скачать книгу бесплатно
– Ну, Григорий Петрович! – сказал опер, когда выпили, теперь уже дорогой коньяк из маленьких рюмок и, не сговариваясь, долго держали его во рту, позволяя дубленому алкоголю всасываться через слизистую щек. – Вы не совсем правильно сказали. О разведках речи не идет. А вот о том, что советская власть в нынешнем виде вам не нравится, – безусловно.
– А вам? Если да, то просто давайте все имеющееся съедим и выпьем и разойдемся по домам. Вы продолжайте ловить воров, если снова не посадят, я займусь укреплением обороноспособности нашей Родины. Тоже до поры. И все! Я вас не помню, вы меня не видели. Договорились?
– Так бы оно, наверное, лучше всего. Но вряд ли получится. Знаете, почему я с вами сейчас вообще разговариваю? Единственно потому, что вы – гарантированно не стукач и не сексот. Ни о ком больше в целой Москве я такого сказать не могу. Хоть вот настолечко, – он показал пальцами, на сколько именно, – а сомневаешься в самом хорошем приятеле. Один из убежденности донесет, другой по глупости, третий – чтобы место мое занять, кому-то и оно завидным кажется. А вот вы – не вдаваясь в ваши истинные убеждения – на меня точно не настучите. Ну и я, соответственно, тоже – не наш с вами уровень. Верно?
– Куда вернее. Значит, в этом мы сходимся – такая советская власть нам не по душе. Может, потому что оба – из бывших?
– В определенной мере. Во-первых, думать нас научили несколько раньше, чем этому занятию были положены четкие пределы, «их же не перейдеши». Во-вторых, ни вы, ни я от означенной власти не получили ничего, чего бы мы не имели от старой, причем там – с куда меньшими затратами. Другое дело – такие, как мой начальник и большинство вашего окружения. Там действительно: был потомственный подсобный рабочий, стал начальник департамента. Тем такая власть – самое то!
Я ведь, Григорий Петрович, все это время, как только меня Шадрин принял и велел вас искать, а потом Лихарев меня как бы «перевербовал», думал, сопоставлял… Куда это я влез и чем рискую? И из разговоров ваших у Валентина на квартире кое-что услышал. Специально не подслушивал, а кое-что донеслось…
«Интересно, что же именно? – обеспокоился Шульгин. – Если только о ближайших государственных планах, так не страшно, я его сам к этой мысли подвожу, а вот если про галактические дела… Да все равно не беда. Всегда можно особым образом это объяснить, вплоть до особо хитрого кода в масонском духе».
– Слышали и слышали. Какие теперь тайны? У вас и без того информации было достаточно. Ясно ведь любому, что, если в стране одна часть власти режет другую, обязательно найдутся люди, которые зарезанными быть не желают… Что Лихарев, Заковский и Шадрин сыграли против Ежова и, похоже, в данный момент выиграли, вам открытым текстом было сказано. Предложение занять свою нишу в этой игре вы тоже получили. Так?
– Так. Один у меня вопрос, ответьте, если хотите и можете. Ваш, скажем так, «проект» предполагает просто смену рулевых или штурмана и курса тоже?
Молодец, Иван Афанасьевич. Конкретно мыслит. А все ж таки не сказал – «капитана». Но с другой стороны, может, он еще тоньше выразился. Штурман ведь – тоже в своем роде «руководящая и направляющая» сила на корабле. Капитан зачастую может быть фигурой вполне номинальной.
– Рулевых – это безусловно. С одним уже разобрались, как видите, про остальных думать надо. Кто-то, наверное, сгодится и в нынешнем качестве, кого-то в кочегары можно перевести или просто на берег списать, но это все организационные моменты. Насчет курса – разве есть у вас сомнения, что он ведет явно не туда? Вслух только что сказали, а с какого момента увидели, догадались?
– Честно сказать, года с двадцать пятого, двадцать шестого. Когда НЭП начали сворачивать, а ГПУ – силу набирать, уже без Дзержинского. При том несколько иначе работали…
Шульгин не стал возражать, высказывая свое личное мнение по поводу этой фигуры. В чем-то Буданцев прав, Дзержинский, при всех его особенностях характера, был все-таки умным человеком и прагматиком, что и подтвердил на постах, не связанных с политическим сыском.
