Хайд рок

…ноги в джинсах старше, чем эти ноги, стучат по паркету последнего этажа, где темно и почти не бывает уроков, Аня находит себя бегущей по коридору и замедляется, в конце коридора – окно. К нему подойти уже шагом. Из щели на границе окна поддувает, и улица попадает внутрь, с песчинками двора, они и пыль этого этажа вьются в общей холодной зоне у границы, будто готовые к зарождению микрогалактик, у Ани в ладони отыскивается маркер, она раскрывает пальцы, кроме одного, разглядывает этот предмет… Кроме, у неё с собой ничего нет, по сторонам, сверху и снизу – пыльная тень, напротив – пыльный размытый свет из окна, за ним – что-то, на чём не фокусируются, что бывает фоном, но не пейзажем… Аня влезает коленями на подоконник, в пыль, краску, сушёную муху, закусывает губу и выводит на стекле:

Меня

вчера

из, – укол током, – насиловали

Больше смотреть на слово не получается, оно повторяет действие. Аня смотрит на мир сквозь и под записью.

Мир, попавшийся ей, – задний двор школы, переходящий дальше в задние дворы жилых, травяной залив, отражающий небо тенями и бликами, сегодня тень сплошняком, дальше – дома-суда со странными парусами не сверху, а между друг другом, в виде белья на верёвках, оттуда сюда снесло красные боксёрские разгрызаемые теперь псами трусищи, почему-то они перетягивают их друг у друга с яростью, как живое мясо, бородатый старый охранник глядит на корриду задумчиво, с любимого бревна, где сидит обычно, положив руку, локоть или подбородок на трость…

Аня открыла окно. Стукнулось об стену, плюнув отсохшей краской. По коленкам прошёл более влажный, холодный воздух – внутрь, Аня наоборот – перекинула сперва одну ногу, держась за раму, потом, замявшись, вторую… под ногами воздух, четыре этажа воздуха, это мало, впрочем, для чего, она ещё толком не думала, вон охранник, увидит первым, увидит что?, вот собаки, у них будет мясо, да нет же, низко же…

Справа в это смутно-мутное настоящее вносит Раммштайн или Мэрлина Мэнсона… «Fight song» какую-нибудь, снеся мысли, а визуал превратив в клип: собаки дерутся в такт, охранник кивает в такт или стучит пальцем по набалдашнику трости… посмотрев клип недолго, Аня поворачивается вправо – с этой стороны ей воткнули в ухо наушник. Второй провод тянется к парню, сидящему на полу у окна, тому, кто с утра веселил и чуть не выдал сараевцев – значит, после того урока его приволокли сюда отсыпаться, сейчас уже в состоянии Кошки с утра. Почувствовав, что провод двинулся, поднимает голову на неё. Через рок, несколько инструментов, вокал:

– Клёво, да?.. Любишь?

– …Да.

– А ты чё, уходишь?

Обернуться ещё раз, последний, к улице, запечатлеть всё и, выдохнув, перелезть обратно. Сесть рядом в песню, сидеть, в такт постукивая пальцами по ногам, доставать гитарные нити, словесные нити, огонь и ударный пульс из правого уха, разносить по всему телу и ауре и стараться только слушать, полностью, всем сознанием, и не думать. Будь она здесь позже, её бы, наверно, позвали в сарай, в лучшие миры, а будь этот девчонкой, она бы, наверно, вспомнила, что ему можно показать окно…

Тихо. В небе над сараем разрастается плесень – серая и немного зелёной, и совсем чуть-чуть голубой по краям – туча. Кошка обнимает Аню на крыльце и, сказав: «Не пойдёшь, точно? Ну, пока», улетает в сараево. Аня её провожает, а потом стоит так, будто идти ей особо некуда. Со ступенек слева раздаётся ровное:

– Вот ты с ней общаешься, – утреннее шамано-рэперского вида существо. Но сидит по-другому и с сигаретой, не постерами, – а она у меня парня отбила.

– Тебе это интересно? Парни… – и это не ирония.

Ровно:

– Не общайся с ней.

Аня, может, продолжила бы разговор, но её взгляд ловит что-то за школьным забором. Вчерашняя женщина. С красноватым лицом вождя краснокожих и жёсткими волосами и складками всего, из-за чего всё на ней, и платок, и воздух – топорщится и становится неудобным. Стоит за забором и смотрит на Аню в упор, несмотря на всё расстояние.

