Эрлик

скачать книгу бесплатно

– В том-то и дело, ничего не было скрыто. Просто их тела не были найдены. А когда «руководство системы» обнаруживает что-то, что не может объяснить, оно предпочитает заменить достоверной легендой то, ответ на что так и не смогло найти. Твои родители не с нами, Ким. Они живы, но не с нами. Их забрало к себе небо.

– Почему вы так уверены в этом, вы говорите о христианском рае, ведь он на небе? Но ведь тела обоих пилотов вернулись на землю!

– Ким, понимаешь, то, что я говорю, истинная правда, но это никак не связано с христианским раем. Праведники, покидая наш мир на земле, попадают в рай, но их тела подчиняет себе стихия земли, они остаются здесь. Точно таким же образом некоторым из людей суждено уйти в небе, и не с земли, а с неба попасть в рай. Поверь мне, небо и земля каким-то образом делят судьбы умерших людей. Принято считать, что две эти великие стихии неодушевлены, но на самом деле всё не так. Этих пилотов должна была забрать земля, но твоих родителей забрало к себе небо.

– Откуда вам известно обо всем этом?

– Потому что мой родной старший брат, Грегуар, ушел из этого мира так же, как ушли твои родители, Ким.

Юноша завороженно, не шелохнувшись, слушал летчика, глядя в его глаза.

– Его самолет также был найден без него самого, был найден мною, – продолжал Оливье. – Тогда мы летели в Андах друг за другом. Ничего не предвещало беды, Грегуар старше меня на пятнадцать лет, это он научил меня всему, что я знаю о полетах. Я летел за ним, всё было хорошо, как вдруг его самолет мгновенно стал падать вниз. Тогда я еще не понял, что произошло это от того, что кабина мгновенно осталась без летчика. Я тут же спрыгнул с парашютом из своего самолета, пустив и его прямо на горы. Не знаю точно из-за чего, я был растерян и ринулся вниз к уже разбившемуся самолету Грегуара, тогда только эта мысль пришла ко мне, я был молод, безрассуден. И нашел разрушенную машину без следов тела моего брата. Впоследствии я долго скитался по всему миру, был словно одержим, перестал летать. Брат слишком много значил для меня, вся последующая жизнь сузилась для меня в одной точке, я искал, сам не зная что. Два года спустя судьба завела меня в Танзанию, где в сельском округе городка Моши я забрел в хижину, одинокий, огрубевший, очерствевший от своей кручины. Хм… так, если мне не изменяет знание вашего языка, в России зовется мое состояние. В хижине жил странный белый человек, накормивший меня и давший ночлег. Встреча с ним меня изменила. Он был летчиком прежде и пережил то же самое, что я. Вот он мне всё и объяснил. Не стану вдаваться в детали, но всё, что я рассказал, истина. О ней известно немногим, то там, то здесь.

– А откуда вы так хорошо?..

– Знаю русский?

– Да.

– Ну, здесь ничего тяжелого и плохого нет, разумеется. Я наемник. Стал им сразу, как только снова начал летать. Это образ жизни в гораздо большей степени больше, чем профессия. И знаю много языков. У вас в стране… Да и вообще в мире мало кто представляет себе жизнь таких людей, как я. Русский стал четвертым языком, который я выучил. Это произошло в 1946, благодаря Грегуару, он научил.

– Ух ты… – тихо воскликнул, не удержавшись, Ким. – А до этого какими вы владели?

– Ну… родной – французский, в детстве выучил еще и английский, потом был итальянский, ему меня тоже научил Грегуар.

– Как так получилось, что вас, именно вас… наняли к нам, в закрытую страну? Это как-то связано с тем, что вы в ранней юности выучили русский, ведь так?

