скачать книгу бесплатно
Однажды ночью ко мне стал ломиться незнакомый пьяный мужчина, агрессивно вызывающий мать на разговор. Я сидел за закрытой изнутри дверью и пытался его убедить, что матери нет дома, я один и дверь ему не открою. Мужчина уходил, затем возвращался вновь, и с возрастающей час от часу яростью рвал на себя дверь, рискую сорвать крючок с двери и ворваться в дом. Я не узнал за пьяными свирепыми интонациями голоса тихого невзрачного мужа той самой женщины, которая некогда была любовницей моего отца. Гнев мужчины был вызван каким-то замечанием в отношении его жены, которое моя мать отпустила в ее адрес при соседях. Что это было за замечание, нетрудно догадаться. Жизнь тихих мужчин зачастую исполнена драматизма, который в нее вносят их красивые блудливые жены.
Их страха я взял в руки балалайку и принялся долбить в стену соседям, надеясь шумом привлечь их внимание. За стеной жила пожилая испитая санитарка, немка по происхождению, с дочерью моего возраста. Муж женщины безвылазно сидел в тюрьме и появлялся дома всего на несколько дней раз в пять лет. Женщина страдала алкоголизмом, но была очень добра. По причине своего регулярного пьянства, она иногда ночевала в больнице, и соседи часто забирали ее дочь к себе на ночь. По всей видимости, так было и на этот раз, но я в отчаянии продолжал колотить в стену балалайкой, пока инструмент не разлетелся на куски. Тогда я взял в руки топор и продолжал обухом сотрясать глинобитную стену, проделав в ней, в конце концов, изрядную вмятину. Под утро мужчина успокоился и ушел. Я ненадолго забылся сном с топором в обнимку.
Я довольно равнодушно воспринимал появление чужого мужчины в семье, тем более, что моего согласия никто не спрашивал. Спрашивали с меня. Мне следовало хорошо учиться, помогать по хозяйству и не смотреть днем телевизор. Для контроля Фогель набрасывал на приемник гипюровую занавеску и по ней мог с уверенностью определить включал я телевизор или нет. Я игнорировал запрет и включал телевизор даже в дневные часы, когда на экране демонстрировалась всего лишь сетка вещания – других развлечений у меня не было, я скучал в одиночестве, возвращаясь после школы домой. Фогель стал прятать предохранители от телевизора, но я научился их находить и вставлять. В общем, это была бескомпромиссная схватка двух интеллектов, в которой проиграл все-таки более опытный и взрослый человек. Как-то у них произошла ссора, и мама ушла из дома ночевать в квартиру к своей подруге. Фогель попытался ее вернуть, но мама устроила скандал и он решил не рисковать своей и без того подмоченной семейной репутацией. Фогель пригрозил забрать газовую плиту. Мама заколебалась, но я попросил ее не уступать:
– Пусть забирает плиту и уходит! – сказал я ей, и она неожиданно послушалась совета одиннадцатилетнего подростка.
Фогель загрузил плиту в автомобиль, выкурил на прощание сигарету – чего за ним прежде не водилось – завел мотор и уехал. Больше я его не видел.
Блюда еврейской кухни, шпигование гусей, ограничения на просмотр телевизора ушли в прошлое. Целый пласт незнакомой для меня культуры оказался непознанным, хотя я и проявлял свойственное ребенку любопытство. Все же, я был довольно строптивым мальчиком. Фогеля удивляло то, что я никогда его ни о чем не спрашивал. Я не хотел ничему у него учиться – вот, что раздражало его во мне больше всего. Впрочем, не все, чему он учил было эффективным на практике. Так он утверждал, что удар ребром ладони по кадыку приведет к неизбежной смерти противника. Я опробовал этот прием в одной из решающих драк за лидерство во дворе, но противник нырком легко ушел от удара, повалил меня на землю и избивал меня до тех пор, пока мой греческий нос не трансформировался до формы картофеля. Еще его раздражало мое постоянное вранье. Я любил расстреливать мелочь в тире, и ради этого мог выйти из дома раньше на полчаса и сделать большой крюк по пути в школу. Однажды он меня увидел на остановке в том месте, где меня не должно было быть, и эта необходимость держать ответ за пустяковый проступок, навела меня на мысль, что присутствие Фогеля в моей жизни ее излишне формализует.
Я был устроен довольно примитивно. Никто, впрочем, не интересовался моим устройством. Маме было довольно того, что я учусь игре на балалайке в музыкальной школе. Каких-то особых интересов и дарований я не имел. У меня были крепкие колени, и одно время у мамы была идея отдать меня в балетный класс, но для этого нужно было вести меня в Киев, в общем, моя балетная карьера закончилась, так и не начавшись. Но мои здоровые колени мне пригодились в жизни. Я играл этими коленями в футбол во дворе и пинался ими так, что мало кто мог устоять на ногах, поэтому меня ставили в защиту.
Помимо Фогеля с нами какое-то время жила тетя Тая. Тетя Тая была одинокой женщиной лет тридцати пяти, несколько полноватой, но довольно веселой. Она появилась в нашей семье внезапно – мама забрала ее к нам прямо в гипсе на время выздоровления, после того как она сломала себе ногу. Работала тетя Тая в вычислительном центре Южно-трубного завода, жила до переезда к нам в общежитии, и оказалась очень удобным в быту человеком. Она взяла на себя хлопоты по хозяйству, готовила обеды, занималась моим воспитанием, помогала делать домашние задания, полностью подменяла мою маму, когда той выдавалась возможность отдохнуть на курорте и на время ее командировок.
