Уроки жизни

скачать книгу бесплатно


Под Алма-Атой мы прошли быструю подготовку и нашу часть отправили под Москву. Там как раз развивалось наступление, тогда фашистов отбросили от столицы. Морозы в то время были сильные, и хотя мы были, тепло одеты, мороз пробирал до костей. Мы наступали и в первый же день захватили пленных. Как сейчас помню, были они испуганные, бледные, закутанные в какое-то тряпьё и некоторые бойцы от жалости давали им поесть, курить. А один старый служака, смотря на это, вдруг отрезал:

– Что сопли распустили, жалко фрицев стало. Вы бы посмотрели, что эти сволочи, делают за линией фронта, как они обращаются с нашими пленными и мирными жителями, как грабят, насилуют и убивают наших женщин, малых детей и стариков. А вы тут есть, им даёте, покурить, – и с сердцем сплюнул на землю. Сказал, будто холодной водой окатил и ушёл.

– Конечно, бойня была страшная, снаряды и бомбы, просто сыпались на нас, кругом была кровь и смерть. Кого сразу убивало, кого разрывало на части, а кого ранило. Многих просто засыпало землёй. Бывало, лежишь на дне окопа и думаешь или ты живой или ты мёртвый. Была какая-то не реальность происходящего. Рот раскрываешь по шире, что бы перепонки ни полопались, потом долго ничего не слышишь. А уже нужно стрелять, эти гады, прут в атаку.

За несколько ожесточённых боёв от нашей роты осталось половина. Мужик то я был крепкий и был пулемётчиком, но умел обращаться с любым оружием. Если пулемёт заклинило или кончались патроны, хватаешь у убитого товарища автомат или винтовку и дальше ожесточённо стреляешь. А потом идёшь в атаку. Бывало, одна деревенька переходила по четыре, пять раз из рук в руки. Когда немцы атаковали и перед наступлением обрабатывали наши позиции артиллерией и бомбили, был просто ад.

Дед резко замолчал, желваки ходили на лице, руки дрожали. Я понимал, что ему даётся рассказ очень тяжело.

– Деда, отдохни, попей чайку, – тихо промолвил я. Дед отхлебнул остывшего чаю и жадно закурил.

– Вот так внучек, мы снова пошли в наступление и такого насмотрелись, что не дай тебе Бог. Сожженные деревни дотла, тысячи расстрелянных, изуродованных и изнасилованных женщин, девочек, детей и стариков, расчленённых пленных красноармейцев.

Он замолчал и заплакал, я тоже плакал, уткнувшись в его плечо. Пауза была не долгой. Баба Саня принесла горячего чаю. Это нас немного успокоило, и дед продолжал:

– Дальше внучек, было ещё больше и страшнее, Что мы только не видели, каких только зверств нам не пришлось насмотреться, сваленные в кучу трупы убитых и изуродованных бойцов и гражданских. Мы просто порой сходили с ума от увиденного и не могли поверить, что это всё делали люди. Хотя людьми их не возможно было назвать. Чистые лютые звери, фашисты в человеческом обличии. И невозможно рассказать словами, всё то, что мы видели.

Дед снова судорожно закурил и задрожал от нахлынувшей ненависти к этим извергам.

– Ты представляешь внучек, как мы озверели на этих гадов, как мы их ненавидели, – продолжал дед, – мы после этого воевали сильно отчаянно. Со своего пулемёта я косил их, без сожаления. Бывало, напьются шнапса и прут в штыковую атаку. И тут мы косим их как поганую траву. Много своих мы потеряли, но фашистов положили на много больше.

Уже была весна, а мы наступали очень медленно, почти топтались на месте. Немцы ожесточённо сопротивлялись и я никогда не думал, что я попаду к этим гадам в плен.