– Ты прав… Мне было 11 лет, когда я покинул Францию. Тогда все, кто мог, уезжали. У нас с Грегуаром родителей не было. Помню как сейчас рождество 1940 года, самое лучшее в моей жизни. Затем в нашу жизнь пришла тьма. Очень тяжело было. И всё как-то сразу – эвакуация и эти обезумевшие лица людей в давке на ночной пристани, проливной дождь над Ла-Маншем… Мы оказались в Англии. После Дюнкерка сердца людей вновь обагрились безудержной болью, которая не обошла и нашу семью. Я сразу стал работать, на полях возле военного аэродрома, на самом аэродроме, Грегуару позволили совершать военные вылеты вместе с английскими летчиками. В конце 1942 года ему пришло предложение вступить в авиационный полк «Нормандия – Неман» и уехать сражаться в Советский Союз. От предложения биться бок о бок со своими, с французскими летчиками, Грегуар не смог отказаться. Так он и провел войну, оставив после себя добрую память в вашей стране. Мне же пошла на пользу репутация моей фамилии, теперь ваше правительство доверяет мне, они очень часто предлагают мне в чём-либо поучаствовать. Не очень стоящий из меня рассказчик, верно? Но эти события я рассказал тебе, как умею. Ким, я здесь, потому что ты очень нужен мне. Ты должен выполнить одну мою просьбу.

– Нет! Нет, вы рассказываете всё очень хорошо. Я с большой радостью, если только это будет в моих силах!

– Там, вдали, ты должен повстречать нечто удивительное. Кажется, именно так сулят все прогнозы. То, что еще никто не видел, с чем никто не сталкивался. Вы не знаете, что это будет, и я тоже. Но я верю, что это будет хорошее! Вдруг там, в тайге среди лесов, ты найдешь двери в рай, Ким?

– Оливье, мы не можем прогнозировать ничего из этого точно.

– Да, но что за чудо может быть, если не рай? Вот, посмотри, – с этими словами летчик достал из широкого внутреннего кармана своей куртки довольно объемный и плотный конверт песчано-бежевого цвета, перевязанный тонкой бечевой, – здесь в дни моего отчаяния, во время поисков, ну и позже, конечно, я тщательно записал всё то, что хотел бы рассказать Грегуару, когда его увижу, – то, что не досказал ему при жизни. Всё самое важное. Я очень хотел бы, чтобы он прочел это до того, как я состарюсь и умру, то есть до момента нашей встречи там. Обещай, что передашь его там кому-нибудь? Действуй в зависимости от обстоятельств, но храни его, пока не передал, хорошо?

Юноша взял конверт и спрятал у себя под курткой.

– Хорошо, – сказал Ким. – Но уговор: если передать будет некому, Оливье, я отдам вам.

– Будь уверен, передать будет кому. Верь мне. Ну вот. Кажется всё получилось так, как я и планировал.

– Оливье, а отвезете нас на место исследования вы?

– Не знаю, Ким. Скажу честно, испытания вертолета близятся к концу, он значительно превосходит все ожидания, неполадок у него ни разу не возникло. Всё-таки ваше начальство никогда не прибегает к услугам людей со стороны в том случае, если в этом нет крайней необходимости. Да и меня-то пригласили в виде исключения. Не удивлюсь, если уже через пару-тройку недель пилотировать «Сокол» будет кто-то из местных парней.

– Вот как… Это очень жалко.

– Ничего, плохого точно не сделают, не волнуйся. Предлагаю разойтись, чтобы выспаться, ночь предстоит еще долгая.

– Давайте. Поймите, я переживаю лишь, что мы с вами в этой жизни не свидимся. Вот бы хоть раз еще с вами увидеться. Я никогда раньше не встречал… таких людей. Ведь я и сам о моих родителях предпочитаю не помнить – ушел в учебу, в работу, жил мечтой о свершениях в науке, а сейчас тоже думаю о работе.

– Что ты! Еще увидимся! – сказав эти слова, летчик скрылся в вертолете.

Ким же скрылся в палатке и, опустившись на походную кровать, еще долго смотрел на сложенную рядом куртку, в которой покоился тот самый конверт. Он очень быстро заснул, думая о бесстрашном, в чём-то несчастном летчике, не теряющем веры в лучшее. Думал о нем Ким и наутро, когда весь коллектив исследователей провожал Оливье в Хабаровск.

