скачать книгу бесплатно
Пролог Земли
Тетрадь общая. А4. 120 листов, клетка.
Правило первое: чужие секреты – это чужие секреты.
Правило второе: не забирать Сокровище из Дупла.
Правило третье: не исправлять. Лучше не будет.
– Тут же будет и личное всякое. Так что не смейте!
– Спорим, Ника, что ты первая же нарушишь собственное правило? А так по рукам.
– Какой ты вредный, Максик. Ника никогда не нарушает правила, тем более собственные. Я знаю ее с пеленок. И я такая же.
– Ну-ну, Марти.
– А ты не ухмыляйся, Крыс! Такая же, такая же!
– А давайте, когда она заполнится, спрячем ее в капсулу времени и зароем… Чтобы лет через сто кто-нибудь правда-правда нашел и прочитал? Я в кино такое видела.
– Что за дичь эти капсулы, Ась? У нас их никто не закапывает, это все на Западе.
– А вот и не дичь. Серпентинка говорит дело. Лёв, ты у нас самый престарелый и умный. Подбрось мне парочку аргументов.
– Oh well. Египтяне возвели здоровенные пирамиды – и остались в памяти поколений. Средневековые европейцы построили огромные соборы – и остались в памяти поколений. А что останется от нас, переселяющихся во всякие интернеты? Небоскребы развалятся. Электронные тексты не сохранятся. Бумага истлеет. И что будет? Древние с пирамидами – Средневековье с храмами – огромная дыра нашего времени? Дыра в виде нас? Сашка, Дэн, my fucking geniuses, am I right?[3 - Мои долбаные гении, я прав? (англ.)]
– Да! Если мир еще будет стоять, если люди не разучатся читать, им будет интересно! Какой ерундой мы страдали!
– И Вселенная будет держаться крепко.
– Крепче, чем на самом лучшем скотче.
– Тогда давайте попробуем.
Ну привет тебе, человек будущего. Хотя не уверен, человек ли ты. Удивительно: двести-триста-четыреста лет еще не прошли, а мне уже любопытно, кто ты: парень, девчонка, разумный зеленый слизень, горячая крылатая инопланетянка или огромный робот, прилетевший уничтожить Землю. Если последнее, то хорошо подумай, приятель. Тут здорово.
Раз ты читаешь это, значит, мы мертвы. А может, повзрослели. А может, ты вообще участковый, которому пожаловались на странных личностей, регулярно ошивающихся у старого дуба и прячущих что-то в его дупле? Да-да, этого самого дуба на детской площадке, у него еще ствол кто-то покрасил в синий. Если так, привет тебе от одной из нас, тоже из органов. И каждый из нас гарантирует: на этих страницах нет ничего опасного.
Только записи про нашу жизнь. Наш город. Глупости в наших головах.
Однажды нас не будет, не будет и тебя. Как не стало ацтеков, этрусков и Атлантиды. Некоторые писали на глине и хрупких свитках – и все пропало. Некоторые не писали вообще – от них ничего не уцелело. Теперь ученые даже сомневаются в их существовании. А мы не хотим, чтобы в нас сомневались. Мы есть. И пока пишем, даже немного верим, что будем всегда. Кто знает?
Макс, Ника, Ася, Марти, Лева, Саша, Дэн, Крыс. 26 апреля 2006 года
* * *
Тетрадь в темной шершавой обложке лежала в дупле, пахла клеем и старой бумагой. Широкие клетчатые листы с нерасчерченными полями пустовали, все, кроме одного.
Пока.
Арка 1. Девочки-амазонки, мальчики-паладины
01.05.2006. Максим Гордеев
– А все потому, – назидательно сказал Зиновий Радонский, мешая в стакане дешевую бесхитростную «Кубу Либру», – что «Бараний клык» – нервный узел мира. Так и записывай, умник. Прекрасное начало для вашей повести, или что у вас там? На.
Максим не стал спорить. Просто отпил из стакана и снова взялся за ручку.
Что у нас там. Правда, было бы глупо начинать в другом месте. Третий год ходим сюда по вечерам, а иногда и днем. Это наш штаб (если думать о нас как об отряде), салун (если думать о нас как о ковбоях!) или даже второй дом (если по сути). Насколько может быть домом такая, прости, Зиновий, дырища. Ой, что это я? Обещал же себе писать красиво, как большой автор. Ну ладно, попробуем с другого бока.