В тот день мы отступили, и меня ранило в ногу, не сильно, кость была не задета, но крови я потерял видимо много. Лежу в кустах, а наши войска уже отступили, сознание у меня помутнело. Очнулся, рядом никого, рану быстро перевязал. Пулемёт я бросил там, где меня ранило, так как ползти с ним было не возможно. У меня остался только трофейный пистолет. Я пополз под кустами, смотрю, дорога и по ней несётся тачанка, запряжённая двумя лошадьми. Ещё издалека, я стал махать и кричать, что бы меня подобрали, но меня видели и не остановились. Я с сожалением посмотрел тачанке в след.

А в тачанку, пролетевшую мимо, через метров сто, попал снаряд, и всё разлетелось в стороны. Я подковылял к тому, что осталось, все были мертвы и разорваны в клочья, лошади тоже не выжили. Я посмотрел, продуктов не было, нашёл два куска хлеба и семечки подсолнуха. Подобрал хлеб и насыпал семечки в карманы на всякий случай. Отполз от этого места в лес, а сам думаю, сел бы на тачанку и меня бы уже не было. Потом я выломал палку и сделал типа костыля и медленно заковылял на восток.

Сколько времени прошло не знаю, видимо от того что много крови потерял, всё было как в тумане. Я видимо вскоре потерял сознание, а когда очнулся, надо мной стояли три немца с автоматами. Я медленно поднялся на ноги, немцы что-то говорили и тыкали в меня дулами автоматов. Потом обыскали, забрали пистолет и хотели расстрелять. Я кричал им, «убейте, убейте меня проклятые фрицы». Но они гоготали и говорили, что я «русишен швайн». А один здоровяк сказал на ломаном русском языке «работать», и они меня погнали на дорогу. Когда я ковылял по дороге, и встречались немцы, то они били меня, чем попало. Кто руками, кто ногой ударит, а кто прикладом, да так, что икры из глаз летели. И всегда гоготали как звери. Это они так развлекались.

Дед скрипнул зубами, и в глазах у него была такая ненависть, что мне стало жутко и страшно.

– Я падал, вставал, меня снова били, я снова падал и вставал. Меня спасло то, что я был здоровый и сильный, – продолжал дед, – иногда хотелось лечь и умереть. С трудом преодолевая головокружение и тошноту, я шёл, а значит, был ещё жив. На опушке леса, нас всех пленных построили. У меня голова, руки всё было в крови от побоев, рана ещё сочилась. Боли я уже не чувствовал, а была страшная жажда. Во рту у меня пересохло, а в глазах плыли чёрные круги.

– Как напьюсь, отдохну и убегу, – думал я. А куда бежать с прострелянной ногой я не понимал. Большинство пленных были ранены и все были мне не знакомы. Немецкий офицер на ломаном русском языке спросил, есть ли среди нас командиры и комиссары. Никто не вышел. Потом он спросил, есть ли среди нас евреи, юде, все молчали. Офицер, молча, прошёл по рядам и сам выбрал человек пятнадцать похожих на евреев. Среди выбранных были не только евреи, но и смуглые пленные других национальностей. Всех их отвели в сторону и расстреляли из автоматов на наших глазах.

Нас колонной погнали на запад. Если кто из пленных отставал или падал, их тут же пристреливали и бросали на дороге. Мы подходили к речке. Немецкие танки и машины взбаламутили воду, и она была коричневой от грязи. Но мы её пили и пили. Я весь окунулся, и мне стало легче.

Вечерело, мы шли уставшие, измученные и голодные. Вскоре нас остановили, отвели от дороги и выдали лопаты, и заставили копать большую яму в рост человека. Через несколько часов мы её выкопали и нас, кто работал на верху, потолкали в яму. Мы поняли, что это наш ночлег и чтобы мы не смогли ночью убежать. Два охранника нас охраняли, а остальные всю ночь пили шнапс ели и горланили песни по-немецки.

К утру человек двадцать или тридцать умерли от ран и побоев. Нас заставили, кто остался живой, их закопать в вырытой яме. А тех, кто ещё был живой и не смог выбраться и идти, тоже закапали живьём вместе с мёртвыми. Мы слышали стоны крики, но нас под дулами автоматов заставляли закапывать. Кто не делал этого, пристреливали.