– Что ж, двенадцать лет – достаточный срок. Не сгоряча высказались, под влиянием личной обиды. Ну, я чуть раньше задумываться стал. Сразу после Кронштадтского восстания.
– Мятежа, – с легкой улыбочкой поправил Буданцев.
– Конечно, конечно. «Мятеж не может кончиться удачей, в противном случае он называется иначе». И все же…
Сыщик, слегка нервничая, разлил по рюмкам остатки. Разумеется, понимал, что сейчас он снова переходит в иное качество. Думает наверняка примерно так, как Шестаков на Ленинградском шоссе, когда первый раз снялась шульгинская матрица и он собственным разумом осознал истинный смысл происходящего. Мол, до этого его хоть и арестовывали, но как бы по ошибке, а вот сейчас он превратился в настоящего врага, и не будет ему утешением перед расстрелом хотя бы чувство собственной невиновности.
Какое уж тут можно найти утешение, когда в затылок упирается ствол «нагана», Сашка не очень представлял. Скорее наоборот, умирать, зная, что зря, – куда противнее, чем по делу.
Буданцев, согласившись разговаривать с наркомом всерьез, автоматически превращается во врага народа, по нынешней терминологии. До данного момента все, что он делал, оставалось в рамках системы. Даже из внутренней тюрьмы он не убегал, его оттуда ответственный товарищ вывел. А вот сейчас…
Понимать-то он это понимал, но принимать не собирался.
– Я, Григорий Петрович, человек принципиально беспартийный. Не вступал и впредь не собираюсь. Идеи – это другое, идейно я и сам с училищных времен за справедливость, равенство, братство и тэдэ. Вот организационные вопросы меня не устраивают. Демократический централизм, партсобрания и тому подобное, включая «диктатуру пролетариата». Глупая формула, да и практически бессмысленная. Пролетариат – это что? С римских времен самая никчемная часть населения, не способная себе и на хлеб заработать, не говоря о чем-то прочем. И вот этот плебс должен безраздельно властвовать над всеми порядочными людьми?
– Как будто вы хоть каким-то образом от этого избавлены! Все равно тем же уложениям подчиняетесь. Вот если б могли взять и сказать вслух – «это решения вашей партии, а я подчиняюсь только внутренним милицейским инструкциям и УПК», вот тогда ваша позиция имела бы смысл.
Буданцев опять рассмеялся, уже невесело.
– Фантазер вы, Григорий Петрович. Сами-то…
– Так я и не спорю. Бачили очи, що купували… Идея, по первоначальному, дооктябрьскому замыслу, казалась вполне достойной и здравой, хотя кое-что и тогда душу царапало. Например, мне, как инженеру, всегда казалось странным, с чего бы, если разогнать квалифицированных управленцев, а на их место поставить слесарей и смазчиков, производительность труда возрастет многократно и «общественные богатства польются полным потоком». Как будто я этих «пролетариев» в деле не видел…
– Так это, по-вашему, ревизионизм называется, или как там – правый уклон…
– Не так давно инициативные товарищи с одного из моих заводов подарочек привезли. Изящно выполненный из нержавейки топор. На одной щеке выгравировано «Руби правый уклон», на другой – «Руби левый уклон». На обухе – «Бей по примиренцам!».
– И куда ж нормальному человеку в таком случае податься?
– О том и речь, Иван Афанасьевич, о том и речь. С вами Лихарев наверняка ведь пристрелочные разговоры вел, пока вы с ним меня искали?
– Очень пристрелочные… Но по направлению – в ту же сторону. – И неожиданно для себя Буданцев решил не таиться от наркома вообще. То есть говорить абсолютно на равных. Выпивка ли тут подействовала, или просто момент пришел. Показалось ему, что иного выхода просто нет. Слов сказано и так достаточно, захотят посадить – не отвертишься. Как и в том случае, если б и вообще ничего опасного не было сказано. Тамошним следователям без разницы, что захотят, то и напишут, а станешь дергаться – средства убеждения он на своих плечах испытал.
