скачать книгу бесплатно
Ротмистр снял фуражку и по привычке протер лысину:
– Красные нас, наверняка, поджидают. Скорей всего, на том же месте. Сейчас, должно быть, с поляны убитых убирают, чтоб нас не спугнуть. Думаю, до вечера подождут, а с утра сами начнут разыскивать – основной-то груз у нас. Так давайте поможем им. Вернемся назад, в ущелье, что недавно прошли. Оставим повозки на виду, а сами сверху в скалах заляжем. Лошадей выпряжем
и в лес уведем. Как только красные зайдут в теснину, так огнем из пулеметов покосим. Надо только создать видимость, будто обоз разграблен, чтобы безбоязненно подошли. Набьем несколько казачьих гимнастёрок и брюк травой и раскидаем «куклы» вокруг телег – вроде как убитые лежат. Пару подвод распотрошим, крышки с ящиков сорвем. Одну лошадку, для убедительности, придется пристрелить. На такую заманку, думаю, клюнут!
Подполковник слушал, одобрительно кивая головой:
– Щеки – западня надежная, ни один не уйдет. Сколько до ущелья отсюда?
– Верст пять, не боле.
– Всего-то час ходу! – В предвкушении мести Лосев даже звонко щелкнул пальцами и, повернувшись к штабс-капитану, приказал:
– Как можно тише разворачиваемся и идём к ущелью.
* * *
В ожидании скорого боя Шалый, поглаживая смазанный и начищенный пулемет, то и дело поглядывал на дорогу. Дубов заправлял патронами одну ленту за другой. Их возле него лежало уже пять.
Наконец из-за поворота появился отряд красных конников. Разговоры в засаде прекратились сами собой. Лица стали серьезны, сосредоточенны, в глазах – твердая решимость. Тихо, только ветерок слегка шелестит в кедровых лапах.
Увидев стоящие в беспорядке подводы и лежащих в траве «убитых» казаков, красноармейцы остановили лошадей, сдернули с плеч винтовки. Передние всадники, боязливо поглядывая по сторонам, направились к обозу. Когда один из красноармейцев подъехал к телу «убитого» казака и слегка свесился с лошади, Лосев рявкнул: «Огонь!» Скалы ответили на команду звонким треском пулеметов и сухими щелчками винтовок. Стреляли почти без промаха, по заранее выбранным целям. Тиньков поймал в прицел ручного пулемета «Шоша» искажённое страхом лицо Хохлова. От выпущенной очереди голову предателя буквально разнесло на части.
– Собаке собачья смерть! – мстительно прокричал, разинув оправленный узкими усиками и аккуратной бородкой рот, разлютовавшийся штабс-капитан и поймал на прицел следующего, метнувшегося в лес.
Земля от пуль покрылась клубками пыли. Некоторые успели укрыться от смертоносных струй за камни и стали отстреливаться. Вот затих, даже не вскрикнув, казак рядом с Лосевым. Помянул недобрым словом матушку раненый в плечо Шалый. Пули все чаще цвинькали по камням.
– Гранаты! Кидайте гранаты! – скомандовал подполковник и, сняв чеку, метнул свою. Прогремели один за другим взрывы, и в ущелье установилась нереальная после пальбы и взрывов тишина…
Из пакета, найденного в сумке одного из убитых, по всей видимости, командира, узнали потрясшую всех новость – повстанческая армия корнета Коробейникова разгромлена, а из Якутска в Охотск идут два красных эскадрона и начальнику Аллах-Юньской заставы Ивару Райнису приказано в кратчайшие сроки зачистить закрепленный за ним участок тракта от остатков белых.
* * *
Лосеву, лично руководившему боем и пролежавшему на холодных камнях больше часа, на следующий день стало совсем худо. Ротмистр убедил его забраться в крытую подводу и заботливо укутал полушубками. Но подполковника трясло даже под овчиной. Когда приступ лихорадки ослабевал, Лосев в мыслях возвращался к неожиданному известию о разгроме двухтысячной армии Коробейникова.