Потом нас погнали дальше, и так продолжалось трое суток. Шли мы медленно, но немцы никуда и не торопились, они просто над нами издевались и получали от этого удовольствие. А пили мы тогда, когда на пути у нас попадалась какая-то вода. По пути к нам подстраивали всё новых и новых пленных. Получался какой-то конвейер, на место умерших и расстрелянных пригоняли новых пленных, и количество нас практически не уменьшалось.

Мы очередную ночь сидели изнурённые и голодные в новой яме и вдруг нам туда немцы бросают разрубленную дохлую корову. Что здесь началось. Мы кинулись на эту дохлятину и рвали мясо зубами и когтями. Мы просто обезумели от голода и рвали мертвичатину, стараясь хоть что-то съесть. Это было что-то страшное. А немцы, видя это безумие, ржали и гоготали, показывая на нас пальцами.

Потом нас загнали в какой-то лагерь, территория была огорожена колючей проволокой, и это был просто ад. Люди испражнялись тут же, грязь, вонь. Все лежали на земле в грязи, а тут ещё пошли дожди. Кто был слабее, так и оставался, где лежал. Трупы не убирали по несколько дней. Воду и пищу нам стали давать раз в сутки, да и разве это едой назовёшь? У многих раненых в ранах завелись черви. Лагерь превратился в сплошной ужас, крики, стоны, это не возможно было вынести. Мы все стали живыми скелетами, а охранники, смотря на этот ад, всегда хохотали. Они были просто «не люди». В тот момент я готов был их грызть зубами, душить руками, вот такая была дикая ненависть. А стреляли они в нас просто так. Смеются, смеются, а потом как полосонут по нам очередью из автомата, так человек десять, пятнадцать остаются лежать в грязи. Это они так развлекались. И били нас просто так от скуки и для разрядки. Спали мы в грязи тут же, сбиваясь в кучки, и ночь была не сон, а страшная мука.

Потом нас стали гонять на строительство укреплений. Если гнали через деревню, то из уцелевших домов выбегали женщины, дети и старики и кидали нам в строй что-нибудь съедобное. Кто успевал подобрать, а кто-то и не успевал, падал. Таких пленных, немцы просто расстреливали. Они стреляли очередями поверх голов, не давая нам подбирать продукты.

Дед снова замолчал, опустив голову на грудь, тихо плакал. Я обнял деда, у меня и у бабы Сани тоже лились слёзы. Мы кое-как успокоились. Оказывается, бабушка не знала всех этих подробностей. Дед никогда, и ни кому всего этого не рассказывал.

Уже стало совсем темно, и мы пошли в дом. Баба Саня накрыла на стол, налила всем суп, а деду налила стопку самогона.

– Ах ты мать, где прятала? – строго спросил дед.

– Да не прятала я, на растирания оставляла, – лукаво заметила баба Саня.

– У тебя сегодня трудный день, вот и налила, что бы ты немного успокоился.

Дед залпом выпил и крякнул от удовольствия.

– Если ещё одну нальёшь, не откажусь, – слукавил дед.

– Всё, хватит дед, – строго сказала бабушка и убрала бутылку, – вон стопка то стограммовая, а то больше нам с внуком и ничего и не расскажешь, заснёшь.

Нервы у деда, конечно, были на пределе, а меня от возбуждения била мелкая дрожь. Есть не хотелось, но мы перекусили. Я понимал, что нас ждёт бессонная ночь и продолжение рассказа. Баба Саня постелила мне в одной комнате с дедом, что бы нам было удобно разговаривать. Сама тоже не уходила, что-то вязала и ждала продолжения. На улице уже была ночь, светили звёзды, да и луна была полной и яркой.

Когда начали раздеваться, я внимательно смотрел на тело деда. Оно было во многих местах в шрамах. На руках, на плечах, спине и животе, везде были мелкие и крупные шрамы. О ногах я вообще не говорю, одна нога была просто искорёжена и тоньше, чем здоровая.

– Деда, а что это за шрамы, – спросил я осторожно и тихо.