Сколько еще принесет эта экспедиция юноше внезапных, нечаянных будто открытий, которым суждено изменить его навсегда? Ким не знал ответа на этот вопрос. Жизнь менялась, и он менялся вместе с нею. Скоро начнется таяние снега и в лагерь придет масса новых впечатлений. С каждым часом приближается уготованная человечеству судьба…

10

Тем временем месяцы шли и с их течением оживала природа. Жизнь просыпалась, скидывая с себя, словно прекрасное белоснежное одеяло, снежный покров. Весна и ее ни с чем не сравнимые торжественные звуки пробуждения всего живого наполнили своей музыкой лагерь и местность вокруг него. Луговые птицы начинали запевать с самого рассвета, не прерываясь до наступления сумерек. Особняком в этом ансамбле стоял лес, возле опушки которого расположился лагерь исследователей. Вот оттуда птиц не было слышно. Да и не только птиц – ни шороха от забежавшей в норку лесной мыши, ни пчелиного жужжания не исходило из начинавшейся сразу за лагерем чащи.

Начинались теплые и солнечные майские дни. Оливье прилетал к ним каждую неделю, хотя так долго, как в тот зимний вечер, он уже никогда не засиживался. Жизнь ученых почти не изменилась за всё это время. Перемены произошли лишь с таянием снега: все стали чувствовать, что лагерь располагается все ниже и ниже по мере того, как стал исчезать сугроб под ним. И прогулки молодых людей стали всё более длительными – опушка была довольно обширной, так что можно было долго бродить по этому участку между поселком и лесом. По одному никогда не ходили, часто по двое, по трое. Очень много разговаривали. Частенько доходили даже до ближайшей реки Уды и берегов залива, до Нерана, в самых разных направлениях, но к ночи всегда возвращались. Был особый инструктаж, очень простой для выполнения. Можно было пораньше позавтракать, например в семь утра, и планировать вернуться с долгой прогулки, самое большее к полуночи. И тогда общее время прогулки – 17 часов – делилось на два. Получалось так, что идти от лагеря вдаль можно было 8 с половиной часов, затем следовало повернуть назад, миновав своеобразную «точку возврата».

Говорят, что в этих краях было очень неспокойно начиная с лет гражданской войны и заканчивая завершением второй мировой – лютовали белые отряды в лесах. Местное население долгое время было необразованным и дичало вдали от цивилизации, не переставая методично сдабривать своим невежеством осевшее здесь ядовитой зловонною плесенью кровопролитие. Стоит отметить, что до сих пор, судя по закрытой информации, неподалеку находили следы мелких и ожесточенных кровавых стычек полувековой давности – белые и красные, красноармейцы и фашистские коллабороционисты – закрытая и далекая от цивилизации территория в те лихие времена беспрестанно манила в свои дебри разбойничьи шайки разных сортов. Огромным трудом одиночек, пришлых и местных, в этих населенных пунктах удалось зачать ростки коммунизма, мирной жизни, сплоченного ведения хозяйства. Эти основы вымученно и невероятно медленно прививались в жизни сельчан, раз и навсегда оторванных от своей культурной прародины, не имевших в жизни ни образца поведения, ни смысла для нее. Всё добро здешнего общества, налаженные оленеводческие и рыболоведческие хозяйства – результат тяжкого жертвенного труда одиноких пришедших сюда коммунистов.

Но исследователи во время прогулок в особенности никогда не боялись за свою безопасность – ее обеспечивало руководство экспедиции с лихвой: любые места, куда только смогли бы забрести ребята, тщательно и незримо контроливались, чтобы никто не потревожил их покой. Не ходили молодые ученые только в сёла и в лес.

В сёла – из-за того, что хотели всячески избегнуть встречи с местным населением. Руководство не возбраняло им это, но общим решением коллектива уже здесь, по прибытии в лагерь, было установлено такое правило. Встречи с людьми могли нарушить ход научной мысли и общее спокойствие. Тот профессиональный климат, который сложился в лагере очень быстро, необходимо было сохранить.

В лес не заходили никогда опять-таки по негласному договору. В инструкции по этому поводу был предусмотрен специальный пункт, содержащий в себе нечто странное: там говорилось о том, что никому из экспедиции нельзя на время пребывания в лагере заходить в полосу леса на расстояние, превышающее 12 шагов. Именно так: не метров, а шагов. Никто не догадывался, отчего руководство дало им столь странные указания на этот счет, во всяком случае ребята решили вовсе не вступать в полосу леса.