– Ну, попросту говоря, Григорий Петрович, власть менять собираемся, так? И вы, значит, организацию создаете. Причем, похоже, каждый свою? Валентин и вы. Или он вас уже успел в свою веру обратить? Не слишком ли замахнулись? Ежов – ладно, с ним удачно получилось, но ведь и кроме… Дворцовым переворотом не ограничится. Помните, как было? Царя за два дня свалили, а Гражданская война потом пять лет длилась… И что в результате вышло?
– Не теми категориями мыслите, Иван Афанасьевич. То война между непримиримыми силами и идеями, а то – как уже было сказано, корректировка существующей системы. Одно дело – новую железную дорогу построить, совсем другое – на существующей стрелку перевести. В том и сила нашего строя, и его же слабость – стоит только объявить о смене Генеральной линии, как подавляющее большинство, за исключением нескольких ортодоксов, «аплодисментами, переходящими в овацию» ее и поддержат. Будто вы не насмотрелись уже…
– Насмотрелся, куда уж больше. И где же вы меня во всех этих делах видите? Что я вообще могу? Впоследствии, ладно, как Валентин сказал, потребуются свои люди, чтобы вакансии заполнять и с прежними непримиримую борьбу организовывать. А сейчас, в данный текущий момент? В списке «сочувствующих» числиться? Так я уже. На последней «чистке» так в протоколе и записали: «Сочувствующий, твердо стоящий на рабоче-крестьянской платформе».
– Списков, слава богу, мы составлять никаких не собираемся. Не тот случай. Вообще-то, прошу прощения, Иван Афанасьевич, хочу кое-что сказать напрямик. Особых оснований у нас друг другу доверять нет. Ну, кто мы с вами? Вы меня ловили от всей души и на пределе возможностей. Я с вами, в свою очередь, не слишком ласково обошелся. Только что не убил. Потом, конечно, кое-как сговорились, при посредстве одинаково чужого нам человека. Выходит, что связывают нас с вами только вот это взаимная ничья и пара выпитых стаканов. И все. Не маловато ли для предложенной степени доверия?
Буданцев помолчал, вертя в пальцах пустую рюмку. Опять потянулся к папиросе.
– Самое смешное, Григорий Петрович, что не маловато. В самый раз, я думаю. Да и вы так же… Иначе чего ж мы здесь сидим? Побегали, постреляли, сообразили, кто чего стоит. Уж как мне муторно было ждать, стрельнете вы или нет. Но даже не по словам, по тону вашему и как последнюю водку не сами с другом выпили, а мне налили, понял – не тот человек. Пусть и враг народа… Да и я к тому времени в той же категории числился.
– Увы, Иван Афанасьевич, время нам выпало удивительно поганое. Как бы не худшее за всю писанную Карамзиным и Ключевским историю. При этом деваться все равно некуда. Как сказал один знакомый поэт: «Времена не выбирают, в них живут и умирают».
– Это точно, – согласился Буданцев.
– А вот на работу я вас к себе возьму. Почти по специальности. Есть мнение, что в ближайшие дни мне предложат новую должность, с повышением. Так можно будет кое-что придумать. Необременительное. Какой-нибудь зам по общим вопросам или начальник секретной части, что даже лучше. Отдельный кабинет с железной дверью и неопределенный круг задач, ведомых только мне и вам. За границу выезжать придется, и вообще…
– А Лихарев?
– А что Лихарев? Мы же с ним друзья с недавних пор. Вас выручил, мне помог…
– Видел я, как он помог, – усмехнулся Буданцев, вспомнив сцену в парке.
– Зря улыбаетесь. Если б он Ежова не опередил да Сталину не доложил обо мне в надлежащем духе, не знаю, где б мы сейчас были… Потому будем с ним и дальше дружить. Симбиоз у нас с ним будет.
– У меня и у вас?
– Как сами захотите. Можете на союз только с ним подписаться, а я вообще ни при чем. Тоже интересный вариант. Он ведь завтра же, а то и сегодня, наверняка с вами с глазу на глаз встретиться захочет, расспрашивать будет, как время провели. Ну и скажите, что держался я замкнуто, пил одну за одной и от любых откровенностей уклонялся. Вы ж для меня кто? Сыщик, не более. Голая функция…
– Думаете, имеет смысл?