– А это внучек от лёгких ранений на войне и фашистских побоев, только вот с ногой было всё серьёзно, но об этом попозже расскажу.

Мы легли в кровати, баба Саня осталась с нами, свет не выключали, наступила тишина. Видно было, как дед собирался с мыслями. Потом он тяжело вздохнул и продолжал:

– И всё-таки, мне повезло, внучек, мне посчастливилось бежать. Как-то нас гнали на работы через деревню. И вдруг началась стрельба, автоматные и пулемётные очереди. Несколько охранников упали как подкошенные. Началась паника, суматоха, и я незаметно юркнул в щель под забором и быстро пополз по высокой траве. На улице стреляли, орали, а потом всё стихло, и я услышал, что немцы громко кричали: «партизанен, партизанен». Я ещё отполз и вдруг услышал, что кто-то тихо меня зовёт. Пожилая женщина звала меня к себе жестами. Я заполз в сарай, она быстро откинула солому и открыла люк.

– Быстро туда спрячься, здесь тебя не найдут, – прошептала она. Я быстро спустился вниз, и крышка захлопнулась, зашуршала солома. Было темно и тихо. Я руками пошёл по стенке, оказалось, подвал был не большой, но человек десять в него могли поместиться. На полу было много соломы, пахло свежестью и теплом. Я лёг и стал ждать. Я не верил случившемуся, моему чудесному спасению. Видно было, что в этом подвале люди уже прятались от фашистов. Не знаю, сколько прошло времени, но я чувствовал, что много. Я задремал и наконец, услышал шуршание соломы и люк открылся.

–Вылезай, – услышал я тихий шёпот той же женщины. Я тихо вылез, была глубокая и тёмная ночь и тишина. У меня защемило сердце.

– Неужели я на свободе, – с удовольствием подумал я.

– Пойдём в хату, накормлю тебя, только тебе много нельзя есть, а то помрёшь, – тихо сказала она.

– Как тебя зовут? – Степан, – вздохнул я. Она зажгла лучину, окна плотно закрыла шторками, – а меня тётка Марфа.

На столе появились картошка в мундирах, молоко, краюха хлеба. Я немного поел и меня затошнило.

– Хватит, сказала она, – давай помойся немного, а то на тебя страшно смотреть. Не бойся, в деревне немцев нет, приезжают иногда пограбить, да вот вас, пленных через село гоняют, но только днём.

Она принесла теплой воды, корыто.

– Давай Степан раздевайся, – сказала тётка Марфа, – да не стесняйся ты, там не на что смотреть. Я быстро помылся, она помогала, в доме никого не было.

– А где все ваши родные, – тихо спросил я.

– Да два сына, таких как ты, воюют, где-то, ни слуху от них, ни духу. Может, и писали, но мы сейчас под немцем в оккупации. А дочку угнали в Германию. Что теперь с ней и где она, не знаю. Говорят, издеваются фашисты, над нашими детьми вон, что с тобой сделали, – и заплакала.

– Мужа на днях вот убили, изверги, – плача, рассказывала она, – сказали, что он партизан. Да какой он партизан, за семьдесят уже перевалило. Вот и осталась одна.

– Сам-то откуда будешь Степан, вдруг спросила она.

– Да в Казахстане, считай, на границе с Китаем я живу. А мои предки из-под Воронежа переехали ещё в прошлом веке. Так и живём там дружно с казахами, да и русских там много и другие национальности живут.

– Да милок, далеко забросила Вас судьба, – промолвила тетка Марфа, будто знала где это, «рядом с Китаем».

– Везде живут люди, где нас нет, – многозначительно промолвила она.

Потом я всё ей рассказал вкратце, где живу, про семью, детей, как воевал, как был в плену, как бежал. Тётка Марфа только охала, да ахала и плакала, часто, вытирая глаза передником.

– Спасибо тебе большое тётка Марфа, что спасла меня от верной погибели, что накормила, обогрела. Не могу я подвергать тебя опасности, уходить мне надо. Тётка Марфа выслушала и промолвила:

– Да я же тебя как сына своего спасала, может и его кто-нибудь в трудную минуту спасёт, обогреет и накормит. Господь, то есть на свете!