Ким не переставал с каждым днем всё больше и больше думать об Анне. Эта девушка овладевала его сознанием всё сильнее, обрушив на сердце юноши чувства, неведомые ему никогда прежде. Нет-нет, они всегда были рядом. И тем не менее далеко. Их отдаляли особенности воспитания, присущие обоим. Прошло уже много времени с момента их последней долгой беседы, но, несмотря на это, они ни разу так и не поговорили вновь, ограничиваясь лишь краткими, ничего не значащими фразами. Анна никогда не заговаривала с ним первой, скорее всего, из-за природной девичьей гордости. Но и Ким, будучи под гнетом столь же природной застенчивости, не смел даже приблизиться к девушке, к которой его так безудержно тянуло сердце, не говоря уже о том, чтобы заговорить с ней первым.

И всё же на второе утро мая юноша осмелился заговорить с Анной:

– Аня? – тихо окликнул девушку Ким.

– Да, Ким?

– Можно мы немножечко пройдемся с вами вместе? – скромно, с каждым новым словом словно осмеливаясь, вопросил он. – Ведь сейчас… утро.

– Ну конечно! А куда? К реке? Пойдемте лучше к Нерану, Ким?

– Да… о да. Я… сам хотел предложить пойти по направлению к Нерану. Там луговые просторы между лесом и поселком такие огромные, просто бескрайние, что сами располагают к прогулке и разговору.

– И правда! – спешно отозвалась прекрасная девушка. Она даже и не замечала стеснение и нерешительность, исходящие от Кима.

Так они отправились на запад от лагеря, созвучно солнечным лучам, освещающим вслед им путь.

– Аня, вам понравился вчерашний праздничный ужин?

– О… да! Как и все прежние ужины, не праздничные, к слову, – радостно ответила девушка. – Как необычно у вас это прозвучало сейчас: «праздничный ужин» на День труда.

– Я, впрочем, не подумав, сказал, но точно, ведь таким он и был. Вся страна вчера проводила праздник на митингах, а после них ехала на дачи и в деревни трудиться на огородах и в садах под задорный трудовой настрой, а у нас всё вот так: праздничный ужин, который и отличался от предыдущих чуть большей живостью и разговорами о празднике.

– Да! Ким, а у вас кто самый любимый ученый?

– Из моей профессиональной научной области или вообще?

– Вообще.

– Их даже очень много, Аня! И так сложно выделить того из них, кто больше всего любим. Правда, в разных условиях мысли, в зависимости от того, где мы находимся, какую литературу читаем или какое произведение искусства занимает наш взор, мы порой думаем о каком-то особенном человеке. О том, кто, как кажется, будто пришел в наш разум и гостит в нём, развалившись в кресле у камина, заняв все комнаты в там безраздельно.

– Очень интересно сказано! И какой же гость расположился в вашем разуме сейчас, здесь, в этих краях, Ким?

– Сейчас – Андрей Михайлович Будкер. Да! Именно он!

– Очень знакомая фамилия… Но я никак не вспомню, где ее слышала. Он наш современник? Необычно… Область его научных интересов?

– Ядерная физика. Он почти что наш современник, безвременно покинул нас… года три назад.

– Вы меня удивляете, Ким, очень редко встречаются ученые, интересующиеся какой-то совершенно другой научной областью, нежели они сами, или персонами, занимающимися ею. Это достойно восхищения!

– О, что вы, Аня, спасибо, не стоит.

– Стоит! А почему именно он?

– Этот человек на протяжении всей своей жизни верил в чудо. Он не жил системой, которой живет и поныне весь научный мир. Увлекался вещами, которыми никогда не увлекалось большинство ученых. Именно эти черты помогали ему творить! Совершать удивительные открытия, улучшать жизнь! Не стоять на месте и не плыть по ней безропотно, а двигаться вперед! Он по-настоящему верил в то, что всё может быть вот так, как у нас, что тот мир, к которому все мы прикоснулись, однажды станет реальностью для всех людей! Вот только… научное сообщество не принимало его и, несмотря на важность его труда, так и не оценило по достоинству до сих пор. Я верю, что найдутся люди, которые напишут о нём книги! Когда-нибудь! Когда времена изменятся.

– Может быть, система не принимала его именно из-за того, что он желал, чтобы у всех людей было всё так, как сейчас у нас?

