скачать книгу бесплатно
Она встала и медленно пошла прочь; Инна с ненавистью остановила ее.
– Тарелку!
– Что? – спросила Мария, но вернулась и унесла с собой тарелку, потом долго возилась на кухне. Я пришел – грязная сковородка лежала в раковине, а мне надо было готовить купание для Анны.
– А сковорода?
– Она не моется, отмокает.
Я вымыл сковородку, а там уже Инна ругалась с Марией (она обнаружила вторую грязную сковороду).
– Я пятнадцать лет тебя кормила, ты хоть бы раз помогла! Ты живешь как в гостинице!
Действительно, иногда, посматривая на Марию, и Георгий Петрович в сердцах скажет:
– Слушай, да что такое, глядя на тебя, и все настроение портится!
И отдает приказ:
– К первому числу даю тебе задание – постирать и выгладить мои рубашки!
Подходит первое число, Мария срочно бросается выполнять указание. На кухне выставлена стиральная машина, я помогаю пропустить белье через выжималку, и вот Мария гладит еще влажноватые рубашки.
6
Мы помыли Анечку, я лег спать, выпив аспирин и сульфадимезин. Инна читала. Мне казалось, что следует выключить свет, так как Анна может проснуться, но я ничего не сказал, пусть читает. Ночью Анечка кричала, Инна вставала, потом попросила меня заняться. Было два часа, я встал и подумал, что если я буду теперь заниматься Аннушкой, то завтра опять вырублюсь и заболею. Я был в поту; Анна орала, я постоял и лег. Инна еще раз встала, поулюлюкала, и малышка затихла. В шесть часов я встал, самочувствие было хорошее. Аспирин?
Зима, снег, автобус с затхлым гриппозным запахом. Солянка, люди, спешащие на работу, киоск, газета, проходная. Утром сижу за столом, и глаза слипаются.
Вечером мне опять хуже, начинается кашель. Дома меня перехватывает Георгий Петрович.
– Сережа, да ты заболеваешь! У нас есть хорошее средство – банки. Давай после ужина ложись в кровать, я тебе поставлю.
Я поужинал и лег в постель.
Георгий Петрович позвенел где-то в коридоре наверху и пришел с картонной коробкой, быстро поставил мне банки и сказал:
– Ну вот, теперь минут через десять я зайду.
– Хорошо.
Я лежу, банки сначала переносятся спокойно, затем становится все больнее, потом я как-то приспосабливаюсь, уже как будто ничего. Георгий Петрович ходит где-то в квартире; еще какое-то время проходит, и я решаю обратить на себя внимание. Когда Георгий Петрович проходит мимо нашей комнаты, я слегка постанываю.
– А, Сергей! Я и забыл про тебя! Сколько времени прошло? Господи!
Он начинает снимать банки.
– Господи! Еще немного, чуть-чуть, и мы тебя прожгли бы насквозь!
– Да нет, не очень больно, – говорю я.
– Ну слава богу!
Георгий Петрович складывает банки в коробку, и краем глаза я замечаю там пробирку и вспоминаю историю, как эта пробирка помогла нам. Когда-то, сразу же после свадьбы, у нас с Инной ничего не получалось; сопротивление оказалось слишком сильным. Мы пытались сделать и так и этак, но все было бесполезным; тогда Инна сказала:
– Я где-то читала, нужно помочь. Иди по коридору, поднимись, там лежит коробка с банками, а среди них – пробирка. Принеси ее.
Я выполнил все в точности, но Инна возразила:
– Она холодная, пойди и нагрей ее на огне.
Я сделал это, а когда шел к Инне, навстречу попался Георгий Петрович.
– Ну как, что? Что-то случилось?
– Нет, все в порядке, – сказал я, пряча одной рукой пробирку.
– А, ну хорошо, но если что-то случилось…
– Нет, все нормально.
Я пошел в нашу комнату, Инна взяла пробирку и, лежа в постели, укрывшись, начала двигать рукой.
– Ох уж эта ваша половая жизнь!
Но после этого – о радость! – все получилось!
В то время я был студентом последнего курса; я поехал в университет, была уже зима, и мир казался мне дружелюбным.