Тогда Аня идёт к ней. И женщина тоже идёт, верней, сваливает, и, когда Ахилл в точке, где черепаха была замечена, черепахи не видно уже ни на прямой по дороге, ни в прямоугольниках дверей, ни в квадратах окон, ни в треугольниках веток, ни в кругах, которые выпускает Ма – шамано-рэперского вида существо – она месяц училась так делать – где-то там, у себя на крыльце.

Гул. Ходит волнами, как морская вода, иногда сирены (ясен пень, не морские). Из каждого кирпича, из углов, обитых мхом, из толстого непрозрачного стекла в окнах, из-за которого кажется, что ты в бутылке, из капель краски, хотя никто ничего не красил здесь последние века два, течёт этот звук – оттого на территории завода ни черта, кроме него самого, не слыхать. Люди привыкли общаться жестами. Например, придержать ногой дверь, а рукой показать: «Прошу», например, пнуть под жопу кого-нибудь, кто стоит на проходе, например, головой и глазами, оценивая фронт работы: «Убили», например, «Ты всё сделал неправильно» одной кистью, например, одним пальцем ответ, например, «Подойди», «Помоги», переставить кого-нибудь на всё том же проходе, взять кого-нибудь за запястье и потащить куда тебе нужно, а можно не говорить весь день, даже такими способами, делать лишь те повторяемые движения, за которые ты и получишь деньги, а можно, как мать Ани и человек в белом халате, заныкаться, например, в угол, непопулярный для света и глаз, и заняться там сексом, механически, стоя и молча, хотя теоретически тут можно драть горло, устроить БДСМ, танцевать рок-н-ролл, брейк-данс или лезгинку, прокричать свой секрет во всю мощь, и никто ничего не услышит. Гул ползёт по водопроводным трубам вверх, по трубе завода на небо, тучи вблизи вибрируют и, только уйдя далеко, теряют звук, но остаются заряжены чем-то ещё.

Тишина снова. Ане – домой пешком. Вдоль дороги, походкой, то и дело пытающейся стать шатающейся. Как скороговорка с шипящими. На дороге пусто. Только что-то то тут, то там пробегает в колосьях, воздух, зверь… Если что-то проедет за три километра отсюда, анина кожа узнает, и всей остальной Ане только поганей от этой новой способности… вот и оно. Грузовик. Далеко ещё, сзади. Но птица, гулявшая по обочине, сигает в траву, и Аня такая же – раньше, чем голова успеет сказать телу что-то разумное – оно срывает себя в колосья, бежит, разгребая их, захлёбываясь, будто они, ударяя, ещё и забиваются в глотку, шурша сплошным белым шумом, расшвыривая кузнечиков… Пока голова, наконец, не восстанавливает себя в правах. Грохот сзади, с дороги. Сбитое дыханье здесь. Колосья в карманах, в носках, в волосах. Аня берёт себя в руки в прямом смысле: сначала голову – за виски, потом коленки. Потом решает не возвращаться к возможным машинам и идти напрямик, сквозь овёс. Грохот скрылся. Походка теперь не пытается стать шатающейся, но каждые 20-30 шагов кидает на землю (хотя спотыкаться, вроде бы, не обо что). Когда дома, и её в том числе, уже в зоне видимости – грохаешься опять, встаёшь и – чувствуешь что-то сзади. Обернуться.

В паре метров от неё лежит на животе её сосед, смотрит в бинокль на дорогу – волосы из бороды смешались с колосьями. Поворачивает голову, поменяв соотношенье волос и колосьев, смотрит в бинокль на Аню.

– Анечка? Здравствуй. Ты в цивилизацию или обратно? – не отводя прибор.

– Здравствуйте.

– А вот… в цивилизации есть такая штука… – снова смотрит в бинокль на дорогу, – …коньяк в магазинах… Если я тебе денег дам… Ты не купишь мне?.. Хочу попробовать.

– Ну… – неуверенно, – несовершеннолетней не продадут…

Сосед вздыхает. И дальше молчит и не двигается. С биноклем, смотря на дорогу. Стебли шушукаются. Аня ждёт какое-то время.

– До свидания?

…

Отправляется к дому.

Дом слышно за несколько метров – стены шипят о преступности, за ними смотрят новости. Шипеньем шевелит занавески в окне, траву возле дома, волосы и шнурки, когда оказываешься под дверью. Так кажется.

Аня входит. С ней вместе заносит перекати-поле. Идёт на звук и свет.

В комнате пусто, но телик работает.

Ком травы ездит по первому этажу.