– Не знаю, хочется верить, что дело, которое мы творим, по-настоящему изменит мир к лучшему, и не только для горсти избранных, а для всех людей на земле. И то лучшее, что мы откроем, будет настолько обширно и щедро, что у избранных не будет никаких причин не делиться им со всеми людьми, даже теми, что населяют самые далекие от материального сверхбогатства и разрушительной военной мощи края и государства нашей планеты.

– Да уж… – согласилась девушка.

– А у вас, Аня, кто самый любимый из ученых, он есть?

– Ну… не думаю, право, что у меня все настолько мудро, идейно и глубоко, как у вас. Я принадлежу к научной школе Юрия Филипченко и Михаила Лобашева, и более всего восхищаюсь ими. А вообще у меня их безраздельно много – Аристотель… Только не смейтесь, хорошо, Ким? Ну правда!

– О, нет-нет, Аня, что вы? Я смеяться и не думал, Аристотель и вправду величайший ученый, и всегда им будет!

– Да, а еще Владимир Вернадский, Карл Линней, Альберт Эйнштейн, Никола Тесла. Вы представляете, Ким, как нам повезло? Ведь многие из этих выдающихся людей никогда не работали в полевых условиях, как мы. И не имели возможности прикоснуться к настоящему, таинственному для всего иного мира. Кроме… Николы Теслы, конечно же.

– О да, – радостно ответил юноша. Нотки застенчивости и неуверенности в беседе в очередной раз незаметно оставили его. – Аня, а вы много исследований до этого момента провели в полевых условиях? Ну, до того, как началась подготовка к экспедиции.

– Очень много! Да у нас под Ленинградом дача была, а рядом лес, я там всё детство проводила, все каникулы от начала и до самого конца. И никогда даже не ездила ни в какие пионерские лагеря, они просто не требовались, поскольку не было у меня никакого недостатка в созерцании окружающей природы. У нас там север Европы – сказочные места. Природа везде сказочна, без сомнения. Отсюда мой интерес к генетике и возник. Дело… не только в том, что мои родители тоже ученые-генетики. И уж, конечно, он не появился в холодной тени лабораторий и кабинетов и в окружении написанных мелом формул. А вы, Ким?

– А я, к сожалению, нет… Конечно, мне в некоторой степени стыдно перед вами, Аня, у нас и дачи даже не было. Родители никогда не брали меня в геологические экспедиции. Дело вовсе не в том, что… у нас была такая уж техногенная семья, нет, просто… они оба были увлечены работой настолько, что оставляли меня дома.

В это мгновение девушка радостно улыбнулась и засмеялась.

– Это совсем неважно! – не скрывая доброй улыбки, заметила она.

– Но в природе, вдали от всего рукотворного меня более всего трогало живое. Живые создания. Они по-настоящему живы, поскольку не скреплены ни одной системой, подобной той, что скрепляет наше общество или иными системами, объединяющими любые другие общества людей во все времена. В самом деле, здесь я по-настоящему понял, как восхищаюсь мудростью живой природы. Лесными животными, например.

– О, да… Они ведь и вправду не менее мудры и умны, нежели мы. Полярные волки, едва заслышав рокот охотничьего вертолета, встают передними лапами на сравнительно крупное дерево и, прижимаясь, вытягиваются во весь рост, сливаясь с ним. Так они делаются незаметными на снегу. Когда вертолет кружит над ними, они передвигаются, осторожно следя за его полетом, чтобы не попасться под взгляд и пули охотников.

– Это удивительно! Я не знал, – улыбнувшись, ответил Ане юноша.

– Ким, как вы думаете, из-за чего возник пункт в инструкции, запрещающий нам входить в лес дальше, чем на 12 шагов? – при этих словах лицо девушки приняло нескрываемый легкий оттенок озадаченности. – И почему именно 12? Не 11 и не 13… Причины для этого действительно существуют?