Как могло такое случиться? В Охотске отважный корнет успел стать кумиром горожан. Еще бы – сумел собрать такое крупное соединение и освободить от красных почти всю Якутию! Рассказывали, что поначалу у него был небольшой отряд, состоявший из одних кадетов и юнкеров. Разбив летом 1921 года красных на Мае, они захватили сорок тысяч пудов провианта и боеприпасов. Это позволило принять новых добровольцев и в короткий срок стать значительной военной силой. За несколько месяцев вся область перешла под контроль их армии. Красные удержались только в областном центре – Якутске.
Весной 1922 года в Охотск от Коробейникова пришла радиограмма: «Уничтожен арьергард красного экспедиционного корпуса зпт идущий из Иркутска на подмогу большевикам тчк Для их окончательного разгрома просим помощи кому дорога судьба России тчк».
Полковник Степанов, царствие ему небесное, и он – Лосев, откликнулись одними из первых: долг офицера не позволила им сидеть сложа руки. Собрав добровольцев, они спешно вышли в Якутск, и на тебе: повстанческая армия разгромлена. Научились красные воевать… Ничего, Пепеляев задаст им перца! Грамотный, опытный командир. И пуля его не берет – говорят, заговоренный. Не проиграл ни одного боя, а сколько блистательных побед! Пермь в 1918 году с ним взяли почти без потерь! Тогда для армии Колчака открылась дорога на Москву. К сожалению, в это время по всей Сибири усилились бунты крестьян, рушился, зараженный мздоимством интендантов и зверствами разномастных банд, тыл. Учитывая эти обстоятельства, Колчак не решился пойти на первопрестольную…
Оживление в голове колонны отвлекло Лосева от воспоминаний: обоз вышел к реке Юдома. Два дня ушло на то, чтобы напилить сухостоин, связать из них плоты. Низкое, серое небо, видимо, жалея путников, так и не распахнуло свои затворы для дождя. Даже, напротив, – снопы солнечных лучей временами пробивались в редкие разрывы и подбадривали живительным светом.
До Усть-Юдомы, откуда начинался сухопутный переход на Аянский тракт, сплавились с единственной потерей – на мощном прижиме один из плотов вздыбило и в воду съехало два ящика с патронами.
Когда отряд подполковника Лосева добрался до села Усть-Миле, стоящего прямо на тракте, из Аяна прискакали братья Сивцовы – хозяева самых крупных табунов в округе. Они были в приподнятом настроении: дружина Пепеляева уже десантировалась с двух пароходов в Аяне и Охотске и готовилась выступить на Якутск. Им помогают обиженные купцы, кулаки, тойоны[7 - *Тойоны – князьки (главы родов).], оленеводы, недовольные принудительной кооперацией. Активизировались и почуявшие возможность прийти к власти эсеры.
Перед братьями была поставлена задача: до подхода Пепеляева собрать в Усть-Миле табун из двухсот верховых лошадей с упряжью для кавалерийских эскадронов (транспортных оленей в дружине было достаточно – тунгусы дали) и развезти по трактовым станциям фураж, попутно скупая зимнюю одежду: полушубки, малицы[8 - Малица (кухлянка) – глухая (нераспошная) одежда из оленьих шкур мехом внутрь и пришитыми рукавицами и капюшоном, надеваемая через голову. В сильные морозы надевают двойную малицу: одна мехом внутрь, вторая мехом наружу.], унты.
«И в самом деле, всё удачно складывается, – воспрял духом подполковник. – Хозяйка в тесто кладет немного дрожжей, а оно вздымается. Так и дружина генерала по дороге еще обрастет сторонниками и, как уже на Руси не раз бывало, превратится в непобедимое народное ополчение. С Пепеляевым мы всех одолеем!..»
У эвенков
У Корнея с Дарьей подрастало двое справных, работящих сыновей: Изосим и Паша. Старшему, Изосиму, шел четырнадцатый год, а младшему минуло восемь.