Дубль два. Разводим пафос, и никаких дырищ.
Зеленый вокзал в асфальтовом венке транспортных колец – особенный. Под здешним мостом не живут тролли и феи, но чудес хватает. Например, тут словно никогда не спят. Днем и ночью вокзал шумно дышит человечьими потоками, поездами и надеждами. Здесь правит западный ветер. Он дует в Европу вопреки всем страшным сказкам о ней, дует от Минска до Венеции.
Наверное, я понимаю, почему «Бараний клык» именно тут, на Белорусском, а не на Казанском, Курском или, прости господи, Савеловском. Вот есть такие загадочные порталы: тихо-мирно прячутся в коридорах, а потом раз – выпрыгивают на тебя, и ты уже там. Типа… последний мостик между квартирой, купе и неизвестностью. Да, Зиновий, дружище, ты прав. Не это ли узел мира? Особенно учитывая, что сваливают от тебя в прекрасные места: Париж, Вену, а то и Ниццу. На вот тех самых трансъевропейских ветрах.
Хотя все равно представляю, как люди с тебя офигевают. Идут такие по галерее магазинов, книжных и кафе, ежатся от кондиционеров, вдыхают кофейную вонь из-за чистых стеклянных дверей. А в конце, перед самым выходом на перроны, вдруг покачивается под потолком деревянная табличка, где выжжено изображение огромного барана. И вместо двери – черная, почти театральная портьера, к которой только руку протяни.
Макс поднял глаза и начал грызть ручку: опять, опять кончились слова, да что ж такое. Все-таки быть первым ужасно, нужно было отдать это право кому-то еще, у кого язык лучше подвешен… ан нет! «Кто писатель? Ты писатель». Писатель, блин… В Великолепной Восьмерке было как минимум две писательницы помаститее, но они прямо сейчас, хихикая, попивали винишко на другом конце стойки под бдительным присмотром курсантки академии МВД, ведьмы, химика, медика и художника. Макс вздохнул.
– Ты пей лучше, – пробасил Зиновий и пододвинул стакан к нему поближе, потом потер лысую, как бильярдный шар, голову. – Чего? Прокрастинируешь?
Макс едва не расхохотался: ну откуда в лексиконе братка – а Зиновий выглядел как типичный браток – подобное слово? И ведь без запинки выговорил. Не скажешь, что большую часть времени беседует с сомнительными личностями или разнимает драки, вспыхивающие у дальнего бильярдного стола. Что может взять двух ругающихся за шеи, ласково столкнуть лбами до кровавых мальчиков в глазах, а потом столь же ласково плюхнуть на стулья и каждому вручить по стакану крепкого. Что его уважают даже уголовники и милиция, раз до сих пор не заставили ни дверь поставить, ни изъять из меню крепкий алкоголь, ни дробовик – может, сувенирный просто? – снять со стены над стойкой. И вот…
– Ничего я не прокрастинирую. – Макс грустно посмотрел в тетрадь, на свой крупный почерк. – Не знаю, о чем писать.
– Обо мнэ-э! – бармен гордо ткнул себя кулачищем-тыквой в грудь.
– О тебе уже есть и, думаю, еще будет.
– Тогда о них! – Он махнул на остальную компанию. Белокурая головка Аси сияла на фоне черных грив Марти и Ники. Лева хохотал так, что зубы едва не светились. – Вы в конце концов… для чего затеяли-то это? Вести общий дневник? Только для потомков?
– Не думаю, – признался Макс, но осадил мысли, как норовистых коней.
– Вот и не думай, а пиши, – важно заявил Зиновий и удалился: кто-то из новоприбывших очень хотел излить ему душу.
Проводив его взглядом, Макс и правда глотнул рома с колой, в который раз страдальчески вздохнул и склонился над страницей. На самом деле… идея у него была. С чего начинается книга? Время, место действия и… герои?
В душе не знаю, что и кто должны тут быть первыми. Может, суровая Ника с роскошной фигурой Лары Крофт и потомственной тягой ловить преступников? Или бестия Марина-Мартина-Марти, с которой они вместе росли и которая на «ты» как с разной паранормальщиной, так и с черными готическими шмотками? Или моя Ася-Асёна-Серпентинка, чьи хвостики в стиле принцессы из «Бременских музыкантов» – просто свет в конце тоннеля, а игра на саксофоне божественна? И вообще, почему сразу дам вперед? Может, первым должен быть я? Макс Гордеев, «мастер, спортсмен и ученый», ха-ха-ха? Это Марти – любительница творчества Стругацких – так меня окрестила, смешав трех героев «Экспедиции в преисподнюю». И это никак меня не характеризует, так как на следующий день она обозвала меня петухом. Нет, с себя начинать точно не комильфо. А вот дамам можно и уступить.