Тая осталась жить у нас на несколько лет. Я не знаю, какие отношения связывали мою маму с этой женщиной. Она жила с нами даже тогда, когда в жизни мамы появлялись другие мужчины. Отношения с тетей Таей у мамы были неровными. Да, у нее со многими людьми были неровные отношения. Было время, когда она выставляла ее и запрещала мне с ней общаться. Но я все равно заходил к ней в гости, и она мне рассказывала о своем увлечении фотографией или делилась планами на путешествия за границу. Пару раз она брала меня с собой на ночную смену в вычислительный центр, где работали одни женщины. Из вычислительного центра я принес домой портрет Ленина, напечатанный на листе бумаги методом программирования с использованием всего одной буквы – то ли Ха, то ли Же, – не суть важно.
С тетей Таей мы учили таблицу умножения, и я помню наш с ней диспут по поводу математики. Я ненавидел математику, и утверждал, что это совершенно бесполезный предмет в школьной программе. Тетя Тая приводила аргументы, что без математики я не смогу поступить в институт и не получу образования, которое позволит мне претендовать на хорошую работу. На что я отвечал, что собираюсь работать говночистом, на что она возражала тем, что мне нужно будет уметь подсчитывать, сколько ведер говна я откачал, чтобы меня не обманули при расчете зарплаты. В общем, я признал правоту тети Таи и выучил таблицу умножения, однако, как я убедился на личном опыте, говночистам математика действительно ни к чему.
Сспустя сорок лет, уже в Америке, работая уборщиком в школе, я убедил босса оплатить мне курс математики в колледже, доказывая, что мне это необходимо для знания норм расхода чистящих веществ на единицу площади. На самом деле я собирался продвинуться выше, но уже было слишком поздно строить свою карьеру говночиста в пятьдесят лет. И дело было даже не в возрасте, а в моем чистоплюйстве. Чтобы чего-то добиться в жизни, нужно окунуться в дерьмо с головой.
Тая была одинокой, но очень энергичной и любознательной женщиной. Свои небольшие доходы она тратила на туристические поездки. Она ухитрилась несколько раз побывать заграницей: в Венгрии, в Румынии, откуда привозила мне жвачку, переводные картинки и шоколадных зайцев. Из путешествия по Карпатам она привезла мне горнолыжные очки. В степях Украины эти прекрасные горнолыжные очки смотрелись особенно эффектно.
После того, как маме дали двухкомнатную квартиру и мы переехали из бараков, тетя Тая осталась жить в нашей комнате. Для этого ей пришлось устроиться в отдел народного образования на должность секретаря. Я полагаю, что существовала некая приватная договоренность об этом между тетей Таей и мамой, которую они условились держать в секрете. Но позже секрет перестал быть секретом – поползли слухи, и это явилось причиной крупной ссоры моей мамы с подругой. После расселения бараков, Тае досталась однокомнатная квартира в центре города, но скандал уже вышел в публичное поле, и все это вылилось в весьма эмоциональные разборки, на которые мать взяла меня в качестве моральной поддержки. Мне было уже одиннадцать, и участвовать в выяснении отношений двух женщин было крайне неприятно. Мама лично выгребала из квартиры тети Таи всю посуду, которая осталась у нее после нашего переезда в новую квартиру. Тая была совершенно спокойна и невозмутима, она позволила забрать все, что мама посчитала своим. Думаю, что она хорошо знала взрывной характер своей подруги и имела к этим внезапным вспышкам стойкий иммунитет. Мне пришлось тащить коробки с посудой и каким-то барахлом на себе. Помню, что я выразил ей свое недовольство, и матушка обрушила на меня остатки своего крепко заваренного раздражения, обвинив меня в недостаточной лояльности. Несмотря на этот инцидент, их отношения полностью не прекратились. Мама по-прежнему нуждалась в поддержке своей подруги, и та всегда могла подставить ей свое плечо, подменяя ее во время своего отсутствия дома.
Я часто заходил к старой знакомой моей матери в гости, как к себе домой.
Как-то летом у нас в доме отключили горячую воду. В ту далекую пору, когда нравы были просты и, якобы, невинны, было принято выходить из положения, посещая дома друзей, родственников, знакомых у которых на тот момент была горячая вода. У Таи, стояла газовая колонка и горячая вода была постоянно.
В квартире у нее в то время шел небольшой ремонт – коллега по работе вызвалась помочь ей побелить потолок. На момент моего визита женщина как раз этим и занималась – я застал ее стоящей босиком на кухонном столе в коротенькой, едва прикрывающей бедра комбинации, так что я мог видеть только ее дивные длинные ноги.
– Ты что помыться пришел? Проходи, я тебя позже чаем напою, мы кухню белим, но скоро закончим, ты не переживай. Я сейчас колонку включу, а ты посиди пока в комнате, почитай что-нибудь. – Тетя Тая была как всегда весела и гостеприимна.
Войдя в комнату, я огляделся вокруг. Привычную обстановку однокомнатной квартиры оживляли разбросанные по дивану предметы женского гардероба: колготки, юбки, пара бюстгальтеров.
Именно эти беспорядочно лежащие то тут, то там вещи настроили меня на странную волну: мне вдруг стало жарко.
Через минуту в комнату вошла, сияющая улыбкой тетя Тая, и предложила мне починить дверную ручку, в то время пока вода грелась и наполняла ванну. На тете Тае был одет короткий тесноватый в груди халатик, и когда она слегка наклонилась над требовавшей починки ручкой – «Ты же мужчина, помоги мне, пожалуйста!» – я просто утонул в его глубинах.
Несколько секунд Тая вертела эту ручку в руках то так, то эдак, что совершенно вывело меня из равновесия. Краска заливала лицо, руки меня не слушались, но я изо всех пытался справиться с поставленной задачей.
– Ладно, – смеясь над моей неуклюжестью, сказала тетя Тая, – вода уже набралась, позже закончишь.
В ванной комнате я смог перевести дух. Но было все-еще жарко. Я разделся, медленно погрузился в горячую воду и вдруг осознал, что небольшое застекленное окошко над головой, пропускающее солнечный свет из кухни, располагается приблизительно на уровне глаз, стоящей на столе подруги тети Таи. От этой случайной мысли я почувствовал, как очень важная часть моего тела зажила самостоятельной жизнью: она стала медленно отделяться от меня и переходить в вертикальное положение. Я с изумлением наблюдал за тем, как величественно и важно она возвышается над поверхностью воды, и с этим нужно было срочно что-то делать.
Я решил бежать. Срочно. Пока мой позор не стал очевиден всем. Тете Тае, неизвестной прекрасной гостье, маме, всему городу, наконец. Наскоро обмывшись, я обтерся полотенцем и, буквально одеваясь на ходу, бросился к выходу из квартиры.
– Ты куда? – удивилась тетя Тая, – мы уже почти закончили, сейчас чай будем пить.
– Мне нужно, меня ждут друзья, мы собираемся ехать на пляж загорать. – лихорадочно городил я причины одну на другую, отступая к двери.
– Так мы сейчас закончим и можем позагорать вместе. У меня пятый этаж, сейчас солнце как раз на нашей стороне, оставайся, не пожалеешь.
– Нет-нет, меня ждут, мы договорились, – бормотал я уже на ходу, сбегая вниз по ступенькам.
– Ты после приходи, – кричала мне вслед тетя Тая, – встретишься с друзьями и приходи, мы до вечера будем убирать.
Я помню, каким ярким и солнечным мне показался этот день, когда я выкатился на улицу, едва не вынеся на полном ходу подъездную дверь. Каким отрезвляюще свежим показался воздух, и как долго все кружилось вокруг меня, словно я только что сошел с “чертового колеса” в парке аттракционов.
Спустя годы мне в случайном разговоре с мамой мне вдруг открылись причины семейного одиночества тети Таи. Тая была не равнодушна к женщинам, и, судя по ее не сходящей с лица улыбки, ее чувства часто находила отклик, что и не удивительно, поскольку было это в те далекие времена, когда водка стоила три рубля шестьдесят две копейки, нравы были чисты и невинны, и все-все-все были счастливы.
Несмотря на то, что мое физическое и физиологическое развитие шло с опережающими темпами, у меня долгое время не складывались серьезные отношения с девушками. Словно некая стена стояла между нами; я был слишком стеснителен, чтобы ее сломать.
Мне было восемь лет, когда та самая соседская девочка – дочь пьющей санитарки призналась мне в любви. Девочку звали Эльза, и однажды, когда ее мать в очередной раз не пришла домой ночевать, мать забрала ее к нам и положила вместе в одну кровать, поскольку спать больше было негде. Услышав признание, я испугался. Эльза была старше меня на год, мы дружили с ней, но как реагировать на сказанное я не знал, поэтому притворился спящим и еще долго лежал, боясь пошевелиться в полной тишине. Наутро все было как обычно, я никому ничего не сказал, наши с ней дружеские отношения никоим образом не изменились, но я запомнил этот случай на всю оставшуюся жизнь, ощущением какой-то окаменелости, сковавшей все мое тело.
Моей маме не везло с мужиками. Несмотря на свою яркую привлекательность и обаяние, она выбирала не слишком подходящие для себя варианты. В разное время среди ее любовников ходили и милиционер, и водитель молоковоза, и рабочий литейного цеха на заводе. С милиционером вышла и вовсе некрасивая история. Его сын учился со мной в одной школе и однажды я увидел регулярно гостившего у нас дядю на пороге учебного заведения и подошел к нему, чтобы поздороваться. Дядю мою вежливость крайне смутила, и он сделал вид, что меня не узнал. Я рассказал эту странную историю маме и больше дядя в гости к нам не приходил. Как позже она сама признавала, ее расчеты быстро выйти замуж после развода с отцом не оправдались. Мужское внимание, которым она пользовалась, вовсе не предполагало дальнейших шагов в сторону заключения брака. Одинокая женщина с сыном-подростком была слишком ходовым товаром, чтобы платить за него высокую цену.
Моя яркая красивая мама, к которой я так был сильно привязан в детстве, не слишком обременяла себя материнскими заботами. Я никогда не задумывался над тем, почему я столько времени провожу среди чужих людей, в обществе ее подруг и знакомых. Однажды она сплавила меня с сыном коллеги, у которой был сын – мой сверстник, к ее матери в деревню, и я довольно скоро почувствовал, каково это быть нежеланным гостем – оказаться в роли невольного заложника, гадкого утенка, о котором вынуждены заботиться совершенно чужие люди. Когда я случайно стал свидетелем разговора о себе, в котором старики высказывали досаду, что им приходится кормить чужого ребенка, мне захотелось бежать. Мой побег предупредил сын коллеги, который выдал мои планы взрослым и мой план сорвался, но до самого отъезда из деревни домой я чувствовал себя изгоем и уже окончательно сложил цену и себе, и показному гостеприимству.
Все, что со слов матери, должно было бы походить на увлекательное путешествие, как правило, приводило к огорчению и разочарованию. Словам нельзя верить, особенно словам красивой женщины. Их, не знающее границ сластолюбие, к собственной выгоде способно обратить ложь в мед и скормить его простакам с милой непосредственностью человека мастерски владеющего искусством манипуляции. И какая разница, кто станет ее очередной жертвой – взрослый мужчина или собственный сын.
Однажды в гости к нам из столицы на красном «Запорожце» с ручным управлением заехал ее знакомый писатель. Писатель-не писатель, но он, кажется, написал какую-то книжку для детского кукольного театра, и мама представила его мне именно так. Мужчина был старше ее на восемнадцать лет. Фронтовик, получивший множественные ранения в первом же бою и имевший инвалидность, выглядел молодцевато для своих лет. На пляже я видел его поджарое, испещренное следами от осколков тело и эти следы не оставляли никакого сомнения в том, что он выжил просто случайно.
– Я войны и не видел – рассказывал он, – просто нас переодели в военную форму, дали оружие, вывели в поле, раздался взрыв и больше я ничего не помню. Война для меня закончилась.
Мужчина был женат, но позволял себе жить по собственным правилам, и его жена эти правила хорошо знала и принимала. В его жизни всегда было много женщин, которых он брал своей исключительной выдержкой, прекрасной физической формой и хорошим воспитанием. Писатель, в общем, ни дать – ни взять. В Никополь он заехал по дороге в Ялту. У нас он остановился, чтобы провести несколько приятных дней с привлекательной незамужней женщиной, и договориться, чуть позже встретиться с ней уже в Крыму. Они решили, что она приплывет к нему на белом пароходе из Сочи, куда у нее уже была путевка в санаторий.
Дело было за малым – нужно было пристроить сына, и тут маме пришла блестящая идея отправить меня с дядей Юрой в путешествие на автомобиле в Ялту. Почему бы нет? Неделя-другая, и она тоже приедет в Крым, где мы все вместе прекрасно проведем время, а потом вернемся на его автомобиле в Никополь, обратным ходом по дороге из Крыма в Москву. «Звучит как план», как говорят американцы.
Я только закончил четвертый класс, и путешествие на машине показалось мне заманчивым предложением. Дядя Юра внушал мне уважение. Он не заискивал, говорил по делу, велел мне завести дневник, где я должен был вести хронику путешествия и куда я должен был записывать все значимые вехи и сколько-нибудь стоящие внимания события.
У дяди Юры был новенький красный «Запорожец» с ручным управлением, которым он довольно лихо управлял.
В пути, дядя Юра, проявил себя требовательным капитаном. Он провозгласил меня штурманом и педантично проверял мои записи, внося в них свои правки и коррективы. Ведение бортового журнала было для меня новых делом и строгость правил по его ведению очень быстро привели к тому, что я начал теряться, то и дело ошибался во времени или забывал отразить в нем что-то важное. Если в начале пути я досаждал дяде Юре расспросами, то уже к середине дороги я предпочитал молчать, чтобы не вызывать его раздражения. К концу нашего путешествия я окончательно замкнулся. За световой день мы преодолели путь от Никополя до Ялты и в восемь вечера успели первый раз искупаться в море, которое меня не слишком-то уже и радовало. Я лишь запомнил хмурое небо и круто уходящий в море берег, пугающий своей глубиной. Дядя Юра же, напротив, был весел и возбужден предстоящим отдыхом. Он по-детски радовался этой первой встрече с долгожданным крымским побережьем.
По приезду на полуостров, мы разместились в квартире друзей дяди Юры в самом центре Ялты. У хозяев – моложавой пары лет тридцати пяти был сын – примерно моего возраста и дядя Юра поручил меня его опеке, полагая, что мы найдем общий язык. Мальчик был очень талантливым, занимался авиа моделированием, знал хорошо Ялту и имел все необходимые данные, чтобы стать мне прекрасным гидом и товарищем по вылазкам в город и на море. Мальчик скептически осмотрел мой внешний вид, довольно пренебрежительно отозвался о моих наручных часах, которыми я совершенно напрасно гордился, и очевидно принял решение меня игнорировать. Он всякий раз отметал все мои предложения о совместных прогулках к морю, так что с достопримечательностями Ялты мне пришлось знакомиться самостоятельно. В первый мой выход на пляж, у меня украли часы. Я не слишком жалел о пропаже, памятую о той нелестной оценке своего нового приятеля, которую он им дал. В Ялте я открыл для себя фруктовое мороженое по фантастически низкой цене – восемь копеек и игровые автоматы, установленные на набережной, где я и проводил большую часть свободного времени. Деньги я клянчил у дяди Юры, и он, сочтя это за наименьшее из возможных зол, ежедневно отсыпал мне мелочь из карманов на мои нехитрые развлечения.
Из квартиры друзей дяди Юры мы вскоре переехали в недорогую гостиницу, где он опять проявил интерес к заполнению мною дневника, и мне пришлось написать краткую заметку о том, как мы вместе делаем зарядку по утрам. Очевидно, дядя Юра готовился к скорому приезду моей мамы и хотел выглядеть в ее глазах заботливым, но требовательным педагогом. Я чувствовал растущее раздражение дяди Юры, что и понятно – проводить время на курорте в обществе чужого мальчика и брать на себя заботу о нем, не самое веселое занятие для взрослого мужчины. Впрочем, дядя Юра умел держать себя в руках и даже устроил мне автомобильную экскурсию по побережью. Мы доехали с ним до Ливадийского дворца, который произвел на меня большое впечатление. Экскурсия по дворцу осталась у меня в памяти, как самое интересное событие, пусть я и не успел отразить это в своем дневнике.
Со дня на день мы ожидали приезда мамы, и в один из вечеров отправились ее встречать на пристань, куда причаливал пароход из Сочи, но мама так и не появилась на Ялтинском причале. Похоже, что в Сочи у нее сложился роман с другим мужчиной, и она не видела смысла менять шило на мыло.
К чести дяди Юры, он умел держать удар. Он не бросил меня в Ялте и не сдал в комнату милиции. Через день или два, мы сели в его красный «Запорожец» и отправились в обратный путь. Дневник был забыт. Я был освобожден от обязанности штурмана, полностью сосредоточившись на дороге. Он объяснял мне мимоходом значение всех встречавшихся на пути дорожных знаков, и я сильно продвинулся в знании правил дорожного движения. Еще бы немного, и он бы доверил мне руль. Во всяком случае, именно от него я впервые узнал основные принципы вождения автомобиля. Этот обратный путь домой нас где-то даже сблизил. Мы просто были с ними два мужчины, брошенные одной женщиной.
Мой отец в это время отбывал срок в колонии-поселении, куда он попал за покушение на жизнь моей мамы. Мне было девять лет, когда в Никополь неожиданно вернулся отец и нагрянул к маме. Тогда мы еще жили в бараках, и обстановка отцу была предельно знакома. Он заранее спланировал свое покушение, и даже для этого случая оделся в траурные тона. Я в это время находился в пионерском лагере. Отец пробрался в квартиру и затаился в ней, дожидаясь ее прихода. Маму спасло то, что в квартиру она вошла ни одна, а с тетей Таей, тут же бросившейся к соседям за помощью. Когда мама посетила меня в лагере, я был напуган следами насилия на ее лице: налитые кровью белки глаз, искусанный до кости нос и руки. Меня волновал вопрос, сколько лет папа проведет в тюрьме. Четыре года показались мне не слишком большим сроком, чтобы чувствовать себя в полной безопасности.
Из тюрьмы отец писал мне письма. Мама посмеивалась над орфографическими и стилистическими погрешностями этих посланий и, в целом, образ отца в моем сознании трансформировался в сторону углубляющегося отчуждения. Отец постепенно превращался в постороннего и недалекого человека, чья стихийность и непредсказуемость граничила с психическим расстройством.
Через год он вышел на поселение в шахтерском городке Красный Сулин и женился на одинокой женщине с ребенком.
Еще год спустя папа получил отпуск и приехал в Никополь. Отец договорился с матерью, о том, чтобы провести со мной два дня. Напуганный предстоящей встречей, я внимательно выслушал инструкции по поведению с отцом и дал обещание строго следовать всем правилам, основной смысл которых сводился к тому, что я не должен был «предать свою мать». Помимо этого, мне следовало дать понять отцу, как нам с мамой хорошо живется без него.
Дрожа от страха, я отправился на свидания с отцом. Первый день ушел на то, чтобы завоевать мое доверие. Мы поехали в Старый город, отец катал меня на каруселях, покупал какие-то дорогие игрушки, чего обычно никогда не делал. На это ушли почти все его скудные сбережения. Дома от меня потребовали дать подробный отчет о проведенном дне. Мне показалось, что мама осталась недовольна тем, как быстро я проникался сыновними чувствами. Кто-то из знакомых видел, как мы ехали на заднем сидении автобуса, и он обнимал меня за плечи.
На следующий день мы пошли с отцом в фотоателье. Он пытался прижать меня к себе поближе, а я все время думал о том, что скажет мама, увидев этот снимок, и старался незаметно отстраниться. На фотографии у меня испуганный вид. Мне десять, отцу тридцать шесть. Через год он повесится.
Когда пришла телеграмма о его смерти, я напросился поехать с матерью на похороны. На похороны мы опоздали. В доме его новой жены нас встретила тетя Наташа, дядя Женя и брат отца Виктор. Мы побывали на свежей могиле – стоял ноябрь и нас поливал редкий и неприятный дождик.
Женщину, с которой отец зарегистрировал брак, звали точно так же как и мою мать – Алевтиной Павловной. Она рассказывала, что отец последнее время сильно скучал по сыну, и каким красивым он был даже в гробу. Мы подружились с сыном этой женщины, который был на два года меня старше. Он дал мне прокатиться на своем мопеде, и мы выкурили с ним по сигарете. Он рассказывал мне, что уважал моего отца и не слышал от него ни одного бранного слова.
Когда мать устраивала меня на ночлег на кровати, на которой до своей гибели спал отец, из-под подушки выкатилось обручальное кольцо. Мать после некоторого раздумья вернула кольцо супруге отца.
Я вернусь в этот дом сразу после армии, через пятнадцать лет. Я встречу этого мальчика уже возмужавшим, приехавшим на лето со своей семьей в отпуск из Якутии, где он работал на предприятии по добычи алмазов. Он проведет меня на могилу отца, которую без него я едва ли бы нашел – ни таблички с именем, ни фотографии на сваренном из металла, неокрашенном памятнике не было. Меня удивило, что вход в ограду был открыт – ветвь березы проросла сквозь решетки так, что закрыть калитку было невозможно. Отец, словно томясь от одиночества, приглашал зайти к себе всякого встречного.
Мы вошли в ограду, я вырвал выросший мне по грудь на могиле бурьян, а потом мы с моим спутником выпили на палящем зное «чекушку» водки, которую я захватил с собой. Июльское солнце стояло в зените и меня изрядно развезло.
На выходе из кладбища я обратил внимание на большой храм, который запомнил еще со времени своего первого приезда – мама тогда дала какой-то нищенке мелочь на помин души. Здесь, глядя на его внушительные своды, меня посетила мысль: будь отец хоть чуточку религиозен, это могло бы его остановить.
После его смерти, мать озаботилась искоренять во мне признаки проявления характера, указывающие на дурную наследственность. Важно было воспитать меня так, чтобы я ни в чем не напоминал отца. Поскольку главными моими воспитателями были ее подружки, то я считаю большой удачей, что меня не воспитали девочкой. Я, надо сказать, этому успешно сопротивлялся. Уже в пятом классе я связался с дворовой шпаной, научился курить, пить вино, стоял на шухере, когда они грабили сараи и строительные вагончики. К воровству меня не тянуло. Во мне не было жажды наживы, мне никогда не хотелось ничего себе присвоить. Мне больше нравилось разрушать. Мне нравилось бить стекла, бродяжничать, весть себя независимо. Матери не удалось воспитать во мне мужских качеств, я почти ничего не умел делать руками, я не разбирался в технике, меня не привлекали автомобили. Зато меня привлекал риск и опасность, полная свобода и дерзкие приключения. Я зачитывался Джеком Лондоном и мечтал стать военным моряком. Я устраивал побоища из солдатиков, выстраивая разношерстные полки друг перед другом, и планируя широкомасштабные военные операции. Трусов и предателей я показательно казнил.
Дворовая компания привлекала меня тем, что я чувствовал себя своим среди этих запущенных подростков. Я предпочитал компании старше себя на несколько лет, рассчитывая получить там поддержку и покровительство.
Я привык к дворовым дракам и не считал их чем-то из ряда вон выходящим. Однажды я пришел домой со сломанным носом и в залитой кровью майке. На вопрос: что с майкой, я ответил, что пролил на нее вишневый сок. Когда стало понятно, что это все-таки кровь, я утешил мать тем, что кровь не моя, а моего противника. В тот день я бился с подростком на четыре года меня старше. Ему удалось своим весом подмять меня под себя и в течении часа методично избивать, пользуясь моей неспособностью сбросить его с себя. В ярости я прокусил ему бровь, и кровь из раны хлестала мне на лицо. Когда исход поединка стал очевиден, и он отпустил меня, я тут же набросился на него вновь, пытаясь ребром ладони переломить ему кадык. Несмотря на избыточный вес, мой противник проявил завидную ловкость и вовремя пригнулся, а убийственный удар, не достигнув своей цели, просвистел у него над ухом. Ярость способна сделать из меня убийцу, из всех средств я выбираю самые верные, жаль только что их эффективность оказывается слишком преувеличенной.
Каждое лето я проводил в пионерлагере. Считалось, что отдых на свежем воздухе укрепляет организм ребенка. На самом деле, это был удобный повод, чтобы избавиться от меня на лето. Молодая женщина нуждалась в личной жизни. Я уже даже не помышлял о какой-то альтернативе, пока однажды не оказался в отряде с подростками на два года себя старше, вместе с сыном маминой начальницы Андреем, который стал мои старшим другом и наставником. У Андрея тоже была дурная наследственность, его отец – первый муж Валентины Авдеевны – был алкоголиком. Андрей был рослым, сутулым подростком, он испытывал трудности в произношении речи, из-за чего получил прозвище Му-Му. Стоило мне с ним пообщаться, как я невольно начинал заикаться, подражая его манере, которую находил забавной. Андрей научил меня курить, но мои ожидания, что дружба с ним станет для меня своего рода инициацией – входом в мир взрослых мальчиков, не оправдались. Вместо того, чтобы служить мне защитой, он развлекался тем, что натравливал на меня подростков постарше, которые доводили меня до бешенства. Однажды я в ярости избил одного из них так, что шутки прекратились сами собой, но на следующую смену в лагерь пришли настоящие садисты. Мальчики-переростки, одному из которых было шестнадцать, а другому семнадцать лет, устроили из старшего отряда второй смены настоящий концлагерь, избивая всех по очереди, стравливая подростков друг с другом как собак. Через две недели, когда мать приехала меня навестить, я молча собрал вещи и категорично потребовал меня забрать из лагеря, не объясняя причин.
Закончилась эта история групповым изнасилованием двенадцатилетней девочки, в котором непосредственную роль организаторов выполняли эти двое малолетних преступника. К несчастью для родителей, в преступление были втянуты и те подростки, которые при других обстоятельствах никогда ничего подобного бы не совершили. Система круговой поруки и кодекс молчания в среде подростков действовал безусловно, превращая слабых и трусливых в соучастников.
Больше я в пионерские лагеря не ездил, категорически отказываясь от предложения провести лето на свежем воздухе. Время, когда меня подбрасывали знакомым, и когда я испытывал неприятное чувство своей неуместности, для меня закончилось. Я научился себя защищать, время пассивности прошло.
После моего категорического отказа от пионерлагерей, лето я проводил с дворовой шпаной на водохранилище. Здесь я научился плавать. Летом водохранилище цвело и после купания отдыхающие выходили из воды покрытыми с ног до головы зеленой слизью. Вода в районе дамбы была чуть прохладней и чище. Подростками мы ловили здесь раков, а затем отогревали свои тощие тела на раскаленных от солнца валунах. Тут же на берегу, мы поджаривали добычу, прикуривая от костра «стрелянные» у прохожих сигареты без фильтра.
В череде персонажей, встречавшихся мне в детстве, были и на редкость бескорыстные люди. Однажды, дядя Саша – муж одной хорошей знакомой моей мамы, работавшей в детском саду нянечкой, взял меня с собой на рыбалку. Своих детей у супругов не было, и я частенько захаживал к ним по дороге из школы поиграть с собакой во дворе их частного дома. Дядя Саша был настоящим рыбаком. Мы вышли на его лодке далеко в море, он дал мне в руки удочку и показал основные приемы ловли. Морем у нас называли Каховское водохранилище, образовавшееся на Днепре после строительства Днепрогэса. В тот вечер я вернулся домой с полным пакетом рыбы и раков, львиную долю которого составлял улов дяди Саши.
Когда мне исполнилось одиннадцать лет, Александра Захаровна – супруга дяди Саши, предложила мне выбрать себе подарок ко дню рождения. Я признался ей, что коплю деньги на расклешенные брюки. До воплощения мечты мне не хватало около двенадцати рублей. Мы поехали с ней в ателье, я выбрал материал, и мне сшили на заказ расклешенные по моде тех лет брюки из светлой ткани. В ателье нам неожиданно повстречалась мамина начальница, которая заказывала брюки своему сыну Андрею. Я поздоровался, и она очень корректно осведомилась у меня, что я здесь делаю. Было заметно, что мой ответ ее потряс: нянечка детского сада привела сына ее работницы в ателье, чтобы пошить ему на заказ брюки ко дню рождения!
Александра Захаровна первой подарила мне котенка. До этого, мне запрещали иметь в доме домашних животных. Котенок вырос в крупного кота по кличке «Барсик». Серый, полосатый как барс, чрезвычайно самостоятельный, он ходил гулять на улицу когда хотел, прыгая в форточку. Однажды, когда я вернулся после пионерлагеря, мне сказали, что кот пропал. Я тяжело переживал его исчезновение, мне не хотелось верить, что он попал под машину, но кто-то рассказывал, что видел его труп на дороге.
Когда мы переехали из бараков в новую квартиру, знакомые мамы подарили мне щенка боксера. Я всерьез занялся его воспитание, самостоятельно носил его к ветеринару на купирование хвоста. Операция была жуткой, без наркоза, мне пришлось самому держать щенка, пока ветеринар резал ему хвост ножом.
Я приобрел книгу по служебному собаководству и приступил к тренировкам собаки. Когда щенку исполнилось четыре месяца, он чем-то провинился – то ли сделал лужу, то ли нагадил, и мать выставила меня с ним на улицу, поставив ультиматум: найти ему нового хозяина. Уговоры не помогали, пришлось искать собаке новый дом. К счастью, щенка согласился взять соседский парень, старше меня на три года. У его родственников был свой частный дом, и боксера взяли его охранять. Несколько месяцев спустя, сосед появился во дворе с повзрослевшей собакой. Щенок вырос в породистого, сильного, поджарого пса. Пацаны во дворе были в восторге, он с удовольствием играл с ними, я любовался его элегантным экстерьером, но в то же время у меня было горькое чувство, что собака уже не моя. На кличку, которую я ему дал, он не отзывался, теперь он был «Боцманом». Не помню, на что ушли те десять рублей, которые я копил на то, чтобы произвести ему операцию по купированию ушей. Должно быть, потратил их на покупку аквариумных рыбок.
У меня так и не сформировалась стойкой привязанности к животным, а мать, напротив, к старости окружила себя кошками и собаками. Как многие одинокие люди она заводила их без счету, мне ее любовь к нашим четвероногим собратьям была непонятна, я вырос и стал не сентиментален. Привязанность людей к животным мне кажется слабостью, за которой часто скрывается внутренняя черствость и эгоистичность. Когда мне было тринадцать, у нас на Сахалине окотилась приблудившаяся кошка, и мать приготовила ведро с водой, чтобы их утопить, но я не позволил ей этого сделать. На следующий вечер она вручила котят мне, и велела от них избавиться, иначе я могу домой не возвращаться. Котята были слишком малы, чтобы выжить без кошки. Не знаю, почему я столь серьезно воспринял эту угрозу. Я вышел на погруженную во тьму улицу с котятами за пазухой. Не зная, что мне делать, я пошел в сторону реки, но была уже зима и река уже встала. Я вышел на мостик, и после некоторого колебания, стал бросать котят вниз в темноту. Я помню этот звук удара тела об лед. Котята не издали ни единого писка. Домой я вернулся опустошенным, не испытывая никаких чувств. Жестокость не приходит в нашу жизнь из ниоткуда, ее в нас кто-то воспитывает, чаще всего это самый близкий к нам человек – тот, кто действительно имеет возможность оказать на нас влияние.
В пятом классе я ушел из дома, и сутки мама искала меня по всем дворам и подвалам нашего района, но я был за сто километров от дома, уехав с приятелем ночью на товарняке. Колька был старше меня на пять лет, и его семья не слишком обеспокоилась его внезапным исчезновением, лишь отец, работавший мастером холодильных установок на мясокомбинате, отчитал его за то, что он связался с малолеткой.
Вера считает, что с этого момента и началась моя страсть к бродяжничеству. У мамы на тот момент был новый кандидат в женихи, который приезжал к нам на своем ярко-красном мотоцикле «Ява». Не думаю, что у него были серьезные планы, во всяком случае, моему воспитанию он не уделял ни малейшего внимания. Он просто запретил мне гулять на улице до тех пор, пока я не сделаю домашнее задание. В результате я решил не приходить домой вовсе. Когда через сутки бродяжничества я вернулся домой, мужик провел со мной воспитательную беседу, затем сел на свою «Яву» и уехал в неизвестном мне направлении навсегда, не желая связываться с женщиной, обремененной проблемным подростком.
После школы Колька пойдет работать на кирпичный завод и начнет играть в карты на деньги. Наши с ним бессмысленные скитания по району в поисках приключений прекратятся – Коля станет солидным работягой, увлеченным серьезными делами. Эти дела вскоре вскроются и Кольке дадут четыре года колонии. В сущности, за пустяки – мой бывший товарищ вскрывал автомобили, выдирал из них магнитолы и сбывал их барыгам. Из тюрьмы он уже не выйдет – Колю зарежут. Но меня к тому времени в Никополе уже не будет – мы с мамой соберем контейнер, сдадим квартиру и уедим из Никополя на Сахалин.
У этого решения о резкой перемени участи, не было какого-то серьезного повода. Быть может, свою роль сыграло все более возрастающая отчужденность меня от дома – мать была уже не в силах повлиять на мое поведение. А может, ей – молодой красивой женщине захотелось плюнуть на все и покинуть захолустную украинскую провинцию, чтобы испытать судьбу на новом месте. Для меня же, этот случай стал опытом проявления свободной воли человека; примером того, как можно в любую минуту вырваться из плена условных препятствий, и самостоятельно изменить вектор своей жизни.
Глава 3. Южный Cахалин.
Сахалин это остров. Остров – слово, которое говорит само за себя. Остров на краю земли. Сопки, туманы, леса, медведи, лосось. Место, словно созданное специально для таких, склонных к бродяжничеству подростков, как я. Здесь никого не удивляло, что ты хочешь сорваться в лес, в тайгу, пройти неизведанными тропами, покорить вершину. Здесь можно было шляться в лесу часами, до изнеможения. К подросткам на острове относились почти как к взрослым. Никто не занимался их перевоспитанием, потому что они с детства включались во взрослую жизнь: ловили рыбу, копали картошку, помогали выращивать овощи на огородах, собирали в лесу ягоду и грибы, ходили за папоротником и черемшой.
Я приехал на Сахалин с Украины, и для меня такая жизнь была в диковинку. Меня манили сопки, манила тайга, я чувствовал запах свободы, который веет над этими местами.
Мы поселились в поселке Луговое – спутнике Южно-Сахалинска. До города ходил автобус, поселок был в получасе езды от областного центра. Мама устроилась работать в детский сад методистом, ей дали комнату в общежитии. Я пошел в школу с двухнедельным опозданием, так как при перелете на остров, мы делали небольшую остановку в Иркутске. В Иркутске мы останавливались в доме моей тетки, которая вышла замуж за милиционера и родила от него сына. Милиционер мне понравился, был он разбитным, веселым, вместе мы оккупировали комнату, в которой жил дед Вася – теткин отец, читали до рассвета Мопассана, курили папиросы. Мама жила в комнате с Томой. Где жил дед было непонятно. Он изредка приходил откуда-то под утро, неухоженный и словно чужой. Когда я спрашивал Юру, почему деда почти никогда нет дома, он отвечал мне, что он устроился сторожем на мясокомбинат и там проводит почти все свое время. Дед сильно заикался после перенесенной на фронте контузии и страдал приступами эпилепсии. При первой же встрече с ним, когда мы с мамой ждали прихода Томы с работы, дед, пользуясь отсутствием зятя, тут же сбивчиво и заикаясь, нашептал ей какой он фашист, мучает его, избивает и даже связывает веревкой. По деду было заметно, что он сильно выпивает, поэтому мать не отнеслась к его словам серьезно. Мне было странным такое отчуждение от деда, поскольку я помнил, что бабушка относилась к нему с теплотой и прощала его чудачества и запои. После ее смерти, он словно потерял всякий смысл жизни, он стал никому не нужен. Когда говорят о ветеранах, я всякий раз вспоминаю деда Васю, и других искалеченных войной инвалидов, которых в детстве я много видел, побирающихся на мостах и вокзалах.
Когда мы с мамой летели на остров, был уже конец сентября – занятия уже начались. Из аэропорта мы взяли такси и поехали в поселок, где маму ждала работа методистом в детском саду. Меня почему-то удивляли черно-белые коровы, стоящие вдоль дороги.
В первый день, по дороге в школу меня угостили папиросой «Беломор». От папиросы у меня так закружилось в голове, что я едва мог задать простейший вопрос, где мой восьмой «А» класс. Шефствовал над школой колхоз миллионер, славившийся на всем острове. Что это значит, я понял позднее, когда наш класс сняли на месяц на уборку овощей. Меня предупредили, что прибыть в школу, откуда нас должны были доставить на поля автобусы, нужно в резиновых сапогах и с ножом самого большого размера, какой есть в доме. Когда я приехал со своим кухонным ножом в сапоге, надо мной посмеялись. Убирать предстояло кузику, у которой нужно было отрубать ботву, поэтому вместо ножей у школьников в руках были настоящие мачете. Мое удивление никто не разделил – дело было привычным, повторяющимся каждую осень. Ботва отсекалась одним взмахом руки. Кузика шла на корм скоту, еще ее называли турнепсом.
Нас завезли на поля, где мы и работали до обеда. Узнав, что рядом протекает река, а по ней идет горбуша, я подбил несколько человек с моего класса сбежать с полей на рыбалку. По словам моих товарищей, ловить рыбу можно было вилами или даже руками, если повезет. Когда мы вышли к реке, я впервые увидел, что представляет из себя река, по которой горбуша спускается вниз, после того, как она отметала икру. Рыба возвращалась полудохлой, битой, израненной и искалеченной на перекатах. Вдоль берега валялись догнивающие тушки, река пахла смертью. Нам как-то удалось выловить одну рыбину, которая выглядела здоровой – скорее всего это был самец, и парни отдали ее мне, поскольку я впервые держал горбушу в своих руках. С полей я, к удивлению родителей, вернулся с рыбой в руках, которую на радостях пожарили, и у нас был в тот вечер королевский ужин. На следующий день нас отругали за то, что мы сбежали с полей, потому что преподавателям пришлось нас искать, прежде чем они убедились в том, что мы самостоятельно покинули трудовой фронт. Парням было стыдно, но мне было наплевать, так как никакой трудовой этики у меня не было, я считал дикостью то, что школьников привлекают к работе на полях совхоза, но самим школьникам это нравилось гораздо больше, чем учеба.