Когда дед Елисей с бабкой Ольгой ударялись в воспоминания о жизни в стойбище, в котором она выросла, а чуть живой от обморожения дед, тогда молодой парень, впервые увидел ее, Изосим замирал: слушал, затаив дыхание, боясь пропустить хоть одно слово. Он давно мечтал попасть в те места и окунуться в кочевой быт оленных эвенков. Его волновало все новое, неизвестное. Таким уж уродился по Божьему замыслу. (Паша же к этим рассказам был равнодушен.)
Изосим исподволь стал подговаривать родителя сходить проведать кочевую родню. Корней, и сам истосковавшийся по простодушным, гостеприимным родственникам, обещал, но всякий раз возникали неожиданные препятствия: то ветром у кого крышу завалит, то кому баню надо помочь обновить, то дрова заготовить. Да мало ли в хозяйстве дел.
Разрешилось все зимой и самым неожиданным образом.
В скиту, буквально потонувшем после многодневной вьюги в снегу, – зАмять доходила до верха заплота, – вовсю праздновали святки[9 - Святки – период от Рождества Христова (7 января) до Крещения (19 января).]. Парни и девушки после обеда собирались на берегу Глухоманки на игрища, во время которых молодняк присматривал себе пару. Играли в снежки, барахтались в сугробах, съезжали с ледяных покатушек. Ребята нарочно опрокидывали санки на спуске и как бы нечаянно прижимались к приглянувшейся девице.
А вечерами на утоптанной полянке у ворот, под приглядом старших, водили хороводы, сопровождавшиеся кружковыми песнями. Большинство из них имело поцелуйную концовку. По кругу двигались неторопливо, чтоб не нарушать запрет на плясания.
В это самое время к скиту подъехал дядя Корнея – Бюэн, крепкий, несмотря на свои шестьдесят лет, эвенк со смуглым, прокаленным морозом лицом. На нем чем-то инородным смотрелись опушенные белым инеем густые брови и ресницы. За спиной болталась старенькая бердана 28?го калибра. Сильно поношенная меховая парка и потертые штаны из сыромятной кожи говорили не о бедности, а о том, что этот человек не придает значения своей одежде.
Приехал Бюэн со связанными друг с другом ременными поводками быках. Три из которых были комолыми – уже сбросили рога до весны. На первом – сам, второй с вьюками, в которых палатка, меховой спальный мешок, продукты, котелок, чайник. И два оленя с тяжелыми сумами.
Молодежь как ветром сдуло: умчались в скит известить о чужаке. Бюэн, не обращая внимания на яростный лай собак, спешился, потянулся, разминая суставы. Калитка отворилась, и к нему вышли бородатые мужики.
– Дорова, Елисей! Узнавал? Это я, Бюэн. Ты не ехал, сам ехал. Гостинцы привез, соль привез. Бери, видишь – много готовил, – с трудом двигая замерзшими губами, проговорил эвенк, указывая на навьюченных оленей.
Елисей, признав шуряка, с радостными возгласами обнял его. Отправив Корнея за матерью, сам побежал к наставнику испросить дозволения принять гостя. Григорий помялся немного, но не отказал. Когда вернулся, счастливая Ольга уже висела на шее брата:
– Рассказываё, как в стойбище дела?
– Плохие вести. Отец ушёл к верхним люди.
Ольга перекрестилась:
– Господи, когда же?
– Скоро два года. Хорошо ушёл. Не болел. Сразу ушёл.
– Вечером помолимся за упокой его души.
Корней тем временем освободил уставших животных от вьюков и увел их на малоснежную сторону заплота в ельник. Олени тут же обступили деревья и стали жадно отрывать сильными губами свисающие с ветвей космы лишайника.
Кочевника провели в дом, усадили за стол. Изосим, много слышавший о бабанином брате, с интересом разглядывал его. Темные, как безлунная ночь, волосы, слегка побеленные изморозью седины, спадали на широкие плечи, отчего голова напоминала чум.
Хотя Бюэн не очень хорошо изъяснялся на русском – подзабыл, с помощью Ольги узнали, что эвенкийской родне срочно требуется помощь: оленей в их стаде косила таинственная болезнь – каждый день умирало два-три орона.