В умных книжках по писательству советуют давать героям пару метких характеристик, а не размазывать описания на километровые абзацы, – чтоб читатель не уснул. Выше я попробовал, так и продолжу. Последняя дама из нашей Великолепной Восьмерки, которую я пропущу вперед, – Сашка. Сашка Пушкина, да-да, так ее и зовут, не сомневайтесь, это не псевдоним. Сестрица моя духовная – русая, кудрявая и в знак мира во всем мире носящая на голове зеленую ленточку. А еще пишет. Сказки пишет… и эх как пишет…
Макс поднял глаза и, кажется, поймал Сашкин взгляд. Не понял, так ли это: подруга отвернулась, они с Асей опять чокнулись пузатыми бокалами с рыжим грузинским вином. У Марти был такой же. Крыс забрал его, хлебнул и перекосился так, будто в него плюнули.
– Ма-акс, иди уже отмечать! – повернулась Ася; голос ее колокольчиком прозвенел в пьяном прокуренном гвалте. Сердце привычно екнуло от нежно растянутой гласной.
– Да-да, я дописываю! – уверил он и опять заставил себя сосредоточиться. Вздохнул: нет, правда, надо было доверить первую запись Пушкиной. Та никогда не боялась неправильно подобранных слов – и может, поэтому с легкостью подбирала нужные.
Сашка, в отличие от меня-дурака, правда ухитрилась вырасти в классного автора. Все доводит до конца, а сюжеты словно с неба берет. Кстати о «с неба»! Асёна и Саша тут написали сборник, «Сказки Заблудших Душ», основанный на их снах, и победили с ним в конкурсе. Летом напечатают. Интересно, когда мои курочки станут звездами, они задерут носы? Здесь должна быть минутка зависти, меня-то не печатают. Но это глупо, я слишком верю в моих курочек (ай!). И к тому же – эй, бедные мои незаконченные, сто раз переписанные книги про космонавтов и рыцарей-эльфов с кошмарными ошибками… – чего меня печатать?
Пока я не самозакопался, переключусь-ка на особей посимпатичнее и поумнее. На Дэна, например. Данилу. Нашего Левитана. Почему Левитан? Это первый художник, которого я вспомнил. Я вообще в художниках не разбираюсь, но Данька талант. И удивительно, как талант умещается в таком… эльфийском теле. Но Дэн не обидится, если я даже ткну его пальцем и посоветую: «Иди качайся, рисовальщик». И не нарисует на меня шарж с ослиными ушами. Это болтовня, что художники – существа мстительные. Некоторые почти святые. На святого он похож: спокойный и упорный. Чего стоит один факт: каждый день Дэн встает в шесть утра, чтобы к занятиям добраться в Москву от Наро-Фоминска. А после школы еще работает в художественном магазине. Носится как бельчонок, но будто и не устает. Впрочем… художники. Кто знает, на каких батарейках они работают?
– Hey, dude[4 - Эй, чувак (англ.).]. – На плечо легла тяжелая теплая рука; первым в поле зрения попал хромированный «Ролекс», поймавший корпусом свет из потолочного окна. – Меня тут парламентером позвали. Мы же празднуем издание девчонок, нет?
Макс прикрыл текст ладонью, поднял голову и внимательно посмотрел в темные глаза Левки, полуприкрытые длинными каштаново-рыжими патлами. Лева оправдывал свое имя: рычал даже сейчас, когда говорил максимально дружелюбно.
– Да-да, я тут… экспозицию делаю, вот.
– Что? – Широкая, почти прямая бровь приподнялась. Левка был химиком-фармацевтом, с литературой общался формально. Тем более с литературным мастерством.
– Это, знаешь, такая штука, из которой ты узнаешь общую обстановку в книге.
– И какая у нас будет обстановка? – Лева покосился на тетрадь. Опасливо немного.