7
Приближаются праздники – Седьмое ноября, а мне необходимо ехать, искать капусту. Инна заквашивает ее в белом ведре, процедура длится три дня, каждый день капуста освобождается от гнета (Георгий Петрович придумал – на вертикально установленную палочку надевается веревка). Затем содержимое ведра многократно протыкается длинной палкой, это надо проделывать в закрытой кухне, но и оттуда запах просачивается во все комнаты. Только когда шипение капусты прекращается, возобновляется гнет, то есть устанавливается палочка; на третий день капуста готова, очень вкусна и переносится в холодильник.
Утро. Холодрыга! Суббота (после пятницы, то есть дня усталости); не хочется заниматься этим делом. Но ничего, еду, на ближайшей станции метро капусты мало – по два кочана в руки. Еду в ближайший универсам; сначала захожу внутрь, но это надо делать снаружи. Подкатывают тележки, половина капусты разбитая; ждущий народ моментально разбирает хорошую, потом долго роется в плохой, и продавщица не подвозит новую партию. По ложке в час. Холодно. Кругом голо, серые панельные громадины домов, машины частные. Старичок: «Кинь камень – и попадешь в машину торгаша. Семьдесят пять процентов машин – у торговли». Замерзаю, дрожу; ну и жизнь, думается. В универсаме толпы народу, сумрачно, покупатели из очереди лопатами подгребают мусор, чистят, сами подвозят очередные тележки. Энергичный крупный человек атлетического сложения, в кроссовках, спортивных штанах, куртке, на голове – шапочка; работает лопатой, улыбается. Вот, думаю, пример современного интеллигента-молодца; и я стараюсь настроиться на оптимистический лад, посмотреть юмористически. Наконец – очередь; спортивный интеллигент-оптимист сноровисто набивает два мешка капусты. Мешками нагребает молодая пара – женщина в очках, чрезвычайно интеллигентного и приятного вида, муж ее, парень крепкий и симпатичный, немного дородный. Еще в очереди – девушка в джинсах, с пуделем; передо мною пара колхозного вида набирает три мешка. Я наполняю сетки – шесть кочанов. «Рубль пятьдесят», – говорит продавщица. Чувствую: не может быть здесь двадцать пять килограммов, но мне стыдно усомниться в честности продавщицы, я наверняка знаю, что она надувает меня нагло, отлично поняв по моему виду мою психологию. Холодно, замаялся совершенно; все, и я в том числе, внутренне заискиваем перед продавщицей, хотя та ведет себя не лучшим образом. Еду домой в набитом автобусе; дома (может, не надо, мелькнула мысль) взвешиваем с Инной, оказывается, меня обманули более чем в два раза. Всю дорогу я об этом думал, и тяжелое, неприятное чувство было; и теперь, только что Инна говорит единственное ироничное словцо, я взрываюсь.
– Почему тебя всегда обманывают? Надо быть взрослее.
– Бог мой, откуда я мог определить, сколько там?! Сама покупай! Мне эта капуста совершенно ни к чему!
– Да! Тогда иди и гуляй. Совсем иди!
– С удовольствием! – говорю я, продолжая сидеть с жутким чувством ненависти ко всему.
– Разве так можно? – слезы. – Ты пришел, тебя обманули, ты виноват и начинаешь орать на жену. Ты совсем потерял совесть!
– У тебя ее никогда не было! Попробуй когда-нибудь прийти из магазина и пожаловаться, что ты обманута!
– Меня не обманывают в два раза!
Я одеваюсь и иду покупать кисть для крашения стен. Муторно до безобразия, до умопомрачения, я чувствую себя непригодным к жизни дурачком-интеллигентом, которого можно нагло, в глаза надуть. Надо было спросить у продавщицы, какой вес, и уличить эту негодяйку.
Суббота все такая же сумрачная и холодная; надо покупать кисть и красить стены. Дни уходят, улетают; боже, что за жизнь! Как бездарно, в бесконечной хозяйственной толчее проходят суббота, воскресенье; как я ненавижу выходные! Все: весь мир, вся жизнь – воспринимается как нечто ужасное, нелепое, тюрьма души; душевная боль, самая настоящая, как будто душу давят, гнут, выкручивают.
А потом все прошло.