– Шаман камланил – олень все равно умирай. Корней – сильный шаман, хорошо лечил.
Елисей с Ольгой понимали, что значит роду остаться без стада. Олень – главный кормилец эвенка. Неприхотливый к пище (мхи, трава, лишайники), он, к тому же, непревзойденный ходок по бездорожью. Для него не страшны ни снег, ни болотистые мари – выручают необычайно широкие копыта. Шея, из-за густой гривы, кажется непропорционально толстой, ноги довольно короткие. Это придает северным оленям немного неуклюжий вид. Однако, эти животные способны и на стремительный галоп.
– Спасать надо оленей! – произнес Елисей. – Агирча говорил: «Жив олень – жив эвенк». Пойду к Григорию просить. Ты, сынок, пока собирайся.
– Верно понимай. Твоё слово сладко. Олень умирай – мы все умирай. Олень кормит, греет, возит, – радостно закивал Бюэн.
– Тятя, испроси дозволение и на Изосима, – крикнул вдогонку Корней.
Выезжать следовало как можно быстрее. Для спешки была еще одна причина: Бюэн сговорился с топографами, работавшими прошлым летом в их районе, пригнать к устью реки Быстрой к 15 марта шестьдесят оленей и девять нарт. Из них четыре грузовые. И оттуда вести отряд со снаряжением и продуктами на север, к Пикам – месту полевых работ. Бюэн обещал работать с партией весь полевой сезон (управляться с оленями, кашеварить и смотреть за лагерем, когда топографы будут на съемке местности).
Через час все было готово к отъезду, но по настоянию самого же Корнея задержались, чтобы в полночь, на Крещение, набрать из проруби святой воды.
Груз разложили в кожаные сумы. То что предназначалось для лечения оленей: мешочки с травами и корешками, мази, дедовы лечебники, в которых расписаны составы зелий от всяких недугов, упаковали отдельно. Подпругами из сыромятной кожи крепко притянули поклажу к шерстистым бокам оленей. У ездовых на спинах лежали по две подушечки – маленькие седла без стремян. Эвенк, не дожидаясь пока усядутся Корней с сыном, ловко запрыгнув на своего быка и повел караван, оглашая округу криками «От! От!». Изосим, впервые ехавший верхом на олене, пока приноравливался, несколько раз падал: шкура оленя «ходила», как рубашка на теле, и парнишка скатывался с гладкой шерсти.
* * *
Разлохмаченные хвосты дыма, тянущиеся вдоль подножья гор, указывали на местоположение стойбища. Переехав покрытую торосами речку, увидели сквозь деревья и сам стан, раскинувшийся на ровной, как стол, поляне. Низкое, но яркое солнце хорошо освещало чумы, из острых верхушек которых торчали прокопченные концы жердей. Между жилищами стояли где пустые, а где груженые нарты. У самого входа в чум, в меховом мешке, посапывал малыш. Он завозился и подал требовательный голос. Краснощекая мать, чумазая от копоти очага, в шароварах, заправленных в лосевые унты, расшитые цветистым орнаментом, выбежала и сменила под малышом подстилку: мох пополам с оленьей шерстью. Ребенок успокоился и вновь сладко засопел. С дальнего края стойбища неслись смех, веселые крики и визги одетой в кухлянки детворы. Здесь, в глухой тайге, изолированные от внешнего мира обширными малолюдными пространствами, люди сохранили самобытность своей культуры и чистоту эвенкийского типа. Лица круглые, чуточку плоские, с узким разрезом глаз.
Еще дальше густилось стадо. Над ним колыхались ветвистые рога оленух – они сбрасывают их позже быков, когда оленята немного подрастут.
Эвенки заселяют огромную территорию от Оби до берегов Охотского моря с незапамятных времен. Постоянная борьба за жизнь, лишения, суровый климат сделали этот народ необычайно приспособленным к жизни в непроходимой тайге.
Сейчас на поляне, искрящейся от крупных кристаллов снега, в круг стояло пять чумов, покрытых двумя слоями оленьих шкур: внутренний слой – мехом в чум, внешний – мехом наружу. (Летом чумы покрывают сшитыми полосами бересты.)