Аня заглядывает в соседнюю комнату. Отца; спит. Табуретка рядом, на ней остатки завтрака…

Вернуться, найти взглядом пульт, выключает телик.

– Эй, кова хрена ты выключила, я слушаю.

Включить обратно.

«…мешана оказалась милиция в шшшшш»

Сонно, почти не размыкая губ: «Милиция, угу, никому нельзя верить». Или что-то вроде.

Аня хмурится, слушает ту комнату, не слушает телевизор, правда, зная, чего ожидать от обоих, поэтому как-то смутно, опять сквозь своё. Ничего ожидаемо не услышав, она отворачивается от комнаты и топчется мыслью и взглядом, не в силах придумать, что делать дальше, несколько часов до мамы, когда ничего не получится делать.

Потом топчется буквально, добирается до кухни, и тут откуда-то из посудной полки сверху что-то прыгает ей на голову, больно бухнув в темя – что-то невидимое – потом, падая, в живот – может, часы без еды и сна, может, будущее, может, дух мёртвой кошки, как бы то ни было, Аню скручивает и тащит на пол или (на выбор) прочь из кухни к себе наверх. Она выбирает это.

Там – здесь – на ходу выбирается из одной кроссовки, с другой так не получается, из одной лямки рюкзыча, и она уже на кровати, в кроссовке, одежде и сбрасывает на пол рюкзак…

Сворачивается улиткой. На первом живёт телевизор… Попытаться отогнуть край пледа и укрыться им… Отключается.

За окном солнце едет к вечеру, к чёрту, между дымными пятнами, поле как шкура пятнистого животного: клок под солнцем, клок под тучей, куда-то движется, – дышит возбуждённо, потом затихает. Шерстинки пыльные, лоснящиеся у корней и сухие на концах. Потом они сереют. Потом темнеют.

– И что, жрать никто не пойдёт?!

Мамин крик будит Аню. Вечер. Почти уже ночь. За окном неизвестные тёмные массы, воздушные, краской или космическим веществом – отсюда не узнаешь, сиплый ветер, не умеющий свистеть, и где-то собаке тоскливо.

– Всем плохо, а мне хорошо, так понимать вас, что ли?! – это бывает не каждый день, но, если она кричит после работы, она молодеет. – За весь день посуду помыть было сложно?! – ходя так по дому – скорость и резкость почти подростковые – разряжая горло, молчавшее весь день, она моложе лицом и моложе голосом, все лампочки прячут свет на миг, где она. – Эй, ты, тело! – бухает кулаком в косяк отцовой комнаты (отзывается лампочка)… передумывает, идёт на чердак. – А ты… – отбивает дверь к стене, свет, проносится взглядом по комнате. – Чё за срач у тебя в комнате?! В грязной одежде на кровати – ты у нас теперь что, животное?! Ты же девушка всё-таки! Или кто?!

Мышцы Ани сжимаются, как для поднятия неизвестной невидимой тяжести, она утыкается взглядом в окно, остановленным и напряжённым. Мать за спиной гасит свет и трескает дверью.

Она стучит ступеньками, ветер стучит в стены. В окна.

Как пьяный любовник.

– Ну и пошли вы, – спокойным, но всё ещё молодым. – Ни с кем не буду разговаривать. – почти шёпот. Не то устало, не то приняла решение.

Потом она плачет, моя посуду, но это совсем после, когда все предположительно спят и никто предположительно не узнает.

Ночь хотела дождя и боялась. Этот взрывоопасный гриб над полем и до антенны одного из домов пах озоном, пах грохочущей стиркой, большой скоростью вращенья в барабане всего, что видно на километры вокруг: земли, домов, людей и зверей, досок, столбов с проводами, растений, птиц, мусора… Поэтому всё, что может чувствовать, либо показывалось из нор и опасливо поднимало глаза, либо стремилось забиться под землю до самого кембрия, только люди – как известно, бесчувственные – спали как обычно, впрочем, беспокойно. Тысячи глазок в поле следили за мощной немой угрозой, в угрозе клубилось, решалось и снова взвешивалось всю ночь, пока, наконец, с краю неба не засветили день – слабой аппаратурой, которую надо было ещё настраивать, она была мутной и норовила моргнуть или сдохнуть. Оттуда, от неё тоже тянуло влагой по пригибающейся траве. В туче что-то решили – её тяжело качнуло и медленно, с почти слышным гудением – всем, кроме людей, как обычно – понесло на запад, к чьим-то чужим крышам, антеннам и коммуникациям. Все, кто не спал ночью – кто облегчённо, кто разочарованно – выдохнули и полезли спать днём. Все, кто прятался в кембрии, осторожно пошли на разведку. Настроения петь не было ни у одной птицы.

Дом Ани тоже попытался в 1й раз настроить в окнах дневной свет – эпизодически, вспышкой – пойманной от того, с краю неба. А вот тени с запада ещё стройно держались на всех домах полотнищами, синхронно меняющими свои складки и положения.

Аня роется под кроватью. Выгребает пыльные старые вещи – на свет, но не в своё внимание. Рука набредает на нужную – плеер – поехал на свет, на свету оказывается кассетным, старым, одна кнопка запала, другую деталь тут же приматывают скотчем.

– Вот теперь, девочка, ты человек, – это память.

Память сидит на кровати в виде не то дед Мороза, не то солдата, один костюм смешан со вторым, и вручает ей этот плеер, второй рукой гипнотически-нервно вертя сигарету между всех пальцев той руки, то заводя её за спину или пряча куда-нибудь в зону тени от шубы на солдатском, то плюя и демонстративно устраивая шоу с вращением сигареты.

– Береги как зеницу ока, – Ане – лет 5, плееру – уже тогда возраст с одной запавшей кнопкой. – Если не сдохну, потом вернёшь, – бороду резко сдувает вбок: рассчитать под ней то дыхание, от какого бы не сдувало, у Мороза не получается. – Если сдохну, считай, подарок. Пользоваться умеешь?

Откуда-то – память не помнит, откуда – не то из-за кирзового сапога, а там из-под кровати, не то из мешка с подарками появляется картонная коробка с кассетами – плотно стиснутыми друг с другом, в упаковках, без, в самодельных конвертиках и обёртках, объединённых в группы резинками для волос и самостоятельных.

– Это, сука, золото. Это, сука, коллекция платины и бриллиантов – в одной, сука, сраной, коробке. Это то, что тебе повезло, как Рокфеллеру-мать-его-накрест-Ротшильдову – и это то, что останется после меня. С Новым годом, микро, прочуй, что те-е перепало.

И они слушали Раммштайн, а потом Сектор газа, а потом Мэрлина Мэнсона, а потом ещё Летова, пока кто-то ли, что-то ли не столкнуло деда Солдата с кровати и не призвало проваливать дальше, потому как ему уже пора было куда-то дальше проваливать. Кассеты и плеер же оставались жить здесь и – неизвестно, передались ли вкусы по наследству или Аня и сама склонна была считать золотом те же вещи – но коробка жила на свету (а не под кроватью), ближе к магнитофону, и по сей день, в окружении своих собратьев, в основном, тех же стилей.

– Фил, – 5-летняя Аня держала наушник в ухе пальцами, потому что иначе он вылетал от качаний солдата Мороза, – так а можно мне это слушать? Или только охранять?

Внятного ответа не последовало.

Утренний голубой прожектор скользнул по кассетам тонким пыльно-холодным лезвием, успев отсчитать пять-шесть, коробкам, всей комнате и ушёл в другой дом, оставив, впрочем, здесь сумерки уже на тон-два светлее, чем было. Аня тоже отсчитывает кассеты – тоже в пределах пяти. Потом последний заплыв под кровать и выныриванье в ещё более светлом мире с батарейками.

Мать почти собралась на работу, хотя ей и кажется, что с неё что-то вязко стекает вниз – то ли лицо (складки губ, щёки, брови…), то ли плечи и грудь, то ли платье – хлюпает под ногами и должно бы мешать собираться, но движенья заточены и автономны.

Что-то притягивает её из кухни.

Аня стоит у окна, изучая что-то за ним и обстукивая пальцами ручку корзины старых и пыльных яблок.

– Дочь?

Аня слышит, но не отвечает. Она машинально берёт яблоко и откусывает, сколько бы съела мелкая птица.

– Куда грязное?

Обнаружив у себя в руке это грязное, Аня откладывает плод в сторону, на подоконник.

Мать ждёт чего-то смутные несколько секунд, а потом её ноги идут в прихожую. В одном из дверных проёмов она говорит:

– Ты чего-то хотела сказать?

Утро в окне густо-синее, в отпечатках пальцев и точках от мух, под окном ползает туман, иногда выгибая спину или куря в карниз, в углах комнат ещё совсем темень. Аня кидает взгляд на корзину, дотрагивается до бочков на яблоках и принимает решение. Отрицательно качает головой.

Мать не может её видеть, но, согласно тишине, тоже стихнув внезапно, следя за походкой и дыханием, словно ей нельзя кого-то спугнуть, хоть и не отдавая себе отчёт, – выходит из дома. И лицо (особенно брови) (и тело, и платье) теперь не стекает, а (неизвестно, с чего) напряжено.

В автобусе привалиться к стеклу лбом, плечом и, хотя их от этого бьёт, трясёт и держит дрожащими, игнорировать это. Смотреть вниз, в окно.

– Так… кхм. Трудные случаи… кхм. То, с чем почти не справляются… кхм… современные школьники. А… меж тем, они часто встречаются в… кхм… контрольных.

Алгебру ведёт биологичка, и тут ей приходится пачкать мелом сухие руки (как будто это твои ногти и кожа – белый сыпучий, крошащийся мел…) и в лоб находить себя не на своём месте.

– Что вот мы можем сделать в данном случае?

Поэтому голос всегда выдаёт её: то пожалуется, то растеряется, то просто начнёт покашливать посреди ровной, вытверженной речи – но только не смирно работать с ней заодно. Она берёт со стола, с романа учебник и начинает диктовать, что-то длинное, как уроборос из числа пи хлопо́к. Хлопки как по битому стеклу, дудка на заднем плане, то на заднем, то на переднем, речитатив, переходит в вокал, потом снова в речитатив, потом снова Аня завешивает наушники волосами и ищет точку, в которую можно смотреть, чтобы не смотреть, чтобы быть в музыке Кто-то кивает в такт, видно, тоже плеер Кто-то вертит в такт на пальце брелок-цепочку Кто-то качает ногой Кто-то стучит пальцем по столу или кончику ручки

В окне солнце ёжится и пытается приглушить свой свет, насколько это вообще реально для него, с одной стороны его хочет съесть завод и высланный им крокодил из трубы, с другой – призрак вымерших динозавров в форме тучи в форме трицератопса, они тянутся друг к другу и кто знает, чем это кончится, а по середине – ещё режет нить, на конце которой паук – с нашей стороны стекла, ясен пень

То же солнце потом маломощно обсвечивает школьный двор, где, в основном, все всегда в тени, но можно поймать звезду на футболку, на кожу, на циферблат часов или секундомера, на кепку, когда бег по кругу, наклоны в такт или приседания, или когда, как физрук со свистком, специально гуляешь за солнцем по следу, пытаясь предугадать, где оно вынырнет в следующий раз Плеер, прицепленный к треникам, вроде рации или бомбы, не обратил на себя ничьего внимания, не слетел в процессе и не заговорил по-хорватски: «Съешь меня», – так что всё идёт

На следующем уроке приходится перематывать кассету вручную, карандашом, а после уроков, там, где кончаются дома и начинается поле, Аня, пройдя не так далеко вдоль дороги, вдруг оборачивается, чтоб понять, что развернула её тётка, стоящая у последнего дома и пристально изучающая её – теперь уже лицо и полуоборот Насколько ей видно оттуда С лицом вождя краснокожих, по коему не прочтёшь её чувства и мысли (допустим, мысль: а могла ли она быть вместо…), но точно прочтёшь её мрачность, суровость, напластования жёсткости за годы жизни и как там ещё называется вся эта срань Ане на расстоянии это, впрочем, не видно, а чуемо Ей приносит оттуда, от женщины и домов, пару мёртвых, прозрачно-коричневых, плоских листьев, один прилипает к ноге, второй ходит кругами, сужая их, возле Тётке приносит ответный порыв ветра в её краснокожее сумрачное лицо и платок с выбившейся паутиной возле пожара – её волосами Сухая колосьево-травяная рать между одной и второй закономерно подрагивает то там, то тут или чуть оборачивается то в одну, то в другую сторону

Отец сидит возле дома с ножом, машинально прокручивая им танец падающего кленового носика (как звалось это в детстве) и прочую фланкировку – в такт, разумеется, если б плеер всё ещё был включён Аня стоит у забора, сосед (один из) – сидит рядом с отцом и ножом и смолит

Он режет воздух, траву, дом и тучи восьмёрками или чем-то вроде, он порезался Всхрип Вроде конского или кабаньего, только быстро

– М-да… Раньше было раз плюнуть…

Он отворачивается от всех

– Чё-ж, – сосед философствует. – Ты ж теперь не работаешь…

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Дела Рук Человеческих