Буданцев уже начал просчитывать в уме варианты, соображая, какой из них полезнее лично для него. Лихарев, конечно, сила, но уж больно непонятная. Шестаков куда конкретнее. В человеческом плане. И сила, так сказать, публичная. Работая с ним, будешь иметь легальный статус… Ну и отмазку в том смысле, что просто выполнял приказы и должностные инструкции. А что такое «агент на связи», он знал очень хорошо. У самого таких не один десяток.
– Еще же лучше, Иван Афанасьевич, – предложил Шульгин, тоже обдумав расклады, – если вы Валентину о нашем разговоре расскажете все как есть. За исключением последнего абзаца. Да, то-то и то-то говорил Шестаков, рассуждал о «демократизации режима», «возвращении к ленинским нормам», фантазировал, как сможет влиять на политику Сталина, если войдет в доверие. А вас позвал в помощники, потому что увидел человека умного, надежного и в номенклатурную схему не встроенного. И тут же совета попросите, как, мол, быть. Со всеми подлинными сомнениями, что у вас имеются. Ничего не скрывайте. Кажется мне, что проглотит наш друг наживку…
А хотите – без всякой наживки. Просто выслушайте предложения, и если они вас устроят – поступайте по собственному усмотрению. Я ведь, святой истинный крест, как в детстве говорили, отнюдь не тайный орден учредить задумал, единственно собираюсь в меру собственных возможностей «изменить то, что в силах изменить»…
– Так и поступим, Григорий Петрович. Никакой подпольщины, никакой конспирации. Действительно, посмотрим, что и куда повернется. Одно меня беспокоит: не подслушивают ли нас сейчас? Когда я наедине с Шадриным беседовал, Лихареву этот разговор сразу известен стал. А тут?
– Тут вряд ли, – успокоил Шульгин Буданцева. – На Лубянке одно дело, а здесь за те сутки, что он вам квартиру оформлял, ничего успеть было нельзя. Прослушка дело серьезное, проводку нужно тянуть или к телефонной линии подключаться. Я кое-что в таких делах понимаю.
Сам же подумал, что никакая проводка Валентину, разумеется, не нужна и вполне он их мог слушать, а также и смотреть на своем экране, но Антон обещал, что та слуховая капсула, с помощью которой они связывались, способна создавать достаточно надежный экран от существующей аггрианской техники.
Шульгин не стал включать «глушилку» сразу, чтобы не удивить и не встревожить Лихарева. Чего доброго, кинулся бы сюда выяснять, как и что случилось. А вот в самом конце разговора, как раз перед теми словами, которыми предложил Буданцеву ничего от Валентина не скрывать, запустил устройство. Выглядеть будет, как короткая помеха, вроде той, что вызывает электрический разряд вблизи радиоприемника или телевизора, предельно естественно.
Прощаясь с Антоном, они много технических вариантов обсудили. Вот один и пригодился.
Сашка, конечно, предпочел бы, чтобы у них с форзейлем поддерживалась двухсторонняя постоянная связь, но это, похоже, от самого Антона не зависело. Сказал, что в случае особой опасности поможет, как всегда, а как всегда – значит, исходя из его собственных, а не шульгинских потребностей и возможностей.
Суть-то понятна, Антон в земных делах занимается чистой партизанщиной, помимо своих основных обязанностей, которые неизвестно в чем заключаются, да и вообще по своей он воле действует или нет, неизвестно тоже. Но и сама мысль о том, что помощь, в случае чего, прийти может, грела душу.
– Одним словом, – сказал он, вновь отключая защиту, – все, что на сей момент от нас зависит, мы обсудили. Теперь остается ждать развития событий. В город выйти, морозным воздухом подышать не желаете?
– Что-то не хочется, – ответил Буданцев. – В тепле мне больше нравится. Доедим-допьем, что осталось, а потом я вас провожу, если захотите. Или Лихареву позвоните, он вас заберет, когда домой поедет…
– И так можно, – согласился Шульгин, в душе посетовав, что техника здесь не та. Сейчас бы телевизор включили, футбол или хоккей посмотрели, вот и скоротали время до урочного часа.