Ветерок донес возбуждающий аппетит аромат – в каком-то чуме варили оленину. Небольшие, остромордые псы, увидев, что Бюэн не один, выскочили из общих, на три-четыре собаки, «гнезд», устланных для тепла сухой травой, и с заливистым лаем помчались навстречу – знакомиться. Услышав щум, из чумов стали выходить мужчины: не часто появляются здесь гости.
Корнея обрадовало то, что хозяйство деда увеличилось с двух до пяти чумов. Когда дочери Агирчи выходили замуж, а их у него, кроме Ольги, было еще три, они с мужьями из рода Сапкара вопреки традиции, после свадьбы перебирались в стойбище отца. В результате Агирча оказался главой большого рода и имел самое многочисленное стадо в округе. Он даже не знал, сколько в нем оленей, а когда спрашивали, отвечал: «Сколько на небе звёзд».
Сапкар долго дулся на соседа, но когда умерла жена, сам приехал к Агирче и сказал: «Детей потерял – костёр ослаб, жену потерял – совсем потух. Пришёл к вам жить».
«Огонь не имеет конца, если рядом друг», – согласился Агирча.
После смерти стариков, оба рода так и продолжали кочевать одной большой семьёй.
– Отец перед уходом к верхним людям нас собирал и сказал: «Род силен, когда все вместе, – от одной ветки нет огня, от двух мало-мало теплится. Положи несколько – жаркий костер будет. Всех согреет».
***
В чуме Бюэна всем хозяйством управляла его жена Ирбэдэ – худая, суровая эвенкийка. Когда она наклонялась, в ее иссиня-черных косах звенели серебряные подвески. Ирбэдэ готовила пищу, колола дрова, поддерживала огонь, приносила воду, шила, выбивала и сушила на высоких кольях возле чума меховую одежду, доила оленух. Бюэн же с братьями, сыновьями и племянниками разбирали и ставили при перекочевках чум, пасли стадо, охраняли его день и ночь, в дождь и метель от волчьих стай и занимались охотой.
Корнея в стойбище помнили. Изосиму было приятно видеть, с каким почтением относятся к его отцу. Один из сыновей Сапкара, обнимая дорогого гостя, сказал:
– Ухо далеко про тебя слышало, потому глаз так хочет видеть.
– А где мой друг Хэгды?
– Хэгды навсегда ушёл – провалился в полынью.
Гостей усадили за низенькие столики, на подушки, накрытые пестрыми круглыми ковриками —кумланами, сшитыми из разноцветных обрезков ткани. (Женщины перед этим аккуратно скрутили покрывавшие «пол» шкуры).
Как хорошо и приятно после мороза и колючего ветра оказаться в тепле, под защитой оленьих шкур. В чуме Бюэна, самом большом в стойбище, можно было одновременно ставить три спальни-полога! Сейчас два из них вымораживались на улице.
Изосим впервые видел такую «спальню» и с интересом разглядывал ее устройство. Сшитая из оленьих шкур, она была натянута на деревянный каркас мехом внутрь. Этот довольно объемный меховой ящик прекрасно держит тепло, и в нем можно спать в одной рубашке даже в сильные морозы.
Высота полога невелика – стоять можно лишь на коленях. Пол тоже устлан шкурами. У изголовья примитивный жировик – каменная чаша, в которую налит топленый жир, с прядкой мха у края – фитиль. Он горит слабым, уютным, не мешающим спать светом. Днем полог выносят из чума. Выворачивают и что есть мочи стучат по нему колотушками из оленьих рогов до тех пор, пока не выбьют из шкур все кристаллы замёрзшей влаги.
Прежде чем подавать угощение, хозяйка помыла лицо и руки, прыская воду изо рта. Первым подала прокопченную на ольховом дыму оленью колбасу из мяса и кедровых орешков. Пока лакомилисьэтим деликатесом, в котле доварилось мясо молодого оленя. Мелко нарезав, хозяйка посыпала его сушеной черемшой и подали на деревянной доске.
Во время трапезы в чум время от времени просовывали головы собаки – клянчили подачки со стола. Хозяйка молча собрала и высыпала на снег груду костей. Растащив их по стойбищу, псы принялись за любимое дело – глодать мосолыжки. Но один пес так и остался сидеть у входа, чуть склонив голову набок. Он жадно вдыхал восхитительные ароматы, сочащиеся сквозь щелку. Иногда от наслаждения закрывал глаза. Тонкие струйки слюны тянулись и падали на снег из уголков его полураскрытой пасти. Когда из котла достали очередные дымящиеся куски мяса, и волна запаха достигла его носа, пес аж придвинулся поближе. Глаза хмельно загорелись, хвост от возбуждения забил по земле. Опьяненный чарующим ароматом, он поднял морду и заскулил.
– Всегда так. От запаха ум теряет, – прокомментировал Бюэн.
Доев мясо, вытерли жирные пальцы о чистые кусочки шкур и принялись за дуктэми —подсушенные над костром полоски рыбы, посыпанные костной мукой и политые рыбьим жиром.
Это угощение подают самым дорогим гостям. Изосим, впервые оказавшийся среди эвенков, не столько ел, сколько во все глаза смотрел на происходящее. С интересом наблюдал, как соловеют от сытости эвенки. Как на губах, блестящих от жира, появляются блаженные улыбки. Вслушивался в их неторопливый, пока малопонятный, гортанный говор. Ему, правда, не очень нравилось, что в чуме дымно, душно и кисло пахнет прелыми шкурами.
С обжигающим чаем подали лепешки и колобки масла, взбитого из жирного оленьего молока.
Пили долго, не торопясь, шумно втягивая горячий напиток, смакуя каждый глоток.
Залив мясо чаем, эвенки раскурили трубки. Вскоре табачный дым заполнил чум сизым туманом. Корней с Изосимом морщились, но из деликатности терпели.
– У вас все такое вкусное! – похвалил Корней. – Однако лишка уже. От обильной трапезы живот пухнет, а дух слабнет.
– Много ешь – дух добрый! – несогласно покачал головой Бюэн. – Еда надо люби, как жену. Языком гладь, тихо глотай. Не будешь люби – Бог еду забирай.
– Еда силу даёт, – подражая взрослым, важно добавил Васкэ, средний сын Бюэна.
– Всё же много есть вредно, – стоял на своем Корней.
Бюэн с сомнением покачал головой, но спорить не стал.
За стенкой чума заскрипел снег, занялись собаки. Это на широких, оклеенных камусом лыжах, подъехал старший сын Бюэна – Орон, живший с женой и двумя детьми-погодками, четырех и пяти лет, в одном чуме с родителями. Радушно всех поприветствовав, он снял меховую куртку, и, подойдя к Корнею, крепко обнял его:
– Дорова! Что долго ехал?
– Семья, забот много. Это мой старший – Изосим. Привёз знакомить.
– Хорошо делал. Друг друга знать надо.
Быстро перекусив, Орон, рассказал, что в стойбище приезжал человек из исполкома. Уговаривал перейти на жительство в деревянную избу возле какой-то культбазы. Говорил, что в избе тепло, детей будут учить писать буквы и из бумаги про все узнавать.
– Что ты ответил исполкому? – насторожился Бюэн.
– Сказал: «Эвенк не может жить избе. Эвенку с оленями кочевать надо. Не поедем! В чуме жить будем».
– Хорошо сказал. Избу за стадом не повёзёшь. Олень без кочёвки умирай.
– Эвенка учить исполком не может, исполком не знай, как тундра жить, как олень пасти, как чум ставить. Чему исполком учи? Как он ходи, как он живи? Эвенк нельзя живи так. Эвенк умирай такой жизнь, – не вытерпела, вмешалась в разговор жена Бюэна – Ирбэдэ.
– Когда уезжал, шибко злой был. Сказал: «Ты не эвенк, ты кулак. На тебя упряжку найду». Отец, он что, из нас оленей хочет делать?
Бюэн расстроился.