– Они должны существовать, иначе… этого предписания не было бы. Я тоже часто задаюсь этим вопросом, не скрою. А вы заметили, Аня, что всё произошло так, что ни один из нас так и не смог спросить кого-то из руководства экспедицией об этом пункте? На тот момент, когда мы в последний раз видели Андропова, у нас еще не было этих инструкций. А спросить ни у кого, кроме него, о них мы никогда бы не смогли, ведь с того момента, как мы прибыли в Хабаровск, для нас только он и есть – то руководство, с которым нам нужно контактировать. Мы все знали, что есть еще одни бумаги, уточняющие, и знали, что они у нас будут, когда мы прибудем на место. Они были уже в вертолете задолго до того, как мы приехали в ангар. Первое, что мы должны были сделать по прилете, – соорудить все палатки, проводить Оливье и сразу после этого углубиться в изучение этих последних бумаг. То есть получается всё так хитро. До прибытия сюда об этом пункте никто и думать не мог. Всё оказалось спланировано так, что руководство было на сто процентов уверено – когда прибудем сюда, никто из нас сразу в лес не пойдет, до тех пор, пока не завершит первые дела и не увидит этот пункт. У Оливье спрашивать бесполезно – он не знает. Когда будем лететь на место исследований, Андропова мы не увидим. Значит, узнаем обо всём после экспедиции. Или во время нее, ведь это, скорее всего, что-то безобидное, ну что там может быть… Необычно только то, почему нам не рассказали о причинах этих предписаний раньше. Получается, что они знают больше нашего, а вот лететь туда предстоит нам, а не им. Как-то это… нелогично.

– Да, и к тому же, к чему таким странным образом запрещать походы в лес, если мы менее чем через пару месяцев всё равно там окажемся… Может быть, это психологическая уловка, испытание? Какой-то тест.

– Не знаю, Аня, но мне, правда, не кажется, что это так. Нас ведь уже и так изучили достаточно тщательно. А сейчас, когда всё уже началось, поздно нас испытывать. Ведь обратно уже никого не увезут и отказаться уже нельзя. А если честно, то, вероятно, в этом запрещении есть смысл. Возможно, нельзя заходить в лес на определенное расстояние, а нас же на исследования увезут очень далеко отсюда, и мы преодолеем этот участок… который можно условно назвать опасным.

– А как же местные жители, разве в этот лес раньше не заходили охотники? Они точно заходили.

– Заходили, без сомнения… Им сейчас запретили, оттого что мы здесь, потому что нельзя им к нам приближаться, а так, конечно, заходили. И если принять в расчет этот факт, то я… теряюсь в догадках, нужно больше исходных данных. Если бы мы жили не в советском обществе, а в древнем, протодревнем, которые существовали на Ближнем Востоке и в Центральной Азии, то всё могло быть объяснимо: 12 – необычное число для этих культур, священное, можно сказать, что это оберег для путешественника в неизведанные края. Знать о нём путешественнику нельзя, потому как только так, по их поверьям, оберег сохраняет свою силу. Но, Аня, вы ведь согласитесь со мной, что эта гипотеза фантастична и неверна? Волшебство не существует! А… если предположить, что оно существует и подчинено своим законам, то это значит, что оно не будет работать в наше время точно. Это следует из ветхих догм тех далеких веков – человечество натворило уже достаточно много того, что исключает это волшебство, столько грехов, при которых оно невозможно, – мировые войны, атомное оружие, религиозные ереси, коммунизм. Теперь, если какая-то маленькая группа людей попробует создать над кем-то какой-то хоть мало-мальски ничтожный оберег, он не будет иметь никакой силы. Свершиться ему помешает нависшая тяжесть условного «греха» и инородности этим догмам, прочно покоящаяся в нашем мире и составляющая процентов 99… биополя Земли. Но, повторюсь, Аня, это моя фантазия, за неимением лучшей гипотезы. А вы не замечали, что в лесу совсем нет жизни? Видимой жизни. Конечно, есть деревья, но они будто столбы – на них не колышутся даже ветки. А на опушке всё иначе – сейчас проснулись комары, ящерицы, бабочки, а там… Вот не кажется мне визуально, что там всё это есть.

– Ага, заметила! Так не должно быть, это тоже научно невозможно. Если на месте наших исследований будет так же – возьму образцы, изучу и выясним, в чём дело. Науке такое явление доселе неизвестно. Геологические породы… не обладают никакими испарениями или полями, способными повлиять на органическую жизнь?

– Нет, Аня, не обладают. Это точно. Абсолютно. Ни одни из известных на Земле и теоретически с преогромнейшей долей вероятности – космические породы, инородные земным, тоже не обладают. Это значит, что даже в случае того, что лет 150–200 назад здесь упал метеорит, а люди об этом так и не узнали, – жизнь все равно должна быть. Случившееся по вине пород невозможно. Но я тоже проведу необходимые исследования, на всякий случай, хотя породы могут служить причиной «обезжизнивания», наверное, лишь в зазеркалье.

– В таком случае у меня своя теория на этот счет, тоже слабая, но отличная от вашей, Ким. Предположим, что такое лишь на одном участке леса, как вы и говорили, – на узкой приграничной полосе, обрамляющей опушку. В годы Великой Отечественной войны сюда пробились некоторые части квантунской армии, распылили на границе леса что-то вроде химического оружия – тайной разработки японских империалистических ученых-химиков, скорее всего, весьма несовершенной, но достаточно точной, позволяющей открыто заявлять: «Смерть от химического заражения ждет вас именно через 12 шагов по опушке, не через 11». После 1941 года японскую армию ждал регресс, как и всю их военную науку, она была просто очень несовершенной. Гитлеровская Германия никогда не поделилась бы с ними своими военными тайнами и научными секретами, если у нее они были. Японский научный взлет к высотам знания начался уже после войны, после ее капитуляции, после 1945 года. Таким образом, оружие если и могло явиться источником смерти, то сейчас им уже не является, но некоторые соединения в почве, вообще в биополе остались – они и убивают до сих пор мелкую живность: ящерок там различных, насекомых, маленьких птиц. Вот их там и не видно, и даже не слышно. Крупные животные сторонятся этого места из-за генетической памяти, помнят, что 35–40 лет назад здесь было опасно. А люди привыкли попросту, человеческий организм упрямо и последовательно приспосабливается к чужеродным средам незаметно для самого себя. Возможно, несколько местных в годы войны здесь умерло. Но никто так и не догадался отчего – химическое заражение ведет себя коварно, часто не дает себя обнаружить. А Советская власть после победы всё узнала, подробно и тайно изучила, поняла, что для жизни людей опасности, в принципе, нет – сажать в лесу съестное никто не будет, да и не вырастет ничего. И засекретила свою находку. Ну, я утрирую. А нам туда нельзя заходить, потому что в нашей одежде, которая не похожа ни на одну другую и является первой и уникальнейшей в мире, имеются химические соединения, которые не должны вступать в реакцию с остающимися парами от этого оружия. В противном случае нахождение в этой полоске леса грозит нам потерей невероятно дорогого снаряжения и, возможно, нашего здоровья и жизней.

– Необычайно интересная история, Аня! У вас значительно интереснее, чем у меня.

– Да ладно, я ее придумала в то время, когда слушала вашу, без нее не появилось бы моей. А вы не думаете, Ким, что наша экспедиция вполне может быть даже интереснее, чем мы ожидаем и чем ожидает наше руководство. Конечно, и мы, и они готовы ко всему, но всё-таки.

– Это вполне может быть… В особенности, если учесть то, что мы здесь в эти месяцы должны вовсе ничего не делать. А на самом же деле все, думаю, что и вправду все, переживаем то, что никогда прежде не переживали, открывая всё новое и новое с каждым мигом – море новых знаний, впечатлений, предметов для размышлений, воспоминаний и чувств.

– И правда! Иной раз мы заново обретаем реальность на краткий миг, в наших мечтах и воображении, из которого к нам приходит нечто чудесное. Например, в боязни темноты. С самого детства, засыпая на одном боку в детской комнате, мы привыкаем к ощущениям от этого нахождения в пространстве. А когда вырастаем и комната становится уже не детской, а просто нашей комнатой, стоит нам только попробовать заснуть на другом, как вновь приходят ощущения из детства, которые на самом же деле всегда были с нами. Темнота начинает обретать очертания всех цветов радужного спектра на фоне ночной тьмы. Черное очень быстро становится темно-синим, золотым или бордовым. В наш взор из воображения приходят образы чудовищ или страшных предметов – столбов, выросших прямо из пола, и других. Так что при каждом отдаленном шорохе хочется быстро-быстро зажечь лампу. И так страшно на несколько мгновений, но одновременно и чудесно. Бывают и миражи, дарящие радость и счастье, а не только страх, взращивающий в нас боязнь. Это всегда обман наших органов чувств, всегда некоторый мираж, возникающий от их союза с воображением. Но интуитивно кажется, что, прибыв на место исследований, мы все обретем мираж, который предстанет для нас реальностью.

