скачать книгу бесплатно
– Правильно, тебя не интересуют женщины! – поощряюще улыбнулся мне Барон и затянулся сигарой.
– Или девушки, или девочки, – продолжил он, выпустив дым неспешными облачками. – Все одно и то же. Все мимолетно, но нервы треплет изрядно. Нам нужны потрепанные нервы?
– Н-нет, – предположил я и закашлялся.
– Тебе мешает дым? – расстроился Барон. – Вот это зря. Сигары – одна из моих самых любимых отрад в жизни. Но ладно… Успеется.
Я стыдливо молчал и пытался подавить очередной порыв кашля. Барон тем временем и не думал прекращать курить. За спиной послышался стук посуды, и я повернул голову. Раскрасневшаяся и закусившая губу Магда балансировала с подносом с такой горой сладостей, которая в те далекие времена дефицита любому гражданину нашей страны показалась бы муляжом. Но из чашки поднимался пар витиеватыми клубками, а запах шоколада был столь сильным, что в районе сердца у меня что-то начало плавиться и растекаться от невыносимости прекрасного. Как загипнотизированный, я не мог оторвать глаз от подноса, пока Магда не взгромоздила его передо мной на журнальный столик. И только тогда я наконец заметил еще куда более экзотичный предмет.
Предмет был прикреплен к голове Магды, рядом с белоснежным чепчиком, и таращился на меня. «Кажется, у кого-то пунктик на чучелах», – подумал я. Но тут чучело ожило, забило крыльями и закричало самым противным голосом, на который только было способно, как мне позже довелось узнать.
Больше от неожиданности, чем от испуга, я заорал. Перепугавшись, в свою очередь, заорала и Магда, закрыв лицо тонкими руками. Барон продолжал спокойно пить свой коньяк. Зеленое чучело подлетело ко мне и дало мощным клювом по лбу. Магда в слезах убежала. Так мы познакомились с Виртуэллой.
– Она просто не терпит женщин, – вздохнул Барон, когда снова воцарилась тишина. – И правильно делает. Не надо было Магде давать ее нести. У них и так отношения тяжелые.
Попугайка – иначе ее было не назвать – Виртуэлла тем временем уселась на моем плече, вонзив когти в кожу, и теребила мне ухо.
– А вот ты ей понравился, – довольно отметил Барон.
– А зачем она мне тогда в лоб дала? – поинтересовался я, боясь двинуться.
– Чтоб не верещал, как баба, – пояснил Барон.
Я покосился на серьезную птицу, но краем глаза смог увидеть лишь размытое зеленое пятно. Надо сказать, что вопреки моей телесной скованности присутствие птицы меня внутренне действительно расслабило. А когда я посмел двинуться и дотянуться до чашки дымящегося шоколада, план Барона окончательно сработал.
– Зачем вы меня позвали? – спросил я, откинувшись на твердую спинку дивана, на которую переместилась Виртуэлла.
– Чтобы ставить над тобой опыты, – без капли иронии ответил Барон.
Я подавился тягучей жидкостью и закашлялся.
– Да ладно тебе, – закатил Барон глаза. – Это вместо радости от возможности положить свою жизнь на алтарь науки?
Поверх чашки я выпучился на него в ужасе, хотя и не до конца понял его слова.
– Ладно, шучу я, – смилостивился Барон и одним легким ударом указательного пальца стряхнул с сигары пепел в деревянную пепельницу. – Я просто хочу с тобой поговорить. Об одной теме, которая уже на протяжении многих десятилетий никак не дает мне покоя. Ты спрашиваешь, почему именно с тобой? С глупым ребенком?
Я ничего не спрашивал, а только неопределенно повел плечом.
– Именно поэтому, отвечу я тебе, – невозмутимо продолжал Барон. – Это может показаться странным, но… Но я только в больнице по-настоящему осознал, что существуют дети. Это звучит странно?
– Да, – кивнул я и отпил побольше шоколада.
– Да! – крикнула за моей спиной Виртуэлла скрипучим голосом.
– Тебя я не спрашивал, дорогая, – ткнул Барон сигарой в сторону попугая. – Боюсь, конечно, ошибиться, но сдается мне, что ты вообще впервые в своей сравнительно долгой жизни столкнулась с таким явлением, как человеческий ребенок. Не правда ли?
Виртуэлла промолчала.
– Что я хочу сказать, – элегантно помахал Барон сигарой в воздухе и прищурился, – это то, что я, разумеется, отмечал наличие детей в этом мире, но никогда не видел в них людей.
Я нагнулся вперед и потянулся к лимонному маффину, светящемуся желтым солнцем посреди груды шоколада.
– Полагаю, что это может звучать обидно в твоих маленьких незрелых ушах, – говорил Барон, обращаясь скорее к Москве-реке, чем ко мне, – но ты меня выслушай. Раньше дети мне виделись как некие недолюди, которые только должны еще созреть, дозреть до наличия хоть малейшего разума и самообладания… Поэтому я не обращал на них ровным счетом никакого внимания. Они были мне не просто неинтересны, они меня даже раздражали, так что я предпочитал избегать их, как предпочитаю избегать все, что меня раздражает. Зачем лишний раз нервы трепать, так? – Барон глубоко затянулся сигарой, плавно выпустил дым через ноздри и затем метнул на меня пронзительный взгляд. Я даже перестал жевать маффин.
– Но ты! – взлетели брови Барона. – Уж не знаю, в тебе и твоей выдающейся личности ли дело или просто-напросто в правильном моменте, но… Я вдруг понял, что вы, дети, – не просто незрелые люди. Вы – совершенно отдельный биологический вид!
Я растерянно похлопал глазами и продолжил жевать (пока не поздно).
– Ладно, не биологический, – согласился Барон с каким-то доводом, всплывшим в его собственной голове, – но идейный. Ваше мышление, ваше видение мира же отличается от взрослого разительным образом, правильно?
Я так напряженно слушал и боялся не понять очередного вопроса, что чувствовал себя как на экзамене.
– Мы… – сглотнул я слюну и откашлялся. – Мы думаем часто не так, как взрослые, наверное.
– Наверное, – фыркнул Барон. – У тебя просто еще не развита саморефлексия.
Я виновато улыбнулся.
– Неважно, – откинул он слово кончиком сигары. – Это даже не был вопрос. Это констатация факта. Дети – это подвид между животными и взрослыми людьми. Вы еще не научились, не были вынуждены, вернее, подавлять свои инстинкты так называемым разумом. Вы живете по инерции. Вы живете так, как вам нравится. Или, проще говоря, так, как вам хочется в данный момент.
Смысл последних двух предложений я наконец понял и радостно кивнул. Но тут же осекся.
– Ну, в школу мне, например, не нравится ходить, а надо, – сказал я деловито, довольный, что хоть как-то поддерживаю такой серьезный разговор. – Или уроки делать, или пить молоко с пенкой, или доедать суп…
– Хорошо, хорошо, – помахал мне рукой Барон, чтобы я угомонился. – Черт с ним, с супом… Хотя ты прав, в некоторой степени. Школа, уроки, суп… Это уже подавление свободы.
– Да! – дыхнул я восторженно.
Именно в то мгновение – скорее случайно, чем намеренно, – Барон полностью втерся ко мне в доверие.
– А знаешь, в чем ваша свобода? – спросил Барон полушепотом.
– В играх и сладостях? – тоже прошептал я в ответ.
– «О tempora! О mores!»[1 - О времена! О нравы! (лат.) (Здесь и далее – примеч. ред.).] – возвел Барон страдальческий взгляд к высокому потолку.
Я покрепче вцепился в свою чашку. Очень не хотелось так легко потерять расположение такой личности. Но, оторвавшись от потолка, Барон посмотрел на меня снова вполне благосклонно.
– Ваша великая свобода в том, наивный мой друг, что вы не знаете, что такое смерть, – сказал он и с некой горечью отхлебнул коньяка из бокала.
– Но я знаю, что такое смерть, – возразил я. – Я видел мертвую…
– Теоретически, – прервал меня Барон. – Но практически она тебя никак не касается. Ведь правда? Ты когда-нибудь умрешь?
– Ну… – опешил я. – Наверное, да… Как и все люди.
Но пока отвечал, я отчасти понял, что имеет в виду Барон.
– Наверное, – грустно покивал Барон седой головой. – Держись за это «наверное», мальчик. В нем твое бессмертие.
Нависла некая меланхоличная тишина, и я был готов поспорить, что заметил слезы в глазах Барона, которые он вновь отвел к окну. Мне было очень стыдно, что я не разделяю его светлой тоски, но я не мог сдержаться и снова откусил кусок невозможно вкусного пирожного.
– Как бы там ни было, – проговорил Барон наконец, – но когда-то тебе придется осознать, что умрешь и ты.
Он глянул на меня со смесью угрызений совести и жалости.
– Я не хочу тебя пугать. Не подумай. Просто я в течение своей длинной жизни пришел к выводу, что всегда и в любой ситуации лучше быть подготовленным, чем брошенным в холодную воду. И учись плавать, как знаешь. А не можешь быстро научиться, так тони себе на здоровье. Нет… Лучше быть подготовленным.
Барон встал и подошел к клеткам с суетливо щебечущими канарейками.
– Я понял, что умру, в восемь лет, – сказал он тихо, но отчетливо.
У меня наконец пропало желание запихивать себе в рот как можно больше сладкого, и я замер. Восемь лет – это было скоро. Я повернулся и уставился мимо сверлившей меня строгим взглядом Виртуэллы в спину Барона. Наконец он говорил что-то, что ясно отзывалось в моем уме.
– Я проснулся посреди ночи и понял, что умру, – продолжал Барон, не оборачиваясь. – И земля будет продолжать крутиться, но меня больше не будет. Пустота… Меньше, чем пустота! Ничего! Вот так все просто. Просто и ужасно. И с тех пор я искал путь, чтобы перестать бояться этого дня. Сначала я думал, что шок – а это был именно шок – уляжется, рассосется, может быть, в конце концов улетучится. И действительно, через некоторое время меня перестало трясти, как от лихорадки, я начал снова есть, я получал хорошие отметки… Но с тех пор вязкий страх оставался фоном моей жизни. – Барон горько усмехнулся. – Странно, но я только сейчас осознаю, что мое детство закончилось именно тогда, когда я понял, что не бессмертен. Видимо, это было такой травмой, что я напрочь стер эти ощущения, вообще все то время, из своей памяти и из своих мыслей. Поэтому и не возвращался к теме детства. К детям. Не замечал их. Не учитывал в своих исследованиях. А зря…
– Исследованиях? – отважился я на вопрос, заданный сиплым голосом.
Большинство слов, которые произносил Барон, были мне вполне известны, но смысл их совокупности оставался все же крайне сумрачным. И я цеплялся за каждую соломинку, чтобы оправдать свое присутствие. Барон поставил пустой бокал на ажурную клетку и обернулся к нам с Виртуэллой.
– Исследованиях проблематики времени, – пояснил он вновь предельно сухо. Всякие эмоции вроде печали или сокрушения канули в Лету.
– Проблемы времени? – переспросил я, краснея. – А какие у времени проблемы?
К семи годам я, разумеется, осознавал наличие такой вселенской константы, как время. Я мог взглянуть на часы и сказать, который час, я даже имел некое представление о том, сколько длится этот самый час, я мог договориться с другом на определенное время и особо не опоздать. Я видел, что проходили дни, недели и даже месяцы или скорее времена года. Я принимал наличие времени, как наличие воздуха, земли под ногами и вечной кривозубой тети Клавы в киоске у метро. Я не ставил существование времени под вопрос. Я не думал о том, что у него может быть какая-то проблема, потому что оно было незыблемой данностью. Честно говоря, я вообще о нем не думал.
– У самого времени проблем, может быть, и нет, – сказал Барон и плавно протянул руку, на которую тут же грузно переместилась Виртуэлла. – Но у всех нас, думающих существ, дорогие мои, должны быть очень серьезные проблемы со временем. Потому что оно неминуемо ведет нас к нашей смерти.
Виртуэлла плачевно закряхтела и захлопала крыльями, и Барон нежно похлопал ее по заходившей ходуном голове. В моих мозгах что-то вспыхнуло, заметало искры и закипело. От давящих на череп мыслей я сдвинул брови и скукожился.
– То есть, – выдал я с трудом созревшую идею, как ржавый автомат выдает блестящую жвачку, – время – наш враг?
И тут Барона в конце концов проняло. Он бросил на меня полный неожиданного восторга взгляд, всхлипнул, отшвырнул возмущенно каркнувшую Виртуэллу, метнулся к дивану, схватил меня за щеки и смачно чмокнул в лоб.
– Я знал! – отдернул он руки, вытер губы тыльной стороной запястья и громко хлопнул в ладоши. – Я знал, что не зря выбрал именно тебя! Ты умнее своих сородичей аналогичного возраста. Куда умнее! Ты готов!
– К чему готов? – испугался я.
– Готов вместить в себя идею! Готов стать моим учеником! Преемником, если так хочешь!
– Учеником? – зацепился я за понятное слово и слегка расстроился. Ассоциации с ним были не самые отрадные.
– Да! Но не бойся! Никаких оценок, нудных уроков и контрольных, – заверил меня Барон. – Все, что от тебя требуется, – это всего-навсего твоя душа!
– Душа?!
Я уже начинал сам себе казаться полоумным, но не мог перестать отзываться эхом на ключевые слова Барона. Сказать, что я был смущен, было не сказать ничего.
– Ладно, оставь душу себе, так и быть, – согласился не на шутку возбудившийся Барон. – Мне нужны только твое доверие и твое безоговорочное подчинение.
– Под… – начал я, но взял себя в руки и перезагрузил вопрос. – Простите, но я не совсем понимаю, что вы от меня хотите.
Широкими шагами Барон обошел диван и встал по другую сторону журнального столика, так что мне тоже пришлось развернуться.
– Я не хочу, а предлагаю! – воздел руки к потолку Барон. – Я предлагаю тебе тайну! Секрет! Разве этого недостаточно, чтобы броситься к моим ногам и благодарить меня?
Я смотрел на него все тем же озадаченным взглядом, хотя слова «тайна» и «секрет» уже серьезно заинтриговали меня и побороли нарастающую мнительность.
– Что ты хочешь? – раздраженно вздохнул Барон и упер кулаки в бока. – Жизнь в страхе или без?
– Без, – дыхнул я.
– Ты хочешь быть рабом или королем?
– Королем, – улыбнулся я блаженно.
– Подчиняться или подчинять?
Я почесал за ухом.
– Ты хочешь подчинять, – подсказал Барон.
– Подчинять, – кивнул я покорно.
– Так вот знаешь, в чем самая великая тайна? Как всего этого достичь?
– Какая? – прошептал я с круглыми глазами, и в ладонях моих защекотало.
Зависла драматичная пауза. Воздух в гостиной загустел и побагровел.
– Нет, – вдруг поник Барон.
От напряжения и разочарования я покрылся холодным потом. Воздух вновь стал прозрачным.
– Сперва надо рассказать тебе о моих исследованиях, а то ты ничего не поймешь, – сказал Барон.
С маячащей на руке Виртуэллой он прошел к своему дивану и плавно опустился на него.
– Слезь, – дернул он локтем, и птица перепрыгнула на подлокотник.
– Знаешь, – вздохнул Барон и потер глаза двумя пальцами, – в тот момент, когда я понял, что смерть – это цель всего человечества, а время – путь, ведущий к ней, я стал пристально всматриваться в окружающих меня взрослых. Вот они пьют чай, болтают и смеются, с важным видом уходят на работу – с замученным приходят, вот безмятежно спят или лежат на диване… Одним словом, живут свою более-менее скучную жизнь. Иногда веселясь, чаще скучая или злясь… Но я не находил намеков на то отчаяние, которое казалось мне неотъемлемым фоном жизни того, кто знает, что умрет. Что каждая минута, каждая секунда, каждый шаг, движение и даже мысль приближают его к смерти. Понимаешь? Как они могли оставаться безразличными к этому? Именно это мне виделось в их поведении. Безразличие…
Барон вновь взялся за свою сигару, втянул дым и кратко глянул на меня, словно только что вспомнив о моем присутствии. Я еле заметно кивнул в знак того, что я еще не совсем отключился.
– Потом когда-то я додумался до того, – продолжил Барон, обращаясь к внимательно слушавшей его Виртуэлле, – что это примерно то же безразличие, которое наступает через некоторое время после потери какого-нибудь родного человека. Или зверя. Или птицы, дорогая. Сначала тебе плохо, ты страдаешь, а потом эта боль все больше стирается, пока не превращается в то самое безразличие. И только иногда – когда слышишь, например, какой-то определенный запах или видишь что-то, связанное исключительно с этим человеком, – воспоминание боли вспыхивает так отчетливо, как раньше. И ты понимаешь, что именно тогда, в этой боли, и была жизнь, а теперь остались притупленность и отрешенность, именуемые светлой памятью.
Барон отвернулся от несколько заскучавшей Виртуэллы и провел пятерней сквозь свои густые белые волосы.