Глава пятая
Внезапно Шульгину захотелось уйти от Буданцева. Просто захотелось, и все. Как не раз и прежде бывало. Сильное душевное побуждение или предчувствие, но вдруг остро стало понятно, что дальше оставаться здесь нельзя. Бессмысленно или даже опасно. Почему, как – уже не столь важно. Только что собирался и дальше сидеть, разговаривать на посторонние темы, выяснить, может быть, некоторые моменты нынешней жизни, не вполне понятные Шестакову, а уж ему – тем более, и вдруг зазудело, засвербело. Уйти – и все. Не столь даже важно, куда именно. К Лихареву пока нельзя, значит – куда глаза глядят.
Время не ждет, как у Джека Лондона.
Так он и сказал Буданцеву, не ссылаясь, конечно, на предчувствия. Просто обсудили, мол, что требовалось, и захотелось без всякой цели побродить по улицам.
Иван Афанасьевич понимающе кивнул. Если очень хочется – не стоит противиться настроению. Да и его, признаться, гость уже начинал тяготить. После того разговора, что состоялся, просто так сидеть и точить лясы казалось излишним. Лучше правда поваляться в постели, книжку почитать, наслаждаясь тишиной.
Шульгин уже оделся, привычно похлопал по правому карману и только сейчас сообразил, что не взял с собой оружия. Дико, странно, но факт – уходя от Лихарева, он не вспомнил ни об «олимпии», ни о «ТТ», ни о «наганах», которых у него накопилось столько – хоть на аукцион выставляй. Отчего бы это? Что-что, а об оружии Сашка всегда помнил, и вдруг такой пробой. Наводка, что ли? Стало еще тревожнее. И веселее одновременно. И интереснее. «Нам ли жить в покое?»
Не для того мы к этой жизни приспособлены. Нас или заведомо хотят убить, только не получается, или, как тем собачкам из английских псарен, создают стимулирующие условия.
Не делая никакого специального лица, как бы между прочим, как можно спросить о пятаке на автобус или трамвай, Александр осведомился у Буданцева, явно с нетерпением ждавшего, когда он уйдет: «У тебя никакого лишнего пистолетика нет? Табельный не прошу. Свой я дома оставил, непростительно. Заторопил Лихарев, я и забыл, что в другом кармане «вальтер» лежит. А мне без оружия, как без штанов… Город, ночь».
Буданцев удивился никак не меньше, чем всему предыдущему. Заговор – ладно. А вот откуда у наркома, привыкшего жить, как у Христа за пазухой, такие привычки? За неделю не образуются.
Оружие они все носят, но исключительно «для блезиру». И тут же вспомнил невероятно точную стрельбу в коридорах наркомата. Его люди (присланные Лихаревым) мазали и мазали, бегая по лестнице, а с той стороны каждая пуля шла в цель. Жаль ребят, хоть и незнакомые все были.
Нет, не прост нарком, совсем не прост, не перестает удивлять, хотя куда уж дальше? Вооруженных людей голыми руками убивать может, а сейчас несколько кварталов по центру города пройти боится. Что, если вообще не нарком и не совсем человек, а оборотень какой-то? Эта мысль, пришедшая в голову, удивила Буданцева так же, как и все предыдущие. А ведь, казалось бы, хватит уже удивляться с того момента, как вороны полетели перед окнами кабинета на Петровке и зазвенел телефон.
Табельного оружия у Буданцева давно не было, его отобрали при аресте. Тот «наган», что вручил Лихарев, отнял помощник наркома. Очень неприятный на вид старший лейтенант царского флота. Его бы тоже «прояснить» надо. Правда, потом вернул. И сейчас в нише обувной тумбочки лежит револьвер, куда положил его Буданцев, войдя в квартиру. Отдавать его Шестакову не стоит, Валентин вполне может потребовать свое оружие обратно.