– Я смотрел на эту не сгибаемую женщину с большим уважением и искренней благодарностью и крепко обнял её со слезами на глазах.

– Ты Стёпа давай с недельку у меня поживёшь в подвале, там тебя никто не найдет, проверено. А потом я тебя к нашим, партизанам сведу, – вдруг сказала она, – одежду оденешь моего мужа, она теперь ему не понадобится, а тебе вижу, будет в пору.

– Вот так я попал к партизанам, лежал у них в лазарете, а потом меня отправили самолётом на большую землю вместе с ранеными.

– Ого, деда. Так ты тогда и на самолёте полетал, не страшно было? А я вот ещё ни разу не летал, – воскликнул я.

– Нет внучек, не страшно. Страшнее того, что я видел и пережил, не бывает, – грустно ответил он.

Дед встал, накинул пиджак на плечи.

– Пойду, покурю, немного подышу.

– Я с тобой, – крикнул я и быстро оделся.

Мы сидели на ступеньках крылечка, я молодой парнишка, внук, и мой шикарный дед, обнявшись, и молчали. Каждый из нас думал о своём. Сидели два поколения, одно ещё зеленое, молодое и другое, взрослое, с исковерканной войной, судьбой. А я всё думал, как всё это мой дед выдержал, как он всё пережил? И я понял, что в нём, моём деде, несгибаемый дух настоящего человека с большой буквы. И ни кто, и ни что и никогда не сломит этого большого, честного, доброго и несгибаемого человека, моего деда Степана.

Было удивительно тихо, только звенели цикады, да изредка проезжали редкие машины.

– Деда, а за что тебя наградили медалью « За отвагу», – тихо спросил я.

– Давай, пойдём в дом, а то ты весь дрожишь, и я расскажу.

– Да нет, это не от холода, а от волнения, – оправдывался я.

Мы снова легли и дед продолжал:

– Меня месяц выхаживали в госпитале, а потом долго допрашивали, проверяли, не диверсант ли я. Тогда меня спас наш ротный. В то время он уже был майор. Он то и подтвердил, что я Шевченко Степан Яковлевич 1906 года рождения, а ни какой не диверсант. А медаль « За отвагу» я получил за три подбитых танка.

Мы как-то заняли узловую станцию и знали, что немцы пойдут в атаку, чтобы её отбить. Был приказ, за станцией окопаться и отбить немцев. Мы быстро окопались, со мной как всегда пулемёт и много патронов, да несколько гранат. Мы приготовились, но немец стал нас обстреливать из орудий, взрывы рвались повсюду. Недалеко от меня сразу убило моего знакомого Петра – бронебойщика и его напарника, Ивана. Я это увидел после обстрела. А тут фашисты пошли в лобовую атаку. Ну, я их и начал из своего станкового пулемёта косить, как всегда. А они прут и прут, одни залягут, другие встают и снова идут на нас. Накосили мы их порядочно, мои сослуживцы тоже постарались. В общем, отбили мы эту атаку. А они решили нас танками раздавить. Смотрю, восемь танков на нас прут, не сбавляя хода, пехота залегла и ждёт, когда танки выедут вперёд.

Вот я и схватил противотанковое ружьё погибших моих товарищей. В первый танк прицелился и ударил по гусенице. Он остановился и завертелся как уж на сковородке. Второй был уже совсем близко, и я выстелил прямо в щель смотровую, он и загорелся. Смотрю, справа второе ружьё бьёт по танкам, и один загорелся. Ну а третий танк я тоже в гусеницу попал. Четыре остальных ещё проехали немного и стали пятиться назад. Пехота отползала под нашим огнём и ребята из соседнего взвода ещё два танка подожгли бутылками с зажигательной смесью.