– Огонь-пожар! – пообещал Макс со смехом и дернул плечом. Левка понял, ладонь убрал. – Сейчас вот тебя увековечу и Кира, остальные все есть уже…
– Жду. – Лева деловито скрестил на груди руки, но глаза отвел – стал наблюдать то за посетителями, то за птицами, пролетающими над окном.
Оно в баре было необычной формы – в виде то ли розы ветров, то ли звезды. Большое, светлое, всегда идеально чистое, хотя, сколько Макс помнил, в баре никто не устраивал генеральных уборок. Зато он почему-то не сомневался: на плане вокзала этого окна нет. А может, нет и самого «Бараньего клыка».
Что ж, мою любовно выстраиваемую четвертую стену беспощадно ломают! А значит, я нагло нарушу порядок и расскажу о Леве, хотя он примкнул к нам последним. Но раз поговорили о Дэне, как не сказать о Леве?
И как только они поладили? Во-первых, один Ленский, другой Ларин, но это спишем на каверзы Сашкиного курчавого предка. Во-вторых, один – художник, другой – сын владельца холдинга, производящего лекарства, иммуноповышающие йогурты и биодобавки. Однажды Лева получит всю эту махину. Но дело в том, что Лева не любит получать, он любит добиваться, а интересуется чем угодно, кроме бизнеса. Отсюда в семье «буржуинов проклятых» вечные разборки: акула побольше, акула поменьше, а мамы-акулы, чтобы всех успокаивать, нет.
Гадать, почему Левка с Дэном дружат по-особому близко, можно вечно, чем и занимается Ларин-батя, Самуил, мать его, Иваныч. Но вы посмотрите на них. Дэн – худой, белобрысый, в вечно измазанных краской джинсах. Левка – по-львиному лохматый, с трехдневной щетиной, не то байкер, не то панк. Черная брутальная куртка – вещь, которая его батю особенно раздражает: он сам до золотых бандитских 90-х носил ее в походы. Сизиф (это погоняло Ларина-старшего поминает иногда отец Марти и его коллеги из ОВД) не любит вспоминать советское прошлое. Акулы вообще стараются не вспоминать времена, когда не имели зубов.
Ладно, расфилософствовался опять. Пора заканчивать. Осталась одна неординарная личность, которую так просто, в двух словах, и не опишешь. Кирилл Романов. Он же Крыс.
Что о нем сказать? Странные глаза цвета красного дерева и цинизм, цинизм, цинизм. Вот правда, он не обидится. Впрочем, однажды моя мама, литературовед по образованию, сказала: «Все врачи – гуманнейшие на свете циники, и Чехов тому первый пример». С Антоном Палычем я знаком не был, но в отношении Кирилла, который будущий врач-реаниматолог, точняк. Он вообще вроде… клевый. Его любит Марти. И он любит Марти. Я их отношения не совсем понимаю, с другой стороны… может, у такой «дружбы с привилегиями» свои фишки. Я-то консервативен. И так или иначе люблю всех друзей. Пусть и без привилегий! Вот как-то… так. Боже, уже хочется все переписать.
– Так, я тебе перепишу, – мрачно изрек Лева и закрыл тетрадку. – Пошли. Oh my God, неужели и я вот так буду тужиться?
– Ну кто тебя знает, – философски изрек Макс. Он-то давно понял: Левкина «негуманитарность» не порок, и пусть читает он избирательно, рассказчик из него мог бы выйти крутой. – Может, ты полюбишь наше Сокровище.
– Сокро-овище… – вздохнул Лева. – Сокровище – это лекарство от рака и ВИЧ.
– Которое еще изобретать. – Макс слез с барного стула и в который раз с неудовольствием вспомнил, что смотрит на Левку снизу вверх. Шириной плеч он друга превосходил, как, впрочем, и всех остальных, кроме Ники, а вот ростом был на третьем месте с конца. После Аси и Саши. – В общем, это… будешь вторым?
– NO! – Левка широко махнул рукой. – Я как-нибудь потом. И явно не сегодня.
– Угу. – Макс перехватил тетрадь под мышку и первым зашагал через толпу. Поймав взгляд Аси, расцвел: – Мои курочки? Простите, что задержался!
Задержался, правда. Зато все больше надеялся, что из затеи правда что-то получится. Не для потомков. Скорее для них самих. Великолепную Семерку из того самого вестерна объединяло большое общее дело. А Великолепную Восьмерку объединит дневник.