А вот случайно найденный «веблей»… А случайно ли? Стоит отдельно подумать. Сыскарь постепенно и спокойно склонялся к мистике, сам этого до конца не сознавая. Могло бы ему неделю назад прийти подобное в голову? А ведь самое смешное, что могло. Не так ли он рассуждал еще до «наркомовского дела»? Когда занимался загадочной смертью актрисы. Будь то обычное ограбление с убийством по ходу дела – и говорить бы не о чем, оперов таким не удивишь. Мало ли в Москве на вокзалах и в переулках за рублевые колечки режут. Да как!
А там ведь на привычную уголовщину наложились сразу несколько даже по отдельности необычных фактов. Был у нее первый муж, знаменитейший поэт, якобы покончивший с собой, но при весьма странных обстоятельствах. Сколько лет прошло, а слухи не стихают. Второй появился – театральный режиссер, тоже фигура мировой, можно сказать, величины. Гибель его не менее загадочна, хотя и в ином роде. Огромные деньги, в которых убитая буквально купалась, тратила без счета, а иногда и смысла, на что «компетентные органы» словно бы закрывали глаза, при том, что простому человеку вроде вот него, Буданцева, лишнюю сотню страшно из кармана достать. Совершенно непонятная позиция ГУГБ, вроде бы и торопившего МУР, но на деле всячески тормозившего расследование. Исчезновение «с концами» наиболее важных «свидетелей» из того же ведомства…
Буданцев помнил, что несколько раз, особенно по ночам, возникало у него ощущение явной чертовщины, прямо-таки клубящейся вокруг. Он ведь обрадовался поначалу, когда получил приказ сдать дело и заняться розыском Шестакова. А попал из огня в полымя.
Чистый Гоголь! Завертелась, заплясала вокруг нечисть и нежить. Стоило мертвую панночку-актрису в морге увидеть, и не было у него больше ни одного спокойного дня. Не в обычном смысле «спокойного», понятно, в каком… И в довершение – клад!
Буданцев потряс головой. Черт знает что лезет. Вот стоит напротив товарищ, с абсолютно понятной просьбой. Ночь, в Москве ночью страшно, оружия у него нет, а у меня есть. Причем – чужое. Отдам, конечно, а «пальчики» вытрем. Мокрой тряпочкой. Что касается номера, то вряд ли он когда-нибудь где-то в СССР регистрировался, и в любом случае – не на последнего владельца.
– Ого! – сказал Шестаков, приняв из рук Буданцева тяжеленный и удивительно неэлегантно сделанный пистолет. А казалось бы, англичане! То ли дело «борхарт-люгер 08» или даже «браунинг» любой модели.
Магазин на семь патронов (где моя любимая «беретта» или нормальный «стечкин»?), зато калибр очень хороший, попадешь – «уноси готовенького».
– Где ж вы такой взяли? Наверняка по случаю. Специально – вряд ли.
– Именно. Подвернулся. Но вы там поосторожнее, Григорий Петрович, – опять ощутив дуновение опасности, сказал сыщик.
– А то? – ответил Шульгин. – Вы меня неосторожным часто видели? – демонстративно проверил магазин, загнал патрон в патронник, сунул пистолет в карман.
– Не пришлось, – согласился сыщик. – И все же… Может, такси вызовете?
– Разберусь как-нибудь. А пистолет верну, не бойтесь, понимаю – антикварная вещь. Да еще скоро «астру» в подарочном исполнении презентую, у меня их несколько штук в кабинете. Как республиканская делегация приезжает – непременно «астры» преподносят. Они у них неплохо получаются…
Шульгин не спеша двинулся заснеженными бульварами в сторону Пушкинской площади. Хорошо здесь и сейчас. Ему, знатоку и любителю старой Москвы, необыкновенно приятно было видеть в целости и сохранности то, что осталось в памяти с самых ранних лет и исчезало прямо на глазах в ходе начавшейся в середине шестидесятых очередной масштабной реконструкции центра со сносом целых кварталов и даже районов вроде Зарядья.
Вышел к Трубной и вдруг вспомнил про Овчарова. Нехорошо получилось. Пусть не он обещал дипломату немедленно дать о себе знать, когда все кончится, а Шестаков, но он ведь теперь за него отвечает. И пригодиться товарищ может еще не раз, пусть и с другой теперь уже целью. А там кто его знает… Оправдания у него, разумеется, были. Прощаясь с Виктором, он понятия не имел, как все дальше повернется. А тут сразу – бой в наркомате, встреча с Лихаревым, с Заковским, потом Сталиным, возвращение собственной памяти. Немудрено и забыть «не свое».
Придется исправлять.
Из ближайшего автомата набрал рабочий номер в НКИДе. Овчаров ответил после второго гудка. Будто ждал – этого именно звонка или вообще любого. Можно понять, нервы у него, конечно, заиграли, когда проспался да на ясную голову сообразил, в какие дела влез. Хотя согласие дал в здравой памяти, это уже потом…
– Здравствуйте, это товарищ Овчаров? – спросил Шульгин ровным, канцелярским голосом.
– Да, я слушаю, говорите.
– Это вас из наркомата, по поручению товарища Шестакова беспокоят, завотделом Тропин. Вы нашему наркому обещали консультацию по известному вопросу…
Секундной заминки в голосе Виктора было достаточно, чтобы понять – он узнал говорящего и теперь соображает, что и как следует ответить.
– Да, был как-то разговор. Но он, помнится, сам обещал перезвонить…
– Извините, так получилось. Но если вы располагаете временем, через десять минут машина будет у подъезда. Спуститесь, пожалуйста. Туда же, где прошлый раз. Много времени мы у вас не отнимем, часа два, не больше…
Опять пауза. Но не слишком продолжительная. А голос все-таки подсел. Понятно, как не понять. Виктор сейчас лихорадочно соображает – не уловка ли это чекистов? Спустишься к дверям, выходящим на площадь Воровского, а там – они. И машины никакой не надо, просто через улицу перейти…
Прости, Витя, придется тебе понервничать. А куда деваться? Но Шульгин надеялся, что говорил правильно, Овчаров должен был понять – друг на свободе. И он же обещал: не упомянет об их встрече ни в каком варианте. Сами контрразведчики подобной связи придумать не смогут, на допросе не спросят, а самому лишнего фигуранта в дело добавлять – не такой Шестаков дурак. Ему и своего выше крыши хватит.
Срезая путь, Шульгин пошел проходными дворами, которых тогда в Москве хватало. Да почти каждый в центре города был таким, если знать, как идти. Подловили его в довольно безопасном, по тем временам, месте. В проходе между древними двухэтажными жилыми домами и лабазами с Большого Кисельного на Варсонофьевский переулок. Воровских малин здесь отроду не водилось, те все больше группировались между Сухаревской площадью и Мясницкой или уже в Марьиной Роще. Ресторанов и даже пивных, возле которых «портяночники» могли подстерегать клиентов, чтобы снять поношенное пальто или клифт, поблизости тоже не было. Обычнейшее место, совершенно ничем не примечательное.
Английский пистолет в кармане он сжимал и ощупывал пальцами больше по привычке, чем от необходимости. Досталось незнакомое оружие, и хочется как-то его освоить, то есть сделать своим по духу. Чтобы не килограмм железа, а часть тебя самого продолжала руку.
Странное шевеление волос на затылке, а скорее – подобие щекотки внутри черепа оповестило, что ровно через секунду в него выстрелят. Не пятно лазерного прицела коснулось спины, а самая обычная незримая линия: глаз – прорезь – мушка – цель, выровнявшись, вызвала такую острую реакцию. Еще бы несколько квантов времени, Шульгин сверхчувственно смог бы определить тип готового выстрелить оружия, а то и внешность того, кто, затаив дыхание, выбирал последний миллиметр спуска. Только их у него не было. Пришлось просто упасть, разворачиваясь лицом в нужную сторону.
Нечто быстрое и убойное проныло в полуметре над лицом одновременно с очень громким, объемным грохотом. Выдернув из кармана «веблей», он одновременно успел увидеть вспышку, воспроизвел в уме траекторию и прямо в ее исходную точку вложил целых три тяжеленных пули.
Безусловно, попал. Не мог не попасть, потому что его выстрелы подчинялись законам дзен-буддизма. «Стрела и цель сами знают, где им должно встретиться».