В это время, наш ротный выскочил из окопа и закричал:

– «В атаку, за Родину, ураааааааааа», – и мы, кто остался живой, выпрыгивали из траншей с криком «ура» пошли в атаку. Рукопашный бой – это самый страшный бой. Бежишь и уже ни чего не соображаешь, только одна злость и ненависть в тебе кипит без устали. И бьёшь ты этих паразитов, чем придётся, душишь, давишь, режешь, рвёшь зубами, бьёшь прикладом, колешь штыком или рубишь сапёрной лопатой. И ни жалости у тебя нет и ни сострадания, просто уничтожаешь этих гадов, « не людей» проклятых. Так и тогда было, в том рукопашном бою. Положили мы их огромное количество, что после этого они больше не сунулись.

После боя ротный вызвал меня, посадил и говорит:

– Ты Шевченко, три танка подбил?

– Я, товарищ капитан, – отвечаю.

– Ну, молодец, дали мы им сегодня жару, надолго запомнят, и крепко пожал мне руку. Мы закурили, а ротный продолжал:

– Да, Степан, видел я как ты эти гадов бил из пулемёта, а потом стрелял виртуозно по танкам. А уж когда в рукопашную атаку пошли, я увидел, как ты орудуешь штыком и прикладом, рвёшь их зубами и душишь руками, мне стало страшно. Где ты этому научился? – спросил ротный.

– Были учителя хорошие в плену, – с ненавистью и злостью ответил я.

– Представлю тебя к награде, – сказал он и по-отечески обнял меня.

А через некоторое время, мне перед строем вручили медаль «За отвагу».

Потом меня сильно ранило в ногу, сильно задело кость. Я долго лежал в госпитале, рана гноилась и не заживала. Я постоянно просился да фронт, что бы добить эту поганую нечисть, но медкомиссия была непреклонна.

– Как ты будешь воевать? – всё спрашивал пожилой военврач, – ты же ходить без костылей не можешь? Но я всё твердил, что научусь, смогу. А одна врачиха пожилая со слезами на глазах промолвила:

– Как же нужно было исковеркать твою судьбу, что бы так рваться на фронт уничтожать эту нечисть, – не можем мы тебя отправить на фронт, пойми ты наш дорогой человек.

Короче, меня комиссовали подчистую. Так я добрался домой в 1944 году на костылях. Добирался долго, на чём только не пришлось ехать, а из Андреевки, соседнего района, знакомый казах Жокен на бричке привёз. Мир не без добрых людей. По пути все помогали, кормили, давали ночлег, продукты в дорогу, помогали, как могли. После того, как я насмотрелся на войне, здесь жизнь мне казалась раем. А сколько добрых людей у нас живёт, никогда не забуду эту доброту, – у деда снова на глазах заблестели слёзы.

– Нога ещё долго не заживала, гноилась, Санька с девчонками выхаживали меня, лечили народными средствами. Так и выкарабкался, вот теперь хромаю, можно сказать ковыляю. Да и, Слава Богу, на своих ногах хожу, – закончил дед и замолчал.

– Деда, да ты же герой, воскликнул я.

– Да ладно внучек, какой я герой, я простой рабочий человек. Таких как я у нас миллионы, а сколько было геройски погибших на этой войне, о подвигах которых мы вообще ничего не знаем. Нет внучек, я не герой, а один из тех, кто уничтожил эту нечисть, этот фашизм и победил в этой страшной войне.

Наступила пауза и каждый думал о своём, сна не было.

– Деда, а про Наточева Павлика расскажи, – не унимался я.

– Да я внучек был на войне, может вон бабуля твоя расскажет? – баба Саня встрепенулась.

– Да мало что я знаю, только из его писем, – начала она, – вообще Павлик, братишка мой, был очень способным и грамотным парнем, сочинял стихи и очень хорошо рисовал. Ушёл он на войну добровольцем, писал письма редко. Был он разведчиком, три раза они переходили линию фронта с заданием. Последнее письмо пришло в 1943 году. Он писал, что третий раз они идут в тыл немцам, написал стихи и на листочке карандашом нарисовал свой портрет. Я эти стихи как сейчас помню:

«В селе черты уж всем знакомы, когда-то вместе жили мы,

Теперь разъехались надолго во все концы нашей страны.