03.05.2006. Ника Белорецкая
Мы. Раздражало всегда это слово, что-то в нем есть от коровьего мычания. Жизнь так устроена, что почти любое «мы» превращается в «я», стоит запахнуть жареным. И я это знала с детства. Поняла, еще когда мать, волчица наша гордая, свалила к новому ёбарю в Германию. Подцепила его в каком-то театре, а он возьми да и влюбись всерьез, так всерьез, что теперь детей у них трое. Родня ее быстро от нас отвалилась, у папы никого не было. Только я и осталась.
Как, оказывается, трудно вести дневники: мысли, о которых не подозревал, просятся на страницу вместо нормальных, да еще из памяти лезет всякое. Я стреляю лучше, чем пишу. Тройка за сочинение – предел. Ну, была. Пока я не свалила из школы после девятого. И правильно свалила, школа у нас дерьмище.
Так. Похоже, я придумала. Точнее, нашла. Не знаю, чего там от нас хочет Макс, но точно знаю, что читать про дерьмовые школы, всякую там травлю и прочее всем интересно. Может, и потомкам, если они случатся, будет?
Вот оно, начало всего. Когда мы пришли в 1-й класс, учительница кое-что про нас сказала. Завучу, в коридоре: «У меня вот в новом классе целых трое ментовских волчат…» Тоном не то «Блядь, за что?», не то «Бедные дети». Завуч только головой покачала. Я пересказала папе, он посмеялся. И отвел глаза.
«Ментовские волчата». Сначала я думала, нас двое: я и Марти. Но оказалось, Макс тоже, правда, отец у него не из милиции, а военный. Хотя для учителей все одно, для детей тоже. Чем больше взрослею, тем больше понимаю: так будет всегда. И «приличные люди погон не носят» тоже. Для мира без формы вся на свете милиция, прокуратура, армия состоят из злобных пришельцев. Или оборотней, да, скорее так. Рожающих ментовских волчат.
А завучиха вообще-то про нас не знала ничего. Не знала, например, что меня из садика вышибли, когда я пацана побила. Ебанутый был – раз в пару дней выпускал какой-нибудь чужой плюшевой игрушке кишки, загребал набивку пальцами и под рев хозяина бубнил: «Кишки-и, смотри-и». Ну а я что? Заломала ему руки и пообещала сломать. Ну да, мне года четыре было. Ну да, мои игрушки он не трогал, я только машинки любила, а машинки были неприкосновенны. А что? Теперь-то в академии, на предметах вроде криминальной психологии, я знаю, что правильно сделала. С игрушек многое начинается. А пацана я поймала, когда он нашел розочку от бутылки и решил повторить фокус с живой кошкой. С Джулькой нашей, которая при садике жила и рожать собиралась. Марти потом сказала: «Ты, может, лишила мир целого маньяка!» Я люблю порядок. Спокойствие. Тишину. И уничтожу все, что это нарушает. Всех тех, кто трогает других живых существ. Такая я, тоже ебанутая.
Ну черт его знает. Я зубрю как не в себя, но даже у профессуры моей пока нет ответа на вопрос, откуда маньяки – и просто жестокие люди – вообще берутся. Вроде «Все от семьи», а вроде не всегда. У Марти вот папа, даром что тоже МВД-шник, как мой, – лапочка. И тетя Вероника – лапочка, я ее и своей мамой считаю, до сих пор помню, как она в перерывах между репетиторством и сеансами гаданий варила нам тыквенную кашу. Отпад был: она вся такая в образе ведьмы, с ногтищами и стрелками, с набеленным лицом помахивает деревянной ложкой, а параллельно кому-то по телефону объясняет про do, did, done. 90-е, ух. Всратое время. Вообще, наверное… хорошо, что папа, получив из садика свою «злобную гарпию» (то есть меня) и поняв, что ее (да-да, меня) надо днем девать куда-то, вспомнил об однокласснике. О папе Марти. И мы стали расти вместе. Нас так и звали – «МартиНика» и принимали за сестер: мы даже одевались похоже. Ведь одежду мне на папины деньги покупала тетя Вероника. А к чему я это вспомнила-то? А. Да. К тому, что Марти, при том что родители у нее добрые, стервозина. Это я любя, но все же.
Короче, ментовские волчата. Слова эти означали порванные тетрадки, разбитые носы, выброшенные в окно портфели. Мы еще не знали об этом, но нам сразу в школе не очень понравилось, все казались ну… тупыми. Кто-то читать едва умел, кто-то в носу ковырялся, кто-то верил в призрак Кровавой Училки и прочую хрень. Мы и не играли ни с кем, сидели на подоконнике и болтали – о мультяшках в основном, типа за кого из черепашек-ниндзя вышли бы замуж. Когда компанию стал составлять Макс, не помню. Подоконник казался высоченным, и Макс помогал нам туда влезать. Замуж за Лео или Рафа он не хотел, но в Эйприл О’Нил был немного влюблен, как все. Потом мы стали убегать на переменах во двор, играть в баскет. Макс стал нас провожать. Он всегда ходил один, отец за него не боялся. Помню, тетя Вероника однажды встретила нас у подъезда, пригласила попить чаю и, смеясь, заметила: «С таким кавалером я вас хоть в горы отпущу». Макс, видимо, запомнил: теперь увлекается скалолазанием.
Но насколько на него правда можно положиться, мы поняли только классу к третьему. Когда тупенькие детишки начали потихоньку превращаться в звезданутых подростков. Нет, я и про себя так говорю, но это факт.
– Машка-а, Машка-а!
Семенов остановился у парты, за которой Марти и Ника решали примеры из домашней работы. Наклонился, дыхнул мятной жвачкой в лица. Была продленка, классная отошла, задание подвернулось просто засада: ну кто сует в эти цифры столько скобочек и дробей? У Ники кипел мозг. Марти, которой явно хотелось отвлечься хоть на пару минут, смилостивилась и подняла глаза.
– Ку-ку, – голос у нее уже тогда был тягучий и низкий, хотя она еще не курила, – напомню для идиотов: я Марти. Что?
– Списать дай, – буркнул Семенов. – Машка.
Ника тоже посмотрела на него. Вечно так – всю продленку выцарапывает на партах слово «жопа», а потом клянчит домашку. Чтобы спокойно гонять мяч и пялиться в телик.
– Сам решай, – бросила она. – Времени еще полно.
Семенов сощурился. Он вообще-то был довольно симпатичным: светленький, плечистый, остроносый, всегда в чем-то спортивном, но чистом и опрятном. Да, он был мальчиком мечты. Пока не открывал рот.
– Не тебя, Белорецкая, спрашиваю, захлопнись, – осадил он.
Давно знал: у Ники не списать, она пошлет как пить дать. А вот Марти бывала добродушнее, пусть и сопровождала щедро раскрытую тетрадь неизменным «Ла-адно, тупым надо помогать». Но сейчас Марти среагировала предсказуемо: завелась. Как всегда, когда «сестренку» обижали. Она оглядела квадратное Димкино лицо, фыркнула и демонстративно закрыла тетрадь.
– Вали в туман. Эти дамы дают только джентльменам. И списать тоже.
В ряду справа кто-то радостно захихикал, в ряду слева по воздуху пронеслось тягучее «Ш-шала-ава». Ника все-таки прыснула: вот Марти, как сказанет, ухохочешься. Но вкрадчивый голос из-за спины мигом выбил смех из ее горла:
– Дима-а… Дим, ну так же нельзя. Ты правда тупица, что ли?
Алина Остапова сидела за спиной Марти и поглаживала длинную косу, перекинутую через плечо. Этим вычурным колоском Ника всегда любовалась, хотя Алинку не выносила. Он приковал взгляд и сейчас, все внутри зашлось от зависти: Нике вот кос не плели, хотя волосы тоже были длинные, густые, блестящие, да еще кудряшки. Коса день за днем напоминала: некоторые семьи полные, у некоторых девочек есть не только папа с пистолетом, который так занят, что его как бы и нет.
– Ась? – недопонял Димка и, похоже, хотел посоветовать захлопнуться ей тоже: знал, что Алина с математикой не дружит, ловить нечего. Но та, поймав Никин взгляд, с удовольствием закончила:
– Ты дай им денег. И они тебе все решат. У нас вся милиция так работает.
И снова эти звуки: хихиканье с одного бокового ряда, тягучее «С-су-ука» с другого, в этот раз ряды поменялись местами. Димка хмыкнул, а потом заржал в голос, так, что выпавшая изо рта слюнявая жвачка шлепнулась на тетрадь Марти. Точно на лицо зеленокожему Леонардо, выставившему навстречу невидимому врагу катаны.
– Ой, прости. – Димка сделал невинные глаза. Но не перестал ржать. – Это че, парень твой?