8
Но мне еще надо путешествовать в прачечную. Опять наступает воскресенье, день тихо плывет, и вот он преломился, и мне как-то грустно – завтра идти на работу. А сейчас еще какие-то минуты свободы. Но надо собираться и ехать. Огромная сумка собрана и ждет тебя у выхода, в ней – белье для стирки, я должен отвезти это. На наволочках, простынях – бирки, пришитые женой; я сдам это в прачечную и получу чистое белье, сданное в прошлый раз. А прачечная расположена в Москве, далеко от нас. Вот уже и вечер начинается, темнеет.
Я собираюсь и выхожу на улицу. Автобус можно ждать долго; не каждый подойдет для моей поездки, а только один, который идет до следующей станции метро.
Наконец автобус прибыл; уже и фары включены.
Прачечная. Очередь. У стенок на стульях с торбами белья сидят люди.
Входит гражданин в сером пальто, высокий, сутулый, в шляпе, лицо темное и маленькое, худое. Тощий. Вопросительный знак. Он останавливается посредине холла и, в упор глядя на ожидающих, начинает декламировать:
…Я московский озорной гуляка.
По всему тверскому околотку
В переулках каждая собака
Знает мою легкую походку…
Пауза.
– Что смотрите, жители? Вы должны мне рупо… рупоп… рукоплескать! Ру-ко-плес-кать! Это Есенин!
– Выпил, так иди себе, – бормочет толстый мужчина.
– Ты! Гусь! А ну иди сюда! Я тебя одной… Ну, левой не гарантирую, но правой… натяну!
Толстый крупный мужчина молчит, женщины посмеиваются в сторонку.
Сутулый еще раз читает стихи, поворачивается и уходит.
– Выпил, так иди себе, – говорит мужчина. – Выпил ведь для своего удовольствия, не для других. Так и надо держать в себе свои красоты.
9
Через год, в конце осени, я нахожу в почтовом ящике квитанцию: перевод на восемнадцать рублей восемьдесят две копейки. Вечером, после работы, я иду на почту и получаю деньги; внимательно прочитав, понимаю: это платеж из солидного издания, оплата за мою статью, которую опубликовал этот журнал. Я радуюсь – вот ведь, опубликовали! – итак, истина, мысль все-таки пробивает дорогу. Я помню, как был пессимистически настроен насчет этой статьи и своего научного будущего; в журнал этот, говорила Лыкова, пробиться трудно. Свой круг. Они за все годы пробиться не могли; она, впрочем, воспринимает, опять же, все со своей специфической точки зрения (везде кланы, мафия). А вот – вышли две мои статьи в министерском журнале, и будет статья в центральном; нет, не безнадежна жизнь, и не безнадежно стремление человека вверх (в хорошем смысле слова)!
Ведь это – надежда. Я снова мысленно просматриваю статью, и верно: ведь это похоже на… диссертацию!
И действительно, на работе выясняется, что журнал вышел посвященным конференции; Лыкова поздравляет меня.
– Вот, Сергей, правильно, так держать!
И после еще один момент. Некоторое время назад к нам заехали Пудов и Картанов, Лыкова и Батурин окружили их, принесли чаю, конфет. Я оставался несколько в стороне, меня не звали. Лыкова что-то возбужденно и со смехом рассказывала, Батурин тоже не оставался в стороне, время от времени подключался к разговору. Перед ними на столе лежал тот центральный журнал, и внезапно Пудов сказал:
– Вот, вот материал! – И стал сотрясать журналом, было видно: что-то ему очень понравилось.
Я увидел, что журнал открыт на странице с моей статьей. Возникло легкое замешательство; Лыкова, Батурин и Картанов замолчали. Я тоже молчал; непонятно было, знает ли Пудов о том, что автор статьи сидит чуть в отдалении от них.
Я рассказал о своей работе Георгию Петровичу, и тот сразу все понял и сказал:
– Да, это здорово. Ну, желаю тебе успехов!
10
Это был февраль, и потому теплый ясный вечер особенно приятен. Я купил хорошей колбасы, хорошего масла и шел домой по Чернышевского – Хмельницкого. Я чувствовал стыд оттого, что я – бумажный работник, не производящий ничего материального; и в то же время радость: вот сегодня удалось купить колбасы, масла, и в общем-то в ближайшем будущем, видимо, будет примерно то же, я еще смогу покупать хорошую колбасу и масло. И я оправдывал себя: раз государство платит мне деньги и продает на них вещественные продукты, значит, я нужен; ведь всегда были люди, которые не создавали вещественных продуктов и все-таки жили, и существовали, как правило, лучше тех, других. Я зашел в «Концентраты» и купил отличные импортные яблоки, настроение еще больше поднялось. Мне было даже стыдно за то, что я могу так радоваться колбасе, маслу и яблокам; дело в том, что все было отличного качества, и не каждый день удается сделать такую покупку, я с гордостью шел домой, как удачливый добытчик.
Как-то я решился заговорить с Лыковой об аспирантуре. Стол ее стоит недалеко от окна, развернут, чтобы видеть всех. Я подошел и, видимо, переминался с ноги на ногу; заговорил об аспирантуре. Лыкова сказала:
– Об аспирантуре не волнуйся. Только через три года. Потом нужно восемьдесят процентов материала. А у тебя я пока не вижу.
– Но результатов же много, – сказал я, чувствуя, как медленно на меня наползает страх.
– Извини, Сережа, мне надо бежать.
– Но я вас как будто не очень задержал, – чувствуя себя оскорбленным, обманутым, сказал я.
Я ехал домой с тяжелым чувством; стало ясно, что диссертация, защита – все это не так просто, что это потребует многих лет, что нужно будет делать совсем не то, что нравилось и получалось, а какой-то другой труд, представлявшийся огромным и противным. Из меня вытянут все жилы, прежде чем дадут эту бумагу, и все может рухнуть, такие случаи бывают. Я увидел себя сорокалетним инженером с окладом сто пятьдесят, позади – творческая часть жизни, впереди – ничего. Приехал домой в безобразном состоянии, смертная тоска; весь вечер пролежал на кровати, временами задремывал в лихорадочном сне, просыпался, и хотелось плакать.
Что такое диссертация? Сто-двести страниц, отпечатанных на машинке и сброшюрованных. И все? Нет, она – прямое выражение неких высших сил; соискатель, защитивший диссертацию, сам становится носителем этих внешних сил. Скажем, минимальный оклад, которого достоин такой человек, – энное число; это на треть выше, чем зарплата Батурина – ведущего инженера, руководителя группы. И вот почему все становятся молчаливы, когда речь заходит о диссертации.
Или возьмем дальше. Может ли ведущий инженер рассчитывать на некое стабильное благополучие, на то, что его должность как-то гарантирует его положение? Нет. В любой момент его может ждать крах его должности. Правда, существует множество зацепок, если он решит сопротивляться, поднять крик; и все же его должность целиком зависит от неких сил, которые никогда не дремлют. И они – рядом.
А кандидат наук – это звание уже не зависит от тех, кто здесь. Или доктор; это закреплено книжкой с указанием научного звания и подкреплено значительной ссылкой – высшая аттестационная комиссия. ВАК! Вот и все; теперь обладатель этого звания может вздохнуть спокойно и приниматься за последующие научные труды.
Диссертация – это труд, сделанный навечно. Бывает ли такое? Да, случается; и теперь, после защиты, диссертанту гарантирован определенный уровень заработка, и весьма немаленький.
Я заговорил с Инной, рассказал ей свои неясные подозрения о том, что Лыкова чего-то ждет; и сразу моя концепция передалась ей, Инна тоже стала сумрачной. Вскоре мы собирались отмечать мой день рождения.
– Пригласи Лыкову, – сказала Инна.
И я задался целью пригласить.
Целый день Лыкову не получалось уловить, это меня бесило, было стыдно. Вечером заскочила на минутку только – здесь и сразу опять – к начальству. Я решил схитрить – простоять на втором этаже и вернуться (подождать, пока уйдут мужички). Пошел, переждал время; вернулся, а они здесь! Стал рыться в столе, чувствуя себя идиотом и проклиная их (а они пили). Ушли, но ведь поняли, конечно. Ждал Лыкову полчаса, чувствуя себя по-идиотски. Нет! Не появляется. Шел домой в ужасном состоянии, казалось, что потерял единственную возможность, теперь станет еще хуже. Как же быть? Что-то подарить Лыковой? Кошмар! Инна спросила:
– Ну как?
– Нет.
– Эх ты!
Хотел закричать ей: «Не смей меня подгонять! Не смей заставлять меня лезть!»
Инна ушла, слезы. Мне стало страшно; неужели и она чувствует, что все для нас кончено?
– Почему плачешь?