– Это точно, – улыбнулся Ким.

Солнце уже близилось к закату в своем каждодневном небесном пути, когда подгоняемые его лучами молодые люди вернулись в лагерь, не заметив, как пролетел день их прогулки, обрамленный беседою.

11

Время в лагере принялось течь без меры медленно с момента этой прогулки Кима и Ани… Оно тянулась монотонно настолько, что молодые ученые уже и не понимали достаточно четко, когда закончится день и ночь вступит в свои права. И действительно, с начала мая время словно предстало в своем настоящем обличии – одушевленным. Оно будто жаждало показать ребятам, что является истинным повелителем и властелином здешних мест. И выбрало роль оперного божества, силою своей мудрой мысли возжелавшего исполнить для исследователей могущественное интермеццо – период уютной тишины между их высадкой здесь и предстоящими великими открытиями.

Правда, спустя несколько дней после того, как все в лагере заметили задержку во времени, всё оказалось несколько прозаичнее – оно и в самом деле текло гораздо и гораздо медленнее, чем должно течь. Первым это заметил Карл, географ, поколдовал над настройками своих наручных часов, чтобы убедиться, и не преминул тут же сообщить об этом явлении остальным. К интересному маленькому исследованию подключились и другие ученые. Ребята распаковали датчики, позволяющие сравнивать время в отдельном месте с точным географическим. Их не воспрещалось ввести в действие сразу, так как они не являлись первостепенными для грядущих исследований. Но в то же время всё равно даже эти инструменты, хоть и самые простые, выглядели как произведения инженерного искусства.

Более всего датчики напоминали изящные и прекрасные метрономы, примерно с человеческий локоть в высоту. Вне всякого сомнения каждый из них можно было спутать с настоящим метрономом, если поставить в аудитории рядом датчик и музыкальный прибор. Анна тут же заметила: «А мне знакомы похожие вещи! У дедушки два таких было. У нас в Ленинграде во время блокады в квартире было сравнительно тепло, и, как рассказывал мой дедушка, ему поручили взять на сохранение ценные метрономы из консерватории. А в те годы еще и радиовещание не велось. И по радио звучали голоса метрономов: быстрый темп – воздушная тревога, медленный – значит отбой. И у нас в семье всегда в такт с радиоприемником они звучали. Это чтобы соседи на всякий случай слышали – наш дом был слишком далеко от уличных рупоров».

– Да, действительно, коллеги, приборы схожи с метрономами по форме, – заметил, улыбаясь, Карл, – но на самом же деле они являются чрезвычайно высокотехнологичными, прекрасными хронометрическими приборами. Необходимо всего лишь взять их в обе руки перед собой, чтобы они начали свою работу. Потом ничего делать не нужно – датчики всё сделают сами, а нужно лишь нам всем пройти с ними некоторое расстояние от лагеря, чтобы установить границы временной аномалии, готовы?

Ученые хором согласились. Ким в числе прочих, взяв на руки эту чудесную вещь, тут же отметил, что, хоть они и сделаны из красного дерева и имеют весьма громоздкий вид, на самом же деле весьма легки. Их вес, по всей видимости, составляла лишь малая тяжесть лакированного дерева. На корпусе датчиков не было привычной надписи в формате «ГОСТ». Что удивительно, не было вообще никакой надписи. На них лишь были тщательно выточены загадочные знаки, наподобие тех, что находились на корпусе шприцев, возвращающих жизнь, но немножечко другие, отличные от тех.

– Когда датчики завершат исследование времени, – продолжил Карл, – все вы увидите на них такие ярко-красные тоненькие ободки… В общем, проще самим попробовать, чем рассказать.

Далеко расходиться ребятам не потребовалось. Когда все отошли от границ лагеря на расстояние примерно в два с половиной метра, по боковинам вокруг датчиков, на первый взгляд состоящих полностью из красного дерева, прошли сияющие алые нити.

Когда же исследователи подошли к центру лагеря, Карл заключил: