скачать книгу бесплатно
– Есть, – затаив вздох, ответила Маша. – A разве… У него уже ничего нет?
– Не знаю, милая! Ты знаешь, каково мне у него просить… Говорил вечор, что этот месяц до жалованья страсть как трудно дотянуть будет; больше, говорит, как по рублю на день никак не могу давать… A тут вон какой грех вышел! Приедет доктор, что-нибудь понадобится, лекарство али что… Не стал бы отец артачиться… Крутой он стал ныне, сердитый. Чтоб не тревожить Павлушу…
– Не дай Бог, маменька! Нет уж, вы не допускайте. Я вам сейчас отдам деньги. Вы их так для Паши и держите. A если что… Я после еще достану.
«Надо будет Надин подарок продать! – подумала она. – Что ж делать? И браслет продам, и без теплого останусь, лишь бы брат выздоровел!»
Она достала из своей шкатулочки деньги, которые копила себе на теплый бурнус[10 - Бурн?с – здесь: просторная женская верхняя одежда.], и отдала их матери.
– Будить, что ли, отца-то? – спросила шепотом Марья Ильинична, косясь на спящего мужа.
– Да, ведь и ему скоро на службу пора.
Маша разбудила отца, остановила его сердитый возглас спросонья, напомнив о болезни Паши, о позднем часе и о службе. Только убедившись, что все благополучно, что отец не сердится, a больной продолжает спокойно дремать, наконец вышла из дому.
Гимназия была в центре города, далеко. Но Савина шла быстро и поспела вовремя, к первому звонку. В коридоре ее встретила начальница гимназии – высокая, полная дама.
– Вы пришли, Савина? – удивленно сказала она. – Как же так? A брат? Ему лучше?
– Он стал спокойнее после того, как его забинтовали, благодарю вас, Александра Яковлевна. Но…
Она остановилась на полуслове.
– Но – откуда я знаю? – догадалась начальница. – Мне написала Наденька Молохова.
– Написала?.. Так она не пришла?
– Нет, она нездорова, но это так, пустяки. Идите же, идите, пора!
«Надя нездорова! Что с ней? Александра Яковлевна говорит – пустяки. Что бы это значило?..» – такие мысли вместе с беспокойством о брате все время не давали покоя Савиной. Никогда она не бывала так рассеянна в классе, как сегодня.
В перемену Маша, узнав от швейцара, что за ней из дома не присылали, разыскала Ельникову, чтоб спросить о Молоховой. Она боялась, не простудилась ли Надя во время своей ночной поездки в бальном платье. Ельникова ее успокоила: Надя не больна, a просто очень рассердилась из-за сцены, которую ей устроила мачеха. Из-за этой домашней передряги она запоздала и решила не ходить в гимназию. «Во-первых, – писала она Вере Алексеевне, – потому, что от бессонницы у меня глаза красные, a я вовсе не хочу, чтобы в гимназии думали, что я заплакана, a во-вторых, потому, что Маша Савина наверняка одна в доме не управится, так я уж лучше пойду к ним».
– Так она у нас?.. Ей опять достанется от мачехи! – воскликнула Маша.
– Да уж, конечно, – согласилась Ельникова. – Она только так говорит, что у нее глаза покраснели от бессонницы, a на самом деле она просто плакала.
– Вы думаете? – испуганно спросила Савина. – Значит, произошло что-то особенно неприятное. Она ведь не любит плакать…
Звонок прервал их разговор, и девушки разошлись по классам.
Между тем у Савиных все шло гораздо благополучнее, чем ожидали Маша и ее мать, заранее горевавшая из-за предстоящих расходов, денег на которые у нее не было. От недостатка средств уже погиб ее старший сын, этот бедный труженик, которого она горько оплакивала до сих пор. Миша, может быть, был бы жив, если бы была возможность поберечь его, одеть потеплее в холодную зиму, пригласить хорошего доктора, когда он заболел. А так – пропал мальчик! При одной мысли о том, что и теперь доктор, увидев их бедность, наверное, не захочет к ним ездить, сердце бедной Марьи Ильиничны тоскливо сжималось. Она сидела одна возле сына: муж отправился на службу, Степа вышел за покупками. Савина, убрав посуду, взялась за изрезанную накануне Пашину одежду. Она прикладывала куски к кускам, печально качая головой в напрасных соображениях о возможности что-то исправить.
Надежда Николаевна застала ее над этой работой, всю в слезах. Бедная женщина удивилась и обрадовалась ей; она совсем растерялась, рассыпаясь в благодарностях.
– Доктор еще не был? – первым делом спросила Молохова.
– Нет еще, не был. Да, может, он и не будет, – как бы про себя прошептала Савина, торопливо сметая пыль с дивана, со стола, освобождая место для нежданной гостьи.
– Как можно! Непременно будет, Антон Петрович такой аккуратный.
– Само собой, но… Может быть, им неохота тратить время на бедных людей, ведь они… Ведь мы… Рады бы душой, да что поделаешь?..
Марья Ильинична совсем сбилась и бросилась к беспокойно застонавшему сыну.
– Что, Павлушенька, чего хочешь?.. Нету Маши дома, она скоро с уроков вернется. A что тебе, голубчик? Болит что?
– Пить хочу, – иссохшими губами прошептал больной, устремив лихорадочно блестящий взгляд на Надю.
Пока Савина суетилась возле сына, Надя выскользнула в сени. При ее появлении привстал сидевший в сенях человек. Она узнала в нем фельдшера и спросила, принес ли он все нужное, что приказывал ночью доктор.
– Все есть, все принес, – успокоил он девушку.
– А… Сколько это стоило? – осведомилась Надя, сама не зная почему, покраснев.
– Да я так взял, на имя Антона Петровича… По ихнему, значит, приказанию и отпустили.
– Хорошо. A вот вам за труды, – еще больше зардевшись, прибавила девушка, протягивая ему рубль. – Пожалуйста, смотрите за Павлушей как следует, и все аккуратно делайте, что прикажет Антон Петрович. А вот, кажется, и он!
Надя вышла на крыльцо и увидела доктора, сходящего со своих дрожек.
– A вы уже опять здесь? – улыбнулся он. – Неугомонная барышня! Что, крепко досталось за ночную прогулку или удалось скрыть?
– Это не в моих привычках, – ответила Надежда Николаевна. – Я никогда ничего не скрываю. Да уж, досталось, – невесело усмехнувшись, добавила она. – Да не в том дело. Антон Петрович, дорогой! Послушайте, вы ведь знаете, что Савины очень, очень бедные люди…
Серенькие глазки доктора беспокойно забегали.
– Ну, так что ж? Я им не наследник.
– Нет, – засмеялась Надя, взяв его за обе руки, – вы не сердитесь! Я ведь знаю, что вы добрый. A дело в том, что, пожалуйста, сделайте все, что нужно для Паши, ни в чем не стесняясь, а им ничего не говорите, понимаете? Это будет наше с вами дело. Хорошо?
– Хорошо, хорошо, прекрасно! Только не задерживайте меня, беспокойная барышня! – отшучивался доктор.
– Нет, в самом деле! – вполголоса настаивала Надя, следуя за ним в сени. – Вы его вылечите, милый, дорогой Антон Петрович? Да? Для меня!..
– Для вас? – вдруг сердито обернулся к ней доктор, нахмурив брови и глядя на нее в упор. – И вовсе не для вас, a для него и… И для себя самого! Чего вы пристали?
Если бы Надя не знала его с детства, она могла бы смутиться, но, знакомая с его манерами, она только рассмеялась в ответ на его сердитый окрик. Да и сам доктор улыбнулся, ласково взглянув на нее из-под сдвинутых бровей, и поспешно прошел в комнату. Он осмотрел Пашу, расспросил его и Марью Ильиничну, выписал рецепт, сделав на нем особую пометку, и послал вернувшегося с базара Степу в известную аптеку, где ему должны будут выдать лекарство.
– Пока даром, – объяснил он, – a после сочтутся через меня.
– Да ты знаешь что, молодец, садись-ка ты в мои дрожки и прикажи кучеру себя отвезти. Федотов, – обратился доктор к своему фельдшеру, готовившему гипс, – скажите, пожалуйста, кучеру. Так-то скорее будет! A мы, пока он съездит, спеленаем больного.
Павлушу обложили гипсом, лубками и забинтовали ему плечо и спину, причем так ловко, что он и голоса не подал. Савина с Надеждой Николаевной, приготовившиеся снова услышать стоны, были очень удивлены и обрадованы тем, что на сей раз дело обошлось так удачно.
Доктор сам дал мальчику лекарство, объяснил матери, как с ним обращаться, как поворачивать с одного бока на другой – не иначе как на простыне, чтобы сам он не делал ни малейшего движения, и то не часто, потому что ему полезнее всего лежать на спине.
– Я буду заезжать каждое утро, – сказал он на прощание, – но если что заметите особое, если он будет жаловаться или беспокоиться, немедленно присылайте за мной.
Доктор сказал свой адрес, а затем обратился к Надежде Николаевне:
– Прикажете отвезти вас домой?
Надя в ответ рассмеялась, впрочем, не очень весело:
– Нет уж, благодарствуйте!.. Меня сегодня и так вашим помощником окрестили и в сестры милосердия посоветовали пойти, a уж если я еще с вами кататься начну, так Софья Никандровна мне точно спуску не даст.
Антон Петрович только покачал головой.
– Я сказала папе, что вернусь только к обеду; так я и сделаю, – добавила Надя.
– Ну, a он что, Николай-то Николаевич, не сердился?
– Когда я объяснила ему, в чем дело, разумеется, он не сердился. Но прежде ему так все представили, что он очень встревожился. Эх, впрочем, все равно! – с досадой махнула она рукой. – Мне к таким домашним удовольствиям не привыкать, вы же знаете, Антон Петрович!
– Знаю я, знаю, что одна моя знакомая барышня – очень беспокойного характера особа! Нетерпеливая, непокорная, своевольная… – шутил доктор.
– Ну, и знайте себе на здоровье, если уж вы такой обидчик несправедливый! – в тон ему отвечала Надежда Николаевна.
Доктор уехал, a Надя, уговорив Савину заняться, как всегда, своим хозяйством, села у окна – сторожить больного и поджидать возвращения подруги. Павлуша очень ослабел и почти все время дремал. Степа то уходил к матери на кухню, то принимался твердить свой урок. Поговорить было не с кем, и девушка погрузилась в печальные размышления. Впрочем, вскоре они были прерваны появлением ее горничной Марфуши с целым транспортом: она привезла железную кровать с тюфяком и постелью для Маши Савиной, и они принялись ее устанавливать. На восторженные благодарности Марьи Ильиничны Надя только повторяла:
– Какой вздор! Стоит ли говорить об этом? У нас в кладовой еще две таких стоят без употребления.
Это была сущая правда, но только те кровати с постелями так и продолжали стоять в кладовой генеральши Молоховой: она не позволила падчерице их тронуть.
А кровать с постелью, привезенную Марфушей, Надежда Николаевна просто купила на собственные деньги. Когда Маша вернулась домой, она нашла свой угол в полном порядке, и даже гораздо лучше и нарядней, чем было. Благодарить словами она не умела, но ее привязанность к подруге с этого дня стала еще горячее.
Глава VII
Добрый друг
В течение долгой болезни и медленного выздоровления брата Маше действительно пришлось многим быть обязанной Наде – столь многим, что о половине ее помощи Савины даже и не знали. За полтора месяца почти не было дня, чтобы девушка не навещала семью своей подруги. Она старалась делать все, что было в ее силах, для их благополучия. Сначала мальчики и сам старик Савин ее немного дичились, стеснялись в ее присутствии; но Надя всегда была так проста и ласкова в обращении, так непритязательна, что вскоре все к ней привыкли. Ее дружба имела в материальном отношении самое благотворное влияние на жизнь семьи, – влияние, которое она умела распространить так деликатно, что оно не только не оскорбляло ничьей гордости, но в большей части случаев Савины его просто не замечали. Кроме того, частые посещения Молоховой были полезны и в другом, нравственном отношении. Она развлекала и ободряла и больного мальчика, и его забитую горестями жизни мать; она облегчала ее и Машины заботы, незаметно снимая с них множество домашних обязанностей. То она занималась с младшим Савиным, то отбирала у них шитье, уверяя, что дома пропадет от скуки и безделья, то, закончив свои занятия раньше подруги, приходила, садилась за рабочий столик и переписывала за Машу бумаги для старика Савина. A уж ее вечерние чтения у кровати Павлуши, послушать которые собиралась вся семья, – сколько удовольствия они приносили! В такие минуты и Маша, оставляя уроки и переписку, садилась с шитьем возле матери и слушала давно ей знакомые вещи с таким удовольствием, как будто не имела понятия об этих славных произведениях. Обе подруги не столько следили за развитием сюжетов бессмертных рассказов и повестей Гоголя, Пушкина и Лермонтова, сколько за тем впечатлением, которое они производили не только на мальчиков, не имевших о них представления, но и на старших, быть может, когда-то и слышавших что-нибудь, но успевших утратить воспоминания об этом в жизненных передрягах и заботах. Удивительное впечатление производили эти чтения Надежды Николаевны! Она охотно устраивала бы их чаще, но не всегда хватало времени. Все же раза два в неделю ей удавалось объединять с их помощью всю семью – к величайшему своему удовольствию и несказанному счастью старшей сестры, которое до известной степени разделяла и мать Савиных. Она, помимо прочего, втайне была более всего благодарна Молоховой за то спокойствие и душевный мир, которые присутствие девушки внесло в их быт.
– Дай Бог ей здоровья, голубушке! – часто говорила она дочери. – С ней будто бы все у нас посветлело. И даже Пашина болезнь не в горе! Я уж о нем, о Паше-то, и говорить не хочу, a ты погляди на отца, на Михайло Маркелыча, – что с ним сталось! Особливо как барышня тут, – так и не слыхать его голосу!.. Я прежде думала, это он сдерживается, невмоготу ему будет, что так она у нас изо дня в день, и ему себя смирять нужно, a теперь – ты посмотри! Отец уж и без нее куда мягче стал. Редко когда рассердится; a чтобы все с рыву, да с маху, как прежде бывало, – этого и ни Боже мой!.. A уж как выдастся ему часок послушать, что она читает, – он и вовсе повеселеет. Давно я его таким не видывала… Это смолоду, когда нам получше жилось, не бывало такой нужды, он изредка в театр хаживал; так вот, бывало, такой возвращался. Третьего дня, как начал он после этой ярмарки – как ее? Сорочинской, что ли, – что Надежда Николаевна читала… Как начал свою Малороссию да молодые годы вспоминать, – так и я тоже то счастливое времечко вспомнила! Дай, Господи, здоровья барышне!..
Савина, несмотря на неудовольствие Молоховой и на постоянные замечания дочери, продолжала упорно называть Надю барышней. Марья Ильинична была простой, малограмотной женщиной; богатую девушку, дочь генерала, занимавшего одно из первых мест в их городе, как бы просто та себя ни держала, она не могла считать ровней.
Надю радовало сознание приносимой ею пользы и тепло, с которым все в доме Савиных встречали ее приход. Но помимо желания оказать помощь семье искренне любимой подруги, ей самой приятно было находиться в этом тесном домашнем кругу, где все было неказисто и бедно, но зато вполне искренне, мирно и просто. Непритязательную и прямодушную от природы девушку, одаренную горячим сердцем, готовым к искренней привязанности, очень тяготила атмосфера в ее собственном доме. Натянутые отношения с мачехой да отчасти и с отцом, с которым она не могла быть вполне искренней – ради его же спокойствия; враждебные чувства старших детей и ее собственная ответная настороженность – словом, вся фальшь их жизни претила ее в высшей степени правдивой натуре и, несмотря на глубокую любовь отца и даже баловство, которым была окружена Надя, порой делала ее очень несчастной. К дому ее привязывали исключительно отец и двое младших детей, в особенности беспомощная, не любимая матерью Фима. У Савиных же Надя отдыхала от всякого стеснения; здесь ей было больше по душе, чем в доме мачехи.
Время летело быстро; шесть недель промелькнули незаметно, и пришло время снять гипсовую повязку с Павлуши Савина. И он сам даже не слишком тяготился продолжительностью своей болезни – благодаря заботам Надежды Николаевны и в особенности книгам, которые она во множестве ему доставляла. В конце октября как раз был день рождения мальчика, и в это же время доктор позволил ему сидеть в кресле, хотя он был еще так слаб, что почти совсем не мог ходить. С утра погода была дурная и довольно холодная. Павлуша сидел, обложенный подушками, и печально смотрел в окно, размышляя о том, что вряд ли Надежда Николаевна сегодня приедет. Еще за несколько дней до этого он просил своего товарища, пришедшего его навестить, уговорить главного садовника прислать ему хороший букет. Садовник любил работящего и смышленого ученика. Он сам с нетерпением ждал возвращения Савина и не отказал ему в этой просьбе. И вот теперь прекрасный букет стоял на столе, в ожидании желанной гостьи, a погода становилась все хуже и хуже… К обеду собралась вся семья. Вернулся со службы старик, опять не в духе – наверное, тоже в связи с непогодой; прибежал Степа из училища, весь мокрый, озябший, но с широкой улыбкой на лице – в ожидании пирога; возвратилась из гимназии и Маша, сильно продрогнув в своей легкой тальмочке. Павел увидел, как она осторожно пробиралась у стены мимо окна, стараясь обойти грязь и прикрывая зонтиком не столько себя, сколько свои книги и какой-то пакет. Она улыбнулась ему, войдя в комнату, и тотчас поняла его вопросительный взгляд.
– Надежда Николаевна приедет, – сказала она, – только она просила ее не ждать, потому что ее маленькая сестра не совсем здорова.
– Значит, только вечером? – спросил Павлуша. – Только бы букет не завял!
– Не бойся, не завянет! – успокоила его сестра. – А ты посмотри, что тебе прислала наша начальница. Вот уж добрая, заботливая душа!
– Разве она знала, что сегодня Пашино рождение? – с изумлением осведомился Степа.
– Она-то не знала, да услышала, что Надя с Верой Алексеевной об этом говорят, вот она и вынесла вязаную фуфайку. Посмотри, какая теплая. Она вечно вяжет что-нибудь, а потом раздаривает. «Вашему, – говорит, – брату теперь надо беречься простуды, вот, передайте ему, пусть носит на здоровье».
– Дай Бог ей самой здоровья! – отозвалась Марья Ильинична, радостно рассматривая фуфайку.
Она тщательно сложила подарок Александры Яковлевны и, отойдя к дверям, таинственно поманила к себе дочь. Маша подошла и в недоумении спросила:
– В чем дело, маменька?
– A ты иди-ка сюда, иди! – говорила та, увлекая ее в тесную кухоньку. – Прочти-ка вот это!
Маша взяла из рук матери почтовый листок. Это была записка Молоховой к Марье Ильиничне, в которой та упрашивала ее принять новую одежду для Паши и сказать, что это она сама ему купила на сбереженные деньги. «В прошлый раз я заметила, что мои подарки смутили его и были неприятны вашему мужу, – писала Надя, – поэтому я и прошу вас оказать мне эту услугу, добрая Марья Ильинична. Вы, я знаю, поймете, какого удовольствия меня лишили, если бы не согласились войти со мной в сговор. Я так люблю Пашу и всю вашу семью, что вы делаете мне большое одолжение и доставляете истинное удовольствие, когда позволяете давать вам, что могу. Лучшего и более для меня приятного использования денег, которые отец дает мне на мои развлечения, я, право, и придумать не в состоянии…»
Маша прочла и задумалась.
– Ну, видишь?.. Что ж мне делать, как ты думаешь? – нетерпеливо спрашивала мать. – Не взять – ее огорчим, да и как же нам Пашу теперь одеть? Ну, a сказать, что это я сама ему купила, так кто ж мне поверит? И опять же – боюсь, как бы Михайло Маркелыч не осерчал; он и то уж как-то говорил: за нищих, что ли, она нас принимает? К чему, мол, эти подачки? Были-де и без нее живы… Ишь ты, гордость-то какая! A я, ей-Богу, ничего такого и не вижу в том, чтобы от хорошего человека помощь принять. Какое ж тут унижение? Унижение, вон, красть али выпрашивать, клянчить. A мы этого не делаем, ее воля. За что же нам ее отказом обижать?..
– Так как мы с вами рассуждаем, маменька, – заговорила, словно вдруг проснувшись, Маша, – думают далеко не все. А только те люди, которые чувствуют и твердо уверены, что для них самих величайшим счастьем было бы другим делать добро и свое отдавать. Если бы только было из чего давать, – со вздохом прибавила она.
– Да, разумеется, так и есть! Дал бы мне Господь достаток, разве пожалела бы я уделить бедному? С радостью!..
– Не надо никаких тайн делать, по-моему, a просто дать отцу и Паше прочесть это ее письмо, – сказала Маша. – Я уверена, что сами они поймут, что отказываться неуместно и даже грубо.
Так они и сделали, и все обошлось хорошо. Не только обрадованный прекрасным подарком мальчик, