудную неприязнь.

Зажиточных уродиц.

Капризных содержанок.

Барбиобразных глупышек.

Хабалистых нерях.

Опустившихся пьянчужек.

– Если не беречь в женщине ангела, в ней просыпается лоншоу*, – сказала Желтая Роза, выкладывая на лоток из дыни смесь ягод и фруктов, впитавших обогащенный лимоном, пряностями и мятой сироп.

– Это она? – спросил я, показывая взглядом на Красную Гвоздику.

– О чем это вы, господин?

И только тогда я сообразил, что у ангелов любые изменения могут обрести обратное движение. Достаточно всего лишь улучшить субстанцию.

А вы как думаете, дорогие друзья?

*лоншоу (кит.) – дракон

Вкус небожительницы

Я заканчивал пятый курс университета, и жизнь моя, казалось, была уже расписана, как минимум на пять лет вперед. В двухстах километрах от Москвы, в старинном русском городе меня ждала невеста, свадьба с которой намечалась в июле. В самой Москве было оговорено место работы, жалование и уже подыскивалось временное, как для молодого специалиста, жилье. Так что последние два-три месяца, перед тем как выйти в самостоятельное и спланированное «плавание», оставалось только дрейфовать потихоньку от студенческого общежития, где я, тыкая одним пальцем в клавиши пишущей машинки, «печатал» диплом, до факультета. Наступала пора экзаменов, предзащита, консультации и так далее, что в переводе с обыденного языка на студенческий означало полную свободу действий, пьянство ночами напролет, с завтраками во второй половине дня и поиском денег на выпивку с начальными аккордами телепередачи «Спокойной ночи, малыши».

Точно уже не помню, за какой надобностью меня занесло однажды в факультетскую бухгалтерию. То ли я не сдал вовремя всех бумаг по отчету с последней командировки (на практику мы ездили иногда за счет факультета), то ли нужно было проштамповать какие-то справки для общежития. Так или иначе, из бухгалтерии меня отправили в кассу. У самой двери я нос к носу столкнулся с сокурсником, который числился «мертвой душой» в моей общежитской комнате, снимая где-то квартиру.

– Интересная особа, – сказал он мне, кивая в сторону кассы, когда мы поздоровались и перекинулись несколькими дежурными фразами. Лучше бы он этого не говорил. Протягивая бумагу в окошко кассы и разглядывая через это же окошко «интересную особу», я ничего примечательного в облике женщины лет двадцати пяти не обнаружил. Да, симпатичная, хоть и слегка большеротая, в очках, с хорошо ухоженными волосами, чуть вспушенными легким начесом… Она быстро проштамповала мои бумаги и так же быстро захлопнула дверку окошка прямо перед моим носом.

Слегка озадаченный фразой об «интересной особе», которая мне показалась самой обычной, я поплелся в факультетский буфет и заказал знакомой старушке-буфетчице яичницу «как любит Марат». Эта яичница, друзья мои, в исполнении старушки была песней, которую мне так ни разу не удалось повторить, хотя колдовал с такой же стальной мисочкой, что и она, чуть смазывал ее сливочным маслом и выдерживал в жарочном шкафу, пытаясь наладить корочку снизу и сохранить в неприкосновенности янтарные желтки…

По-видимому, яичницу свою я приканчивал в аккурат перед обеденным перерывом для факультетских сотрудников, поскольку в буфете замелькали знакомые лица из учебной части, библиотеки, фотолаборатории. Подтянулась, разумеется, и бухгалтерия с «интересной особой» в том числе. Взяв стакан с кофе (иной посуды в нашем буфете не водилось), я, недолго думая, переместился к «интересной особе», благо за столиком она стояла в гордом одиночестве, пока ее коллеги занимали очередь к прилавку.

Положа руку на сердце, скажу, что сегодня, вот так запросто, к заинтересовавшей меня женщине я ни за что бы не подошел. Но тогда… тогда всё воспринималось иначе и проще. В силу того, наверное, что мы заканчивали учебу, что это обстоятельство подсознательно, должно быть, означало, что мы разъедемся в разные города и навсегда. Поэтому краткосрочные, ни к чему не обязывающие романы, как бы компенсирующие пятилетнюю притирку мальчишек к девчонкам, а девчонок – к мальчишкам, случались чуть ли не ежедневно, без особых предисловий и прелюдий, в невероятном головокружительном темпе, тем более, что стояла пора, когда густо цвели одуванчики, а в распахнутые окна общежития на улице Шверника со звоном ночных трамваев вливалось щелканье майских соловьев. К тому же до женитьбы, то есть, до жизни с особыми правилами поведения, мне оставалось всего ничего, а посему я не желал ощущать под ногами твердь и, если смотреть на вещи с высоты моей нынешней рассудочности, просто безумствовал.

Итак, прихватив свой стакан с кофе и оценив очень уж медленное движение очереди к прилавку, я, как сказано было выше, переместился к столику с «интересной особой». Она посмотрела на меня с нескрываемым удивлением, поверх очков: обычно студенты не позволяли себе подобных вольностей по отношению к факультетским сотрудникам – будь то преподаватели или просто «персонал». Я тоже, разумеется, знал об этих негласных правилах, но их сознательное нарушение, как мне казалось, позволяло точнее бросить абордажные крюки. На тот момент, увидев «интересную особу» во второй раз в жизни, я твердо был убежден, что вечером непременно затащу ее в постель.

– Здравствуйте, – сказал я ей. – Меня зовут Марат. Можно узнать ваше имя?

Она, пожалуй, удивилась еще больше, поскольку очки сползли почти на кончик носа и, как всякие подслеповатые люди, она силилась разглядеть меня всё ж таки сквозь линзы, поправить которые мешала растерянность. Наконец она оценила неоднозначность своего положения, сняла очки и спросила, прищурившись:

– Зачем это вам?

И тут я дал мАху, ошибочно расценив ее прищур, как некую к себе расположенность.

– Зачем? Странный вопрос. Зачем мужчина знакомится с интересной женщиной?

Выражение ее лица стало неожиданно жестким. Она водрузила на место очки, всматриваясь в мою, очевидно, кокетливую улыбку уже без тени удивления, и тихо, но членораздельно проговорила:

– А ну-ка, чеши отсюда.

– Что? – не понял я.

Она не стала повторять, тем более что к столику приближались ее товарки с подносами. «Чесать, так чесать» – усмехнулся я про себя и ушел, чувствуя, как заполыхали мои уши.

***

Через три дня, прочно забыв о существовании «интересной особы», я совершенно случайно встретил ее в универсаме, что находился в двух шагах от общежития. Меня не смущал мой внешний вид, главной «деталью» которого была водка «Андроповка» в руках (эта водка появилась во времена короткого правления бывшего шефа КГБ и каким-то чудом оставалась самой дешевой водкой в течение нескольких лет): универсам в отличие от факультетского буфета уж точно был «моей» территорией, на которой я без очереди покупал водку и отоваривался мясом через черный ход. Но, судя по выражению лица кассирши, и ее не смутили ни «Андроповка», ни я, ни то обстоятельство, что универсамовскую территорию я считал «своей». Деловито упаковав продукты в пакет и едва кивнув в ответ на мое приветствие, она вышла на улицу. Я поспешил за ней, ощущая бутылку «Андроповки» в руках совершенно лишней. Кассирша немного прошла по улице Шверника, потом, не доходя до общежития, срезала угол до Загородного шоссе и там, где шоссе пересекалось по-над мостом с железнодорожной веткой, свернула во дворы. Поняв, что я, следуя по пятам, не намерен менять маршрут, она, наконец, повернулась и спросила, едва я приблизился:

– Что тебе нужно?

– Ничего, – растерялся я. – Просто попить воды.

Она скользнула взглядом по бутылке водки, которую я поспешно спрятал за спину и, более не говоря ни слова, направилась к подъезду ближайшей пятиэтажки, густо заросшей сиренью.

Мы поднялись на второй этаж, она открыла дверь квартиры и, оставив ее распахнутой, вынесла пол-литровую банку воды, стоявшую, по-видимому, в холодильнике. Едва я отпил несколько глотков и вернул банку, она так же, как и три дня назад, тихо проговорила:

– А теперь чеши отсюда.

Звук хлопнувшей перед моим носом двери и звон расколовшейся на бетонном полу «Андроповки», которую я выронил от неожиданности, прозвучали почти одновременно.

Еще через день (а в те годы журналистов учили добывать информацию на совесть) я уже знал об «интересной особе» все, что мне нужно, в том числе и о шансах «затащить ее в постель», которые, кстати, равнялись нулю.

Девушку звали Софьей Аурели, но грузинская фамилия досталась ей от второго мужа, который полгода назад за драку со смертельным исходом сел на восемь лет. Что касается первого мужа, его наследство представляло собой четырехлетнюю девочку Аню, живущую в основном с бабушкой и дедушкой.

Однако это еще не свидетельствовало о ветрености Софьи, вынужденной, несмотря на грузинских «родственников», еще где-то подрабатывать на полставки. Да и ветреность, если б она и была, вряд ли подлежала какой-либо реализации. Ибо за Софьей тщательно приглядывали друзья мужа-сидельца, в чем я, впрочем, убедился очень скоро.

В тот же вечер, когда мною была расколота бутылка «Андроповки» и я несолоно хлебавши возвращался в общежитие, меня остановили двое грузин в характерных для гардероба горцев кепках-«аэродромах».

– Слушай, дорогой, – сказал мне моложавый крепыш тогда как мужик постарше и ростом повыше молчал, – не ходи больше к дому Софико, хорошо?

Я тогда еще не знал, что «интересную особу» звали Софьей, но догадаться, о ком шла речь, было несложно. Однако вместо того, чтобы согласиться с предложением грузин и не «обострять», я, как это бывает, начал задавать вопросы: «зачем» да «почему». Крепышу это очень не понравилось и он, судя по активному гарцеванию, не прочь был пустить в ход кулаки. Но ситуацию сдерживал пожилой грузин, слегка потягивая к себе крепыша за рукав. В конце концов я заверил горцев, что отныне дорога к «дому Софико» мною прочно забыта. На том и разошлись.

Тем не менее, в воскресенье я отправился на Черемушкинский рынок и купил полкило черешни – чрезвычайную роскошь для того времени года и для тех лет, которая обошлась мне чуть ли не в треть стипендии. Черешня по моей тогдашней логике, когда я вновь оказался у знакомой двери пятиэтажки на Загородном шоссе, призвана была сгладить превратное обо мне впечатление. Ибо черешня, согласитесь, не «Андроповка».

Дверь открыла Софья – совершенно необычная в простеньком домашнем халате и без очков. Однако я не успел рассмотреть ее толком, поскольку в «зазоре» между приоткрытой дверью и Софьиным бедром появился белокурый ангелочек, который, глядя на меня снизу вверх, спросил у Софьи:

– Мама, этот дядя – наш папа?

Я присел на корточки и протянул ангелочку целлофановый пакетик с черешней.

–Прошу тебя, не приходи сюда больше никогда, – сказала мне Софья, едва я встал в полный рост.

– Не приду, – пообещал я, – дай только попить.

На этот раз она впустила меня в прихожую, если таковой можно было назвать узкий темный тамбур однокомнатной «хрущовки». Где-то в глубине тамбура хлопнула дверка холодильника, и я ощутил в руках ту же ледяную пол-литровую банку, из которой с трудом сделал несколько глотков.

– А теперь уходи!

Во дворе меня ждали грузины. Их было трое, из которых я узнал только крепыша. Удивительно, но я совершенно не чувствовал боли. Только – вспышки в глазах, когда тумаки от горланящих на своем языке грузин приходились по моему лицу. Я даже упал не от ударов, а потому, что оступился. И вновь не чувствовал боли, хотя грузины били уже ногами – по ребрам, бедрам и ягодицам, по моим ободранным ладоням, которыми я закрывал лицо, по коленям, пытаясь «проковырять» их носками ботинок, чтобы добраться до живота.

Позже, разглядывая себя в общежитском зеркале, я обнаружил на лице всего лишь два-три лиловых синяка и несколько ссадин. Правда, была еще разбита изнутри губа – моими же передними зубами, которые устояли. Ну, а на ноющие ребра и прочую мелочь на теле я и вовсе не обратил внимания. Очевидно, это значило, что отныне чувства и ощущения мои обращены совершенно в иную сторону, «противоположную» телесной боли, и «обходящие» эту боль. Ведь хотя в ту пору мне не было и двадцати пяти, себя я уже знал достаточно. Достаточно в том смысле, что легким симптомам душевного, скажем так, недомогания уже не приходилось удивляться и задаваться вопросом: «Что со мной?». Ибо означенное недомогание «тянуло» или «травило» душу совершенно не так, как это случается в моменты полной опустошенности, непонятной тревоги или возникающих друг за дружкой жизненных передряг. Я был полон, если так можно выразиться, некоего оптимистического волнения, плавно переходящего в степень глубокой влюбленности. А это, друзья мои, такая сила, что даже самой заносчивой и неподатливой женщине перед ней не устоять. Это я точно вам говорю.

Не дожидаясь, когда с лица сойдут синяки и, не рассчитывая на случайную встречу с Софьей в универсаме или подле ее дома, я просто постучался в окошко факультетской кассы и, едва окошко распахнулось, просунул внутрь букет розовых гвоздик. Софья молчала, переводя взгляд с гвоздик на мое расцвеченное синяками лицо. Захлопнуть окошко, не сломав цветы, не было никакой возможности, равно как и выпихнуть их наружу. К тому же я почувствовал в ее взгляде легкое сочувствие, не сомневаясь, что она знает, кем и за что я был побит. Впрочем, коль не прозвучало традиционного: «Чеши отсюда!» и Софья не решилась выбросить цветы, разговор надлежало начинать мне.

– Я хотел бы пригласить вас в «Националь».

– Куда? – удивилась Софья после небольшой заминки.

– В «Националь». В ресторан. Он здесь совсем рядом, на углу Маркса и Горького.

– Зачем? – еще больше удивилась Софья, и это выглядело очень искренне.

– Чтобы лучше с вами познакомиться.

Я увлекся, разглядывая ее удивленное лицо, на котором, к тому же, явно просматривалась тень внутренней борьбы, и не заметил, что Софья сумела таки сориентировать гвоздики таким образом, чтобы их можно было выпихнуть наружу, не сломав стебли. Окошко, правда, закрылось, медленно и неплотно, я бы даже сказал – нехотя.

– Я буду вас ждать у ресторана в 19-00, – сказал я прикрытому окну. – Учтите, это «Националь», и столик уже заказан.

– Нет и никогда, – ответило мне прикрытое окошко.

Попасть в ту пору в «Националь», да еще вечером и без предварительного заказа, было так же «просто», как «просто» купить билет в Большой театр день премьеры «Золота Рейна». Однако я дал швейцару 10 рублей – стоимость хорошего ужина (без выпивки) – и тот, благо, дело происходило в 11 утра, свел меня с метрдотелем. Ближе к 19 часам, когда я вошел в «Националь», на заказанном столике стояло ведерко с бутылкой шампанского и оговоренные закуски. Ранее никогда и ничего подобного я не делал, хотя легкий озноб одолевал меня вовсе не из-за пафосности обстановки или теперь уже ресторанного безумия. Почему-то я был уверен, что Софья обязательно придет и что это обстоятельство нужно будет разруливать. Закаленный на студенческих мимолетных романах и романчиках, я, тем не менее, не знал, как себя вести и что говорить Софье. В тот вечер я сам себе казался безнадежным. Но Софья не пришла. Я прождал ее битых два часа, фланируя от угла проспекта Маркса и улицы Горького до заказанного мною столика, затем рассчитался с официантом и побрел через оживленный подземный переход к нужной мне станции метро. И только в переходе, не знаю уж как, увидел Софью, стоящую за одной из колонн. Она была в ослепительно белой блузке и модной в те времена свободной юбке, сшитой на манер флага Французской Республики, то есть, в три горизонтальных цвета. Для женщин, обладающих потрясающими формами и соответствующей этим формам внутренней красотой, подобный наряд был подлинной находкой. Он заставлял работать воображение, поскольку не то что скрывал физические подробности тела, а наделял их ореолом таинственности и безусловной недосягаемости – признаком небожительниц, которые реже и реже опускаются на нашу грешную землю.

Мы постояли некоторое время друг против друга, ничего не говоря. А потом, не сговариваясь, пошли пешком. Сначала мимо факультета и Пашкова дома в сторону Большого каменного моста. Потом – по улице Георгия Димитрова до Октябрьской площади. Потом – по маршруту тогдашнего 26-го трамвая по Шаболовке, Донским проездам, мимо больницы имени Кащенко до Загородного шоссе… Когда до знакомой пятиэтажки оставался квартал и стояла уже глухая ночь, Софья решительно повернулась ко мне: