За солнцем

Если бы дело хоть что-то для него значило, так бы и поступил.

Когда солнце выглянуло из-за квартальных крыш, в убежище пришла Ским – в платье жёлтом, как цвет кивары, с корзиной фруктов. После того как они стали работать с Кшетани, Ским удалось всё-таки оживить свой сад – новые семена не боялись жары и сухого воздуха, новые смеси помогли напитать силой каменистую землю в кадках. Ским рассказывала, как красиво теперь в их прежнем убежище, звала посмотреть, но Анкарат всё не успевал. Увидев её сейчас, серьёзную и встревоженную, решил: нужно прийти обязательно.

Китем и Шид пришли незадолго до полудня, а Имра – сразу после. Братья, как всегда, весело препирались, Имра шутил. Новое дело будоражило их, ведь новое дело – это новые вещи, и деньги, и специи, и редкие кожи для отца братьев, а главное – амулеты, оружие, всё то, с чем можно не опасаться Стражи. Цирд повторял: всё, что даёт вам преимущество, лишнюю силу – прячьте, но как было прятать? С контрабандой в квартале оседали обрывки настоящей жизни. И хоть Анкарат видел: это только песок, пустая руда, а настоящая жизнь – совсем другое, осудить друзей он не мог.

Смотрел, как они болтают, перебирают вещи из ящиков, как Ским приглаживает отросшие волосы бронзовым гребнем, как братья спорят за наручи с волшебной оплёткой, а Имра морщится и смеётся, попробовав дорогое вино на травах. Нужно им рассказать. Или нет?..

Усталость, какая-то опустелость тянулись под рёбрами с того момента, как он покинул каньоны.

Правда точила и тяготила его. Правда – и тоска по настоящему дому, голодная, неизъяснимая.

Полоборота назад, когда Анкарат сказал друзьям о магической клетке, они удивились, но ужаса не испытали. Верхний город, всё, что лежало за пределами кварталов, – всё это было для них чем-то вроде сказок. Прекрасное, но нужное ли? А нужное – здесь, в запечатанных ящиках, в добыче, которой Кшетани щедро делился. Они были так счастливы.

Анкарат промолчал.

Гриз появился вечером, по-прежнему серый, поникший.

Дома всё было спокойно. Килч ушёл до рассвета, а вернувшись, ни о чём не спросил. Мама на Гриза внимания не обращала. На весь день заперлась в своей комнате, не пила и не ела, после ушла в сад на крыше – Килч звал её, но она не спустилась, а когда пошёл наверх, прогнала. Когда Гриз уходил, Килч сидел на верхней ступени возле незатворённого проёма к небу, теребил в пальцах золотистую нить, смотрел в пустоту. Полоснула сердце тоска. Анкарат вдруг представил – и Килча, его опустошённый, измученный взгляд; и заросли сада на крыше, и мамин сумрачный силуэт, обращённый к Вершине города, хрупкий, растворённый в далёком её сиянии. Казалось, ветер каньонов, полный горячим песком, горьким привкусом шельфа, вот-вот этот силуэт сотрёт.

Сколько она сможет ждать?

– С новым делом нужно справиться быстро, – сказал Анкарат Кшетани. Тот довольно кивнул, крутанул перстень на пальце.

Но дело Анкарата не волновало.

Он думал про опрокинутый взгляд Килча. Про маму и жгучую пустоту зрачков Атши. Про клинок колдуньи.

И про силу, что горела в глубине каньонов.

Заклинание Килча оказалось прочнее прежних, истёршихся чар. Жалило, стискивало виски. Воздух вблизи оплывал, стена казалась валом рыхлой рыжей земли, полосой цветного тумана, видением. «Уходи», – шёпот знаков спутывал мысли.

Анкарат прижимал ладонь к тёплой глине стены. Сквозь морок прикосновение казалось далёким и онемевшим. Звал солнце, но чары сопротивлялись, обжигали сильней. Прежде чем Гризу удавалось коснуться их, тени вытягивались, воздух стыл. Вместе с воздухом остывали знаки и, казалось, кровь Анкарата – тоже. Гриз до темноты разбирал элементы, вытравливал амулетами, рассеивал символами Атши. А на следующий день всё повторялось снова.

Колдовство земли, жар заклинаний, голос солнца всегда казались Анкарату огромной, чарующей тайной. Но теперь это стала работа, утомительная, размеренная, как наполнение бочек или ремонт крыши.

На создание двух переходов – в приморскую и северную доли квартала – ушло много дней. Стенные ходы открывались теперь с тяжёлым скрипом, внутри стоял душный чад.

Но они справились.

На севере им были рады, а вот Курд разозлился, снова полез драться – где были так долго! Но, услышав о деле, остыл и смягчился. Всем это дело нравилось, дерзкое, почти безрассудное: перехватить поставку груза в тоннелях, товары для Старшего Дома из глубины каньонов. Ариш договорился со Стражей: те оставят груз в одной из пещер и уйдут, позже получат свою долю. А для Старшего Дома сошлются на обвал, который подстроит Анкарат и другие ребята. Воля каньонов – воля земли, проверять, разбирать камни никто не станет.

И всё равно это было опасно. Почти нападение на людей Старшего Дома, пусть и условное, ненастоящее. А вот грабёж – уже настоящий, наглый. Впервые Кшетани вовлёк в свою затею столько людей: для того чтобы следить за остальной Стражей, переходами и ремесленниками, незаметно вынести часть добычи, часть – спрятать в пещерных тайниках. Всё обсудили уже столько раз, что задача стала казаться почти что скучной.

Ночью Анкарат выбирался на пустую крышу убежища. Отсюда свет Верхнего города казался тусклыми отблесками в облаках. Запрокидывал голову, щурился. Пытался представить того, из-за кого мама здесь оказалась, того, из-за кого Килч питал силой клетку, в которой сам же был заперт, того, кого Анкарат гнал прочь из мыслей, не слушал, когда мама о нём говорила, не смотрел, как плохой и хороший свет в её глазах сталкиваются, вскипают слезами, гневом, любовью.

Правитель. Воплощение воли земли и солнца, сути города.

Тот, в чьей власти решать судьбы людей, делать землю живой или мёртвой. Проклинать, отвергать – и всё равно забирать то, над чем трудятся здешние люди, а ещё – даже крупицы солнечной силы, суть жизни.

Что должно произойти, чтобы он увидел, признал квартал?

Если случится так, как хочет Кшетани, ничего не изменится.

Если послушать Атши, изменится всё – к лучшему ли?

Если.

По сводам тоннелей сочился багряный свет – словно жилы породы подступили ближе. Смутный гул тянулся мимо подземным ветром. Зов ли земли или просто шум десятков дыханий, шагов, перебранок, чад факелов и фонарей, разлитый в воздухе?

Анкарат прислонился к стене, зажмурился. Шум слился в поток, рванулся – вниз, вниз, в глубину, к золотому течению силы.

Анкарат встряхнулся, сквозь зубы выдохнул. Не отвлекаться.

Ожидание тяготило, смолистое, вязкое.

– Скучно, – протянул Имра. Он сидел на камне с другой стороны прохода, теребил обвязку нового кожаного доспеха. Порылся в сумке, бросил Анкарату яблоко, в здешнем свете – словно налитое кровью, – столько говорили про это дело, а что на деле? Ха! Просто следим, как народ ящики носит. Правильно Гриз дома остался.

Анкарат не ответил, зло вгрызся в яблоко. По языку потянулся долгий и кислый вкус. «Нет, больше туда не пойду, – так сказал Гриз, – если увижу её, не знаю, что сделаю». Как так вышло? Гриз столько болтал о великой судьбе, но в моменты её поворотов неизменно оказывался где-то ещё.

Мимо прошли Китем и Шид. Болтали, толкали друг друга плечом, со смехом кренились под весом тяжёлых ящиков. Прошёл Цирд – сосредоточенный взгляд, ладонь на мече. Анкарат махнул им рукой, зевнул, отшвырнул огрызок. Нужно дождаться, пока всё закончат в пещере, пропустить Стражу, потом помочь Кшетани и Курду обрушить тоннель. Это была единственная опасная часть плана: сколько ни говорил Кшетани, что всё просчитал, камень мог повести себя как угодно.

Братья прошли обратно. Имра потянулся, поднялся с места:

– Пойду подсоблю, ноги уже затекли.

Договаривались иначе, но Анкарат махнул рукой – валяй.

Багрянец над головой перекатывался предвестьем тяжёлой сухой грозы. Удушливым облаком песчаной бури.

– Анкарат!..

Засмотрелся, сперва не понял, кто зовёт его.

Это был Гриз. Примчался откуда-то из бокового перехода, опасного, узкого, задыхался, слова рвались:

– Стража… Килч… или… скорей!

Анкарат крикнул:

– Предупреди, уходите! – и рванулся вперёд, сквозь гул камня, сквозь алый свет.

Ещё издали увидел: вот Цирд сражается у входа в тоннель, звенит оружие и доспехи, успеть, успеть!

Не успел.

Цирд рухнул, тяжело, без крика, и гул затопил всё, жилы огня проступили ближе.

Анкарат швырнул им навстречу солнце.

Выхватил меч – и провалился в битву.

Битва была упоением.

Битва смыла и заслонила смерть Цирда, сомнения, боль.

Только сражаться, сражаться, пока хватит сил!

Кровь горела, и этот огонь рвался с ладоней, клинок полыхал, и бездонная пропасть каньонов колыхалась, гремела. Чьи-то удары жалили – и стлевали, развеивались в дым. Кто-то кричал на него, рычал – но Анкарат не видел людей, он захлёбывался сражением, сражение алой рекой потянуло прочь от перехода, дальше, глубже. Очнулся возле подъёмника на ржавых цепях, мир пульсировал, боль перекатывалась, вспыхивала, пьянила.

– Стой! – крикнул ему воин Старшего Дома – силуэт на узкой тропе, бронзовый и размытый. – Мы пришли говорить с тобой! Остановись!

Анкарат дёрнул рычаг подъёмника и с ним рухнул вниз, к сияющей силе.

Она кипела, взрывалась золотом искр, шумела и так же звала: всё для тебя здесь, приди ко мне, жду, шагни. Клекотали, бились о стены выкрики наверху. Приближались.

Анкарат посмотрел вниз, в горящую глубину, как в солнце, самую его суть. Мир отдалился. Здесь, на краю утёса, было спокойно. Только шум силы, только стук сердца и грохот крови, ещё от сражения не остывшей.

«Пусть так», – услышал вдруг Анкарат.

Веришь?

Обагрённый клинок сиял.

Пусть так.

Верю.

Анкарат полоснул по ладони – глубоко, яростно. С кровью хлынул с ладони огонь, тот, что всегда приходилось глушить и прятать, теперь полыхал ярко, свободно, и эта свобода была – счастье. Огонь, кровь и воля слились с открытой жилой земли.

Мир задрожал, взрычал утробно и страшно – и стал солнцем.

Очнулся под небом квартала – неузнаваемым, опалённым. Солнце взрезало землю, выпило чары и разметало их, старое, новое колдовство – всё горело. Сквозь огонь прорвался голос Ским. Заплаканная, она колотила по груди, по плечам, и Анкарат вдруг понял, что видит, что за пламя кусает небо: то был её сад, шторм пламени над её домом. Но земля, земля дышала свободно, жила, Анкарат хотел объяснить, но ясность – или беспамятство? – таяла.

Что там, дома?

– Всё будет хорошо, – сказал он Ским, не позволяя себе сомневаться, сорвался с места, помчался сквозь золотой строй домов – новых, неузнаваемых, – сквозь живой, ликующий голос земли.

Мама ждала на пороге.

Нет, за порогом! Она ступила на землю квартала, ожившую, обновлённую.

В руках – чаша огня, другая валялась поодаль. Потом, много позже, Анкарат узнал: священный огонь Старшего Дома пролился навстречу силе каньонов, оживил землю, так всё и случилось.

Свет маминых глаз был чудесный, счастливый. Она поманила его, удерживая чашу одной рукой, обхватила за плечи, когда Анкарат подбежал, обнял. Я дома – ликование, счастье, покой взметнулись и затопили душу. Сюда я стремился. Всё хорошо.

Мама заговорила – отчаянно, лихорадочно, радостно:

– Смотри, смотри, я сохранила его для тебя! Я говорила, другая, особенная судьба, ты увидишь! Ты видишь?

И тут Анкарат понял: она говорит не с ним. Не ему счастлива, свет её глаз – не для него.

Отстранился.

Увидел.

Всадник на бронзовой лошади в пылающем, золотом доспехе остановился.

Взмахнул рукой – и забрал огонь. Мир погас, сделался почти прежним. Жил только огонь в ритуальной чаше, в земле и в глазах мамы – неутихающий, яростный свет.

– Да, Рамилат, – сказал всадник голосом солнца, – я вижу. Ты оказалась права.

Кивнул Анкарату, подозвал тяжёлым, медленным жестом. Анкарат не знал, отвечать ли, но мама толкнула вперёд, Анкарат шагнул ближе и увидел его лицо.

Самоцвет-сердце

I

На такой высоте небо казалось ближе подземного солнца. Стоило выйти из холодной каменной тесноты – свет ударил в глаза, голова закружилась. Но Анкарат решил: не сбавлять шаг, голову не опускать, не упускать ничего. Выбеленная земля, люди столпились у самого её края, у самого неба – так высоко, что города даже не слышно, ни шума улиц, ни движения огненных жил. Место молчания и правосудия.

Тень Правителя, длинная и неподвижная, тянулась навстречу. Тень воплощения воли земли, её сердца. Сам он стоял, опершись на меч – широкий, в половину роста – ритуальный или для битв? По лезвию скользили блики, отражения толпы и неба, если подойти совсем близко – увидишь и своё отражение.

Меч Анкарата забрали. Он скучал, запястья тянула тоска. Сейчас сильнее, чем раньше, хотелось сжать рукоять, перебросить из ладони в ладонь. Без оружия руки мёрзли даже здесь, на открытом солнце – не только из-за стальных оков.

За спиной конвойный толкнул Имру, тот зашипел, выдохнул злую боль. Обернуться, вступиться – это было нельзя, но и по-другому было нельзя – что делать? Скрестить запястья, ударить цепью?..

И тут впереди полыхнуло алым.

Анкарат увидел маму в толпе.

После стольких дней в одиночестве и полутьме, здесь, под незнакомым, высоким, бесстрастным небом, мама казалась сном. Её платье горело, как открытая рана, украшения искрились отбликами пламенеющих жил, а глаза сияли светом, которого Анкарат прежде не знал. Она стояла в первом ряду толпы, но Анкарата не видела, не замечала, смотрела только на Правителя, вышёптывала вслед за ним каждое слово.

– Сегодня мы собрались выслушать вас, – воля Правителя поднималась из белой земли, давила весом огненных скал, надвигалась со смолистой его тенью, – вас, преступивших законы Старшего Дома и нашего города. Законы земли, где вам позволено было жить.

Позволено!

Анкарат задохнулся яростью, рванулся вперёд. Конвойный преградил ему путь копьём, дёрнул цепь – но Анкарат не отступил, смотрел на Правителя зло и прямо. Грубые, рубленые черты, словно из рытвистой медной породы, глаза сидят так глубоко под тяжёлыми бровями, что ни жизни, ни блеска не различить. Как и в день пожара, он оставался невозмутим.

– Хочешь ответить? Тогда говори.

Его голос ударил набатом, толкнул назад, в темноту, в холод памяти.

Анкарат не запомнил, что случилось после того, как он увидел Правителя в первый раз. Нет, запомнил: кровь погасла и мир исчез, а потом выступил из пустоты сырым мраком темницы в Скале Правосудия. Тесная, перекошенная каморка, горло сдавило железо – ошейник и цепь, прикрученная к стене. Здешний камень ничем не походил на прокалённый камень каньонов, он пожирал тепло. Ни звучания жил Города Старшего Дома, ни голоса подземного солнца – ничего не слышно, не видно, только узкая полоса неба в длинном окне под потолком, да и та какая-то бледная, рассечённая кривоватой решёткой.

Всё было погасшее, мёртвое, только кровь Анкарата горела. Огонь, однажды освобождённый, обжигал запястья, рвался с ладоней, бился в висках лихорадкой, не позволял напиться дурной мутной водой, которую принёс охранник. Анкарат бредил мыслями о побеге, хотел подгадать миг, чтоб убить его, а стены – разрушить. Разрушил же он завал в каньонах, сумел выбраться и теперь сумеет, подземное солнце услышит его и здесь!

Но к концу первого дня появился Килч – серый, осунувшийся, глаза выцвели, на щеке ссадина от удара. Не делай глупостей, сказал Килч, не делай всё хуже, чем есть. Здесь твои друзья, если не попытаешься вести себя разумно, их точно убьют. Знаю, сказал Килч, тебе это сложно, но хоть попытайся.

Его осторожный тон, словно Килч вымерял рудное крошево для опасной смеси, словно говорил с диким животным, взбесил Анкарата. Как он смеет! Из-за Килча всё это случилось, Килч удерживал клетку для жителей квартала, мучил землю и людей, что жили на этой земле, и врал, врал обо всём! Мог и сейчас врать, с него сталось бы!

– Уходи отсюда! – огрызнулся Анкарат, а еду, которую принёс Килч, растоптал.

Но когда вновь появился охранник (нервный и тощий тип с обгрызенными ногтями, с таким справиться – плёвое дело), Анкарат удержал огонь, не стал драться, спросил о друзьях.

– Вся ваша шайка здесь, – отозвался тот неохотно, взглядом уткнувшись в угол, – так что давай не дури.

Значит, в этот раз Килч не соврал.

Он и сейчас был здесь, стоял за маминым плечом, смотрел напряжённо, устало. За время, что Анкарат провёл в заключении, Килч приходил снова и снова, успел повторить много раз: когда придёт время, веди себя смирно, признай вину, не повышай голос, будем надеяться, всё обойдётся.

Анкарат вскинулся, посмотрел Правителю прямо в глаза:

– Законов земли мы не нарушали. Земля страдала от заклинаний, я говорил с ней, она ответила мне! Воля земли священна.

Толпа зашелестела. Анкарат краем глаза увидел: теперь мама смотрит, она хмурится. Но больше он не ждал её взгляда.

Ждал ответа Правителя.

Правитель медлил, молчал. Лицо оставалось недвижным, только меч потемнел да брови сошлись тяжелей и мрачнее, воля давила – но Анкарат не опускал головы, не отводил глаз. И увидел, даже сквозь солнце: в чёрных волосах – серые нити, лицо посечено временем. Что-то дрогнуло, сдвинулся свет, и на миг показалось: Правитель – лишь человек.

– Хорошо. Пусть земля изменится, если хочет меняться.

Всё стихло, кровь грохотала в висках, в горле, громче завывания ветра, громче воли Правителя. Анкарат победил, победил, оказался прав! Радость затмила всё, о чём дальше шла речь.

Правитель сказал: те, кто хочет вернуться к этой земле, жить прежней жизнью, пусть возвращаются. Для них не будет последствий.

Но разве кто-то захочет такого, Анкарат ведь был прав, он победил, Правитель признал это!

А потому один за другим заговорили его друзья. Перед тем как отступить в тень кривого клыка-башни, из которой их привели, каждый называл своё имя и выбранное решение.

Я – Имра, моя семья стала частью земли каньонов три поколения назад. Мы благодарны Старшему Дому за милость. Там и останемся.

Я – Китем, а это Шид, мой младший брат, наша семья едина с землёй каньонов, мы благодарны Старшему Дому за милость.

Я – Курд…

Мир похолодел, небо похолодело. Как они смеют, предатели!

Мама поморщилась, словно нашла в саду мёртвое насекомое. Яркие губы сложились знакомым шипящим словом – «ничтожества».

Килч смотрел из толпы сочувственно и печально, хотелось его обругать, но в этом не было толку.

– А ты что скажешь?..

Анкарат стиснул зубы. Злость душила его, жгла жилы.

– Я уже ответил. Земля каньонов прежней жизни не хочет, и я не хочу. Всё равно, что случится дальше, – как прежде уже не будет.

– Всё равно, говоришь?..

– Да.

По лезвию меча побежали блики – багряные и золотые.

– Прошу простить! – воздух вспорол голос Гриза – отчаянный, слишком громкий. Сам Гриз вдруг оказался рядом, согнулся в поклоне. Его била дрожь, зубы стучали, слова дробились. – Я н-не успел ответить! М-меня зовут Гриз, своей семьи… я не знаю. Если вопрос… вернуться к земле каньонов или остаться, я хотел бы остаться, если будет позволено, если смогу быть полезен.

– Кто это, Килчет?

Килч кашлянул:

– Мой ученик.

– Что же. Вряд ли ты сможешь учить его дальше.

Меч сильнее вонзился в землю.

Правитель назвал свою волю.

Все, кто желает вернуться к прежним своим занятиям, продолжать семейное дело, могут отправиться в землю каньонов – без последствий, как и было обещано. За сохранность товаров каньонных троп отвечает Стража, с неё будет спрошено. За течение силы в этой земле отвечал Килчет. Со своей задачей не справился. Ему предстоит вернуться. Исправить произошедшее. Направить силу по новым потокам, понять новую волю земли – если она действительно изменилась. Если нет, если пожар – только подземный шторм, прорыв силы каньонов сквозь разрушенные преграды, Килчет их восстановит. Сделает землю прежней. Безопасной для тех, кто живёт там выбранной судьбой.

Анкарат стиснул зубы, почти зарычал. Выбранной судьбой! Судьбой отверженных, судьбой без судьбы! И что значит – сделает землю прежней? Снова погасит, убьёт?

Правитель перехватил его взгляд, ровно и мерно катился его голос, вбирал голос ветра, камня и солнца, шум мира.

Земля и люди всегда подходят друг другу. Они сделали выбор.

Мальчик из древнего народа, который хотел быть полезным… пусть остаётся в городе, если найдёт себе место.

– А ты…

Правитель покачал меч за рукоять, по белой земле побежали трещины. Анкарат попытался на глаз измерить длину меча – хватит, чтобы казнить одним длинным ударом, или Правителю всё же придётся шагнуть ближе? Смерть была рядом, щекотал ноздри холодный металлический запах.

– У тебя есть сила. Казнить тебя было бы расточительно. Но кровь у тебя дурная, ты глуп и дерзок. Для чего нашему городу такой человек? – Правитель обвёл взглядом толпу. – Пусть люди решают. Если кто-то хочет тебя, пусть забирает. Если нет – останешься здесь, в Скале Правосудия.

Мама смотрела в чистое небо.

Килч попытался заговорить, но Правитель остановил его жестом.

Ветер взвывал где-то в выщербленных каморках Скалы за спиной. Трепал волосы, холодил железо на шее и на руках. Анкарат стиснул кулаки. Нет, этого не случится! Он не останется здесь, он будет драться, пусть убивают!

Кто-то ещё подал голос, толпа расступилась.

Вперёд вышел Ариш – доспех сверкал ярче прежнего, пояс в новой оплётке, ножны мерцали тёмными самоцветами из каких-то далёких глубин. Ариш почтительно поклонился, но взгляд его оставался змеистым и лживым.

– Как и прежде, как и всегда в нашей земле, всё, что ты сказал, правда. За случившееся в каньонах отвечает Стража. Позволь искупить вину. Я заберу его в свой гарнизон. Обещаю, сумею его исправить.

– Что ж. Попытайся, – ответил Правитель.

Анкарат разозлился на Ариша, хотел спорить, но вспомнил свой меч и решил: теперь его отдадут, а значит, всё сложилось не так уж плохо.

II

Гарнизон распластался на краю нижней Ступени города. Казармы тянулись вокруг тренировочного двора, смыкались узловатыми суставами. Над каждым высилась смотровая башня, хищно поблёскивала магическая линза. Здесь пахло морем, здесь слышалось море – но даже сейчас, наверху, на учебной вахте, в смотровой клети Анкарат видел вокруг лишь пыльные спины домов да исполинские портовые постройки. За ними изредка брезжил серебряный свет волн – прозрачный, словно мираж.

Если смотреть сквозь линзу, город вмиг надвигался – путаной сетью пульсирующих магических сосудов, у окраин прерывистых, тонких. Под нею сияло подземное солнце, поило сосуды силой. Сквозь стекло его не различить, но, как и прежде, Анкарат слышал голос, ясный, уверенный, близкий. Город Старшего Дома бьётся огромным сердцем, сутью земли. В эти мгновения, когда отступали другие голоса и лишние мысли, казалось: здесь, в караульной башне, и есть та вершина, которой он так желал, здесь та свобода, которой не было прежде, здесь его солнце звучит в полную силу, здесь его меч – что ещё нужно?

Меч к Анкарату вернулся почти сразу после суда, когда все разошлись. Тощий охранник держал его как-то неловко, отдал поспешно, словно сталь обжигала, и сразу исчез в тёмном провале башни-скалы.

Когда рукоять легла в руку, Анкарату почудилось: после промозглой ночи он приблизил ладонь к огню, по онемевшим пальцам побежало тепло. Сила меча стала теперь отчётливей, ярче и горячей, дни в темнице смазались, отступили.

Ариш стоял рядом, улыбался своей змеистой улыбкой.

– Не так и плохо всё кончилось.

Говорил таким скользким тоном – хотелось его обругать.

Ты мне должен – вот какой это был тон. Нас марает общая ложь, а ещё ты мне должен.

Анкарат огрызнулся:

– Цирд бы так не сказал.

Глаза Ариша похолодели, улыбка дёрнулась, но не разгладилась, отчего лицо стало выстоявшимся, неживым.

– Цирд знал, что занят опасным делом. Ему не повезло. А вот ты удачлив. Но удачу легко потерять, если тратить бездумно. Не забывай об этом.

Ветер взвывал над опустевшей белёсой скалой – люди ушли, и Правитель, и его город как будто исчезли. Меч согревал руки, в клинке эхом длился стук крови – что, если сразиться с Аришем, сбежать?..

Нет, всё, что случилось здесь, всё, что сказал Правитель, – приговор. Если нарушить его, что будет с кварталом, с мамой, с Гризом? Кто-то так же скажет про них – «не повезло»?

– Надеюсь, – сказал Ариш, – не пожалею, что за тебя вступился.

Анкарат не ответил, но и спорить не стал.

С тех пор прошла целая дюжина, и даже здесь, в маленьком гарнизоне, сияние Верхнего города и сила Старшего Дома затмевали всю прошлую жизнь, словно её и не было, словно судьба началась приговором Правителя. Учёба в гарнизоне, настоящее оружие, честное, благородное дело – если забыть про Ариша и про всё другое забыть, можно заставить себя поверить: всё сбылось, вот она, другая судьба.