скачать книгу бесплатно
Я думал о будущем с грустью; найдешь ли эту работу? Я хоть известный в своей тематике специалист, Бог его знает; здесь, можно сказать, уже почти готовая диссертация; все понято. А там и системы, вполне возможно, другие; а может, и вообще ничего не получится, никто не возьмет. Я чувствовал себя песчинкой.
Началась новая неделя; Лыкова уже подходит, заговаривает о будущей работе. В понедельник я молчал, отворачивался от нее; во вторник я уже говорю с ней. Да, сделаем; я занимаюсь уже антеннами, и кое-какие результаты проглядывают.
Хочется верить, все как-то утрясется, умнется, загладится; что эти люди поймут, что не надо наглости, что нужна справедливость, хоть отчасти. Что вытяну остальное; так верит сердце, но разум говорит – раз начались конфронтация и недоверие – это необратимо. Но справедливость на моей стороне.
–Я, конечно, понимаю, что ей нужно, – сказал я Инне. – Чтобы я плясал перед ней на задних лапках. Она это любит.
–Это любят все начальники.
–Но неужели! Неужели и я, когда стану руководителем, буду таким же?
–А ты поэтому и не станешь.
–Да… Вот видишь, будущее мое покрыто туманом.
26
Когда-то и я пытался подладиться к Лыковой. Каждый человек стремится в меру своих качеств найти компромисс с руководством, я был паинькой. Но неприятная ее особенность – она тут же становится неприступной, ее внимания приходится добиваться. Она жаждет прилипал и тут же пинает их, Анна Гавриловна время от времени отскакивает от нее и отдаляется. А не обращаешь внимания на Лыкову – косится и начинает рявкать.
Даже когда я был паинькой, она временами (и часто) специально портила мне настроение, отдаляла аспирантуру, припугивала, принижала результаты, просто зачем-то хмурилась.
Надо смотреть начальнику в рот, улыбаться, делать всю работу, причем так, чтобы казалось, будто работа как бы сама собой делается (нельзя показывать, что именно ты делаешь это). А идеи исходили как бы от руководства.
Все началось с того, что я проявил недовольство повышением, спросил (по наущению Инны): когда же теперь мне дадут старшего инженера? Этого делать нельзя! Надо благодарить (униженно) за каждое малейшее повышение; впрочем, и это плохо. Но недовольство проявлять нельзя. Я вскоре после этого сделал единоличную статью, с улыбкой дал подписать Лыковой, вот и понеслось.
Можно понять и Батурина – стар, медлителен, общественный работник; а тут, понимаешь ли, хотят его заставить работать.
Придет ли когда-нибудь время, когда все будет по-другому?
27
В конце лета приближался мой отпуск.
Вчера я отправился покупать билет в Краснодар. Было ясное, резкое утро с голубым небом и полупрозрачными облачками; я оказался у трансагентства до его открытия, и скоро уже купил билет, именно на тот рейс, на который хотел. Пошел домой через продовольственный магазин. Во мне бурлила, клокотала, взлетала фонтанами радость: предвкушение поездки, покупка билета – даже лучше, чем сама поездка. Это было счастливое утро, оно несколько напоминало, кстати, Краснодарские утра первой осени. Ясно и пронзительно прохладно. Фонтаны радости во мне напомнили книги, где утверждалось, что радость тоже вредна. «Так зачем тогда жить, если не радоваться!» – вслух сказал я на пустынном тротуаре и дал волю радости. Я купил в магазине печенье, морковку, свеклу и шел домой, медленно, наслаждаясь ясным счастливым утром. Может быть, пойти побродить, удлинить дорогу? Но что-то говорило мне, что путь будет радостным и счастливым, когда длительность его окажется естественной. Может быть, так и жизнь?
Когда ждали во Внуково, (самолет запоздал на два часа), ходили с Инной и Аннушкой в «лес» – кипу деревьев недалеко от аэропорта. А в самолете мы сидели на самых первых местах, спиной к движению; и я поразился, так круто шел вверх самолет, я видел землю в несколько окон. Потом желание чтобы скорее кончился полет, подавляемое беспокойство. Мы вышли на Кубанское водохранилище, летели над ним; затем развернулись, все внизу зелено-желтое. Я видел некрасивые отмели, наблюдал Гидрострой, потом Пашковку. Сели, и мы с Аннушкой вышли первые, нас ждали мама и Вера; мама седенькая, в сером плаще, в белых чоботах. Я бегал, пытался позвонить Инне, и маме, кажется, это, или что-то еще не нравилось. Тепло, дымка. Аннушка в полете вдруг спросила: «Мы не упадем?» – уже понимает.
На второй день моего прибытия в Краснодар, пришел отец, выпили пива, он рассказывал, как ездил в Бурятию добывать золото. Потом стал звать с собой, я махнул рукой, пошли к нему, пили коньяк, а за окном лил теплый южный дождь, шумно падал на землю. Я спросил у отца, не может ли он помочь, сделать для мамы трубы, чтобы высовывались из балкона, на них мама будет вешать белье после стирки; а трубы, сказал я, нужны дюймовые. Отец отреагировал немедленно:
–Ха! – сказал он. – Дюймовые! Дюймовые! Хорошо, попробуем. Откуда ты взял эти дюймовые?
–Прочитал в справочнике.
–Ну, что ж, пусть будут дюймовые.
Я собираюсь на море, поеду на автобусе, продолжается жаркий день, от жары окно занавешено ковром; Антонов напевает где-то, и мне как-то тоскливо. Еду на море один, билет взят неожиданно. Анечка еще покашливает, не хочется бросать ее, пока не совсем долечена. Но скоро уже уезжает Вера, и я не хочу оставлять малышку вдвоем с мамой. Еду дней на пять, в Геленджик – новое место, и тревожно слегка, жаль, что не с Инной едем, ее отпуск не совпал по графику с моим.
Я совсем замучился с Аннушкой, и мама тоже, душераздирающий кашель по ночам: я приходил в отчаяние. Первые три дня мы еще ходили на Старую Кубань, загорали, бегали босиком по песку, заходили в воду; все это ей очень нравилось. Но вот все пришлось прекратить – кашель стал жутким; врач прописал пенициллин, теперь каждый день мы идем к медсестре. Когда подходим ближе к знакомому месту, Анна понимает – мы идем на укол, и начинает громко плакать, я утешаю ее, говорю: «Ничего – это не больно, ты просто сама себе внушила». Вот медсестра делает ей укол, и тотчас настроение Анны резко меняется – человек полностью счастлив, всхлипывания прекращаются, улыбка на лице, она взглядывает на тебя. Теперь можно делать все, что хочешь.
Мама пошла гулять с Анной, и я впервые остался один в квартире; солнце за окном палит, кожа слегка обожжена. Я еще покашливаю, песочек в груди, так и поеду завтра.
Пришла Вера, и принесла арбуз. Я читал старый мамин дневник, обо мне.
28
Утром я приехал на автовокзал, с целью сесть на автобус Краснодар – Геленджик. Сначала объявили, что будет задержка, затем через полчаса последовало разъяснение: «В связи с неприбытием автобуса пассажирам переоформлять билеты в бу-бу-бу-бу.» Последующие слова я не разобрал, хотя повторили дважды; я оббежал пару раз вокруг вокзала, увидел справочное бюро, там меня послали в пятую кассу. Пока нашел, оказался в конце возмущающейся очереди. «Билетов на Геленджик нет!» – кричала кассирша. «Безобразие! Вы обязаны обеспечить! Такое бывает только в Краснодаре!» – кричали пассажиры. Наиболее активные побежали к начальнику вокзала, тот куда-то исчез, что касается диспетчера, то он сказал, что нас будут сажать на проходящие автобусы. Итак, волей-неволей все примолкли. По нескольку человек нас сажали на проходящие, наконец, нас осталось четверо, а автобусы теперь ожидались только во второй половине дня. Нас стал подбивать ехать частник, сперва просил по пятнадцать рублей, но время тянулось так долго, что он сбавил сначала до двенадцати, и наконец до десяти.
И вот поехали в Геленджик на «Жигулях». Водитель – здоровенный, говорил – агроном из Анапы, едет со свадьбы из Майкопа; и всё-таки было видно, что извозом занимается профессионально; машина – стекло треснутое, ручки все обмотаны изолентой, а мотор тянет великолепно. Домчались быстро.
29
Я лежу под соснами над морем. В первый вечер у моря: я был один и не там; стремился в старые, знакомые места, но не попал туда. Утешал себя: в конце концов – и это море, один из его языков, Геленджикская бухта; но утешение было слабым. Так можно сказать, что в любом месте нас овевает один и тот же воздушный океан.
Ходил по пансионату и думал: здесь недавно были мама и Вера, казалось, что нечто осталось от их присутствия, даже не в воздухе, а в эфире. А когда ходил вчера по набережной и улочкам Геленджика, за обликом этого городка вставал Адлер, мы с Инной.
Кафе «Светлячок». В глубокой тарелке лежат потрескавшиеся яйца, густо облепленные мухами; принесли котел с чем-то огнедышаще-ржавым, как магма – это борщ. Раздается грохот: мойщица уронила поднос грязных тарелок, посмеивается. Столы, естественно, грязные; рыба черная. В очереди двое толстых мужчин с тощими женами, и один тощий, с толстой женой.
Море все же прекрасно; слева и справа стремятся друг к другу мысы Толстый и Тонкий. Разлапистые сосны над головой.
Может быть, действительно, в мозгу запечатлены все воспоминания, но тайно, а когда-нибудь удастся воссоздавать их; во сне, например. И можно будет отправиться в любой период своей жизни; и что же предпочтут старики – жить прошлым или настоящим?
Сначала я ел почти одни консервы, на второй или третий день купил красного кубанского «Каберне», для улучшения пищеварения. В тот вечер я выпил стакан и доел тушонку, после чего заболел желудок, и я чуть не выбросил бутылку в овраг. И вот сегодня одиночество снова подступило ко мне, я достал оставшееся, потягиваю из хозяйкиной чашки, и ем шпроты. Ветер гуляет второй вечер, в кино, конечно не пойду. Люди пьют, чтобы уйти от одиночества – даже в компании; лишь бы сбежать от прошлого. И я сейчас пью, впрочем, что там, пустячок. Сухенькое. Я одинокий волк. У-у-у! Шумит ветер, и я смотрю в маленькое окошко хибарки; там деревья и белая времянка. Мозг слегка затуманен парами, и прошлое стало не таким противостоящим, укоряющим, недостижимым, как-то придвинулось, показалось более уютным, близким, переносимым. Кашель не проходит, на улице дикий ветер; в августе уже чувствуется осень. Вино почти кончилось, и я вспомнил об отце: мы с ним несчастные какие-то, одинокие волки, неприкаянные.
30
Вечером после этого я пошел к морю. Вино и вечерняя бухта примирили мою душу и с прошлым и с будущим; мысы горели огоньками, вода колыхалась, и прямо над горлом бухты стояла половинная луна. Я стал думать о будущем. Можно душу дьяволу продать, чтобы приехать в такое место с семьей, в середине лета; играла музыка, пели – шел концерт. Отдыхающие беззаботно веселились, потом расходились семьями по корпусам, оживленно переговаривались. Ночь, море, огоньки.
У нас еще все впереди; мы обязательно приедем в такое место. Хоть раз в жизни.
Часов в девять вечера уже стемнело. Внезапно я почувствовал боль в желудке, слабость и озноб. Не хотелось идти в свою берлогу. Шахматные плитки тротуара, неоновые огни, деревья, я пошел по тропинке от хинкальной к домикам общежития. Невероятная метафизическая тоска одиночества лежала на душе; кажется, что ничего не получится из этой жизни.
Как будто и статьи есть и еще там что-то, а где результат? Три с половиной года я работаю, и так до сих пор – инженер; мы вынуждены отдыхать врозь, и мой отпуск совершенно бездарно пропадает. Я казался маленьким, никому не нужным в этом мире человечком, перед лицом каких-то равнодушных сил; как будто какие-то великаны громоздятся где-то и равнодушно переговариваются: «А, этот? Нет, ни на что не способен, слаб. Пусть уж кое-как довлачит свое жалкое существование».
Когда я сидел на скамейке и обнимал руками живот, в котором ощущалась боль, сначала женщина, немного похожая на нашу Валю, стояла у перил; потом она ушла с лысым и пожилым мужчиной. А затем подсел ко мне здоровый дядька, за сорок лет, немного поговорили. Отдыхает здесь по путевке, я позавидовал. «Работать надо.» Работает в Ростове на заводе, ездил в этом году дважды по путевке – один раз в Ленинград, теперь сюда; я стал говорить о том, что, когда сам живешь – проблема питания. Он, не дослушав, встал и ушел, наверное, искал компанию.
Народ здесь хлещет пиво, вино, водку, ест Бог знает что, и хорошо ему. А мой желудок уже не таков, и тут я вынужден вспоминать наш сектор. Я думаю – есть ли у здешнего отдыхающего народа воспоминания, тоска по прошлому? Или они умеют так здорово забывать? Надо уметь жить настоящим; я это плохо умею.
Иногда мне казалось – не могу больше! Какое-то давление на душу, не разрешимое слезами, как предгрозовая тяжесть; теснятся вспоминания о других поездках. Мама и Вера, удалившись на двести километров, кажутся средоточием невысказываемого света. Проклятая меланхолия. И опять я стал уговаривать себя – не надо распространять это состояние на будущее, экстраполировать на все; просто неудавшаяся, глупая поездка, одиночество, нездоровье.
Вчера говорил себе: надо перестать заниматься самокопательством, толку от этого никакого. Надо смотреть на людей, попытаться возродить свою фантазию. Отец сказал: у тебя в детстве была великолепная фантазия. Бросил? Да – сказал я. Почему? Умнее стал? Да, скажем так. Или глупее? Можно и так повернуть; можно и так, и эдак.
Захотелось скорее к Аннушке, купил ей ракушку – рапана, Анна будет тихо играть, задумавшись.
31
У хозяйки Светы неплохой мальчишка – пятиклассник; все эти дни кашлял, поэтому не купался.
–Скоро в школу?
–Да.
–Хочется?
–Не-а.
–Ну, что тут у вас самое примечательное в Геленджике?
–Купаться.
–Кем хочешь быть?
–Шофером как дед. На «Татре».
Муж Светы «на витаминах» в больнице. Была язва, зарубцевалась.
–Надо меньше пить, – говорит Света.
Еще есть девочка Таня.
–Сколько тебе лет?
–Пять.
–Скоро в школу?
–Ага.
–Хочется?
–Не-а.
Я дошел до центра; центральный пляж обширен, покрыт мелко толченной ракушкой, почти песок. Вода мутная. Я там отметился, искупался. Для чего-то мне надо было обязательно увидеть море; и вот я здесь, и не знаю, как убить время и куда деваться от тоски. Из центра на свою окраину поехал на катере; получасовая поездка на мыс Тонкий, а затем к Лазуревому берегу. Красиво, горы зеленые, на горах большие буквы: «Ленин с нами».
Вечером я решил скоротать время, посмотрев фильм «Ожидание полковника Шалыгина» в летнем кинотеатре гостиницы «Солнечная». Пока стоял в очереди за билетом, стал дуть какой-то прохладный ветер, и я сходил на квартиру и одел на себя все что мог. В 21 час начался сеанс, ветер усилился, стал холодным. Туристы из гостиницы, посмеиваясь, приходили с одеялами, мелькнула мысль: может, уйти? Но я постеснялся обнаружить свою теплолюбивость, и вот сеанс проходил под свист северного ветра, дувшего прямо в лицо. Впереди, над головами, над горами, в синем небе ясно отпечатались Большая и Малая Медведицы с Полярной звездой, счастливые обладатели одеял кутались в эти одеяла. Я все стыдился уйти, хотел хоть не первым ретироваться; через час, всё же, меня начала бить крупная дрожь. Тут два человека не выдержали и ушли; ушел и я, прибежал на квартиру, дрожащий, и залез под одеяла.
Утром – ясное, ослепительно голубое небо, и дует неистовый ветер.
32
В конце августа, разбитый, я приехал в Краснодар. В дороге сначала боялся, что будет плохо, но потом как-то растрясло меня, и даже появилась какая-то особенная ясность восприятия, и дорога понравилась мне больше. Красива моя родина! Плавные переходы высот, белые домишки, зелень, любимые тополя… И подумалось: ты ждал, что здесь будут каникулы, но это уже новая эпоха; и появятся у нас хорошие годы. Все впереди; вернее, многое. Когда въехали в Краснодар, освещенный золотым вечерним солнцем, я радовался. Впереди еще две недели! Моя поездка на море – глупость, но она уже позади. Дома собрались мама, Вера, отец. Уже были сделаны и установлены трубы для сушки белья.
Отец сказал:
–Вот тебе дюймовые трубы!
Он, подвыпивший, посмеивался над рассказом о моих злоключениях.
–На одного готовить не хочется, – сказал я.
–Так ты бы нашел кого-нибудь, чтобы на двоих готовить! – смеялся он.
Я навестил моего друга Игоря. Стройка: пыль, грязь, шум; еле нашел его.
–Ну, как, работать тяжело?
–Нет. Специфические только отношения. Иосиф, бригадир, грубый мужик. Мат постоянный. Приходится и самому надевать маску из мата.
Игорь пошел мыть руки, и какой-то мужичок крикнул ему:
–А ты что … … ходишь, вон начальство!
Игорь:
–Да нет, это он так. Хороший, добрый мужик. Шутит.
Мы были наверху здания, и потому решили осмотреть Краснодар сверху. Потом взяли бутылку рома, оказавшегося, как и предупреждала продавщица, не белым. Гуляли с дочкой Игоря в коляске. Разговор о течении жизни, непонятности смены поколений, упущенном времени и так далее. Тихий Краснодарский вечер, улочки с краснокирпичными домами, те самые, где когда-то мальчишками еще курили заграничные сигареты. Разговор о новой несвободе из-за детей, о примиренности с этим новым положением. Вечером шли к троллейбусу по улочке, усаженной тополями.
33
Анечка теперь стала кашлять редко-редко. Мы с ней по-прежнему ходили на Старую Кубань. Но как-то раз решили сходить на бегучую Кубань, и нам открылись красота и благодать.
Изгибы реки, обнажившаяся песчаная коса. Обрывистый противоположный берег с зарослями. А на этом берегу – южный лес, ивы, старые деревья, обросшие вьюнком, пересеченная местность с вьющейся проселочной дорогой. В лесу течет ручей с крутыми берегами, мы перебирались через него. Светит солнце; рыболовы сторожат рыбу. Ходят по берегу большие вороны, летают маленькие белые чайки. Часто у самого берега, на мелководье, плеснет крупная рыба. На том берегу стадо коров. Я восхищался, наслаждался, нежился этими картинами. А когда идешь назад, то видишь низину, далеко на ровном зеленом пространстве – группа деревьев – полеводческое отделение; а еще дальше – дальний ряд тополей, места, где прошло все детство. И самолеты над головой снижаются по направлению в аэропорт; идут на посадку, и потому не ревут как бешеные, а уже прилетают. Так и мы с Анной пролетали здесь и видели Гидрострой.
Среди полей видны постепенно приближающиеся белые дома. А если у начала леса свернуть на дорогу в низину, то там внизу два небольших домика, и идет проселочная дорога, обсаженная деревьями, какая-то уютная и немного таинственная. Куда она? Несколько раз мы ходили на Кубань; пошли вдоль берега влево и видели плотину. Проплывали баржи, один раз экскурсионный теплоход; экскурсовод по мегафону говорил об Икаре, каким-то образом он привязал его к этим вот кубанским берегам.
Потом как-то пришел отец, укорял, что я не захожу. Был подвыпивший, пошли к нему и выпили еще бутылку водки; я сделал это, чтобы увести его домой. Темы разговоров все его старые: необходимость продолжения фамилии, нужен сын (а его – внук), и что я должен «стать профессором».
–Папа, ну почему ты пьешь? Бросал бы.
–Да если бы я не пил, так давно уже в могиле лежал. Ты думаешь, работать на бульдозере, летом, в жару – приятно? Смотри, какую плотину сделали! А может, так оно и нужно. Мать моя, когда закружится по дому, с другими детьми, а я лежу маленький, и начинаю кричать, так она дает мне ложку вина, вот и доволен я!
По вечерам мы теперь гуляем с Анной до темноты; огоньки загораются. Там, за низиной, у дальнего рядя тополей, горит красный огонек. Самолеты, мигая, пролетают; становится свежо. Аннушка в шерстяной кофточке, да и я. Дети играют у освещенных подъездов, Аннушка говорит:
–Соскучилась за мамой.
Или:
–А где наш оранжевый дом? – и озирается по сторонам.
–Он далеко, в Москве.
–А когда мы полетим?
–Через недельку.
34
Кажется, во вторник я поехал в Пашковку. Мама была где-то по хозяйственным делам, Вера приехала из города, и около пяти вечера я внезапно поехал. Погода была – все надвигались облака, то и дело собирался накрапывать дождь. Я доехал на автобусе до ТЭЦ, сел в трамвай и почувствовал, что волнуюсь, мне казалось, что я оделся как-то немного кричаще – майка, джинсы, а тут рабоче-крестьянский люд едет на окраину. Дома по краям обшарпанные, деревья запыленные; мне стало как-то душновато, нехорошо. Я чувствовал волнение и боялся волнения. Доехал до тупика, в магазинах книжном и товарном ничего не было; и я вспомнил, как здесь два года назад были с Инной. Я высматривал дорогу, которая ведет к библиотеке аэропорта; поехал назад и смотрел на улицу Ярославская, где когда-то был мой детский сад. И понимал, что забыл, как идти к Челышевым. И душно, как-то давит; я думал – неужели это от волнения, от встречи с прошлым, или просто погода, или что-то съел? Я полдничал творогом с компотом, и вот подумал – может, это сочетание не очень? Приехал на Площадь, и по ней ходил с немного помраченным сознанием и с ожиданием чего-то похожего на сердечный приступ. Неужели я так слаб? Я увидел: ателье; там после шестого класса сшили мне брюки клеш. Аптеку: дверь на углу дома, сюда мальчишкой бегал за лекарством для мамы. Кинотеатр «Дружба», сюда ходили смотреть кино отец с мамой, оставляя меня дома с Верой. А потом и мы с мальчишками сколько раз были здесь. Детская библиотека, несколько ступенек за дверью ведут в мир удивительного, в мир книг. Потом шел через парк. Статуя казака на лошади, библиотека для взрослых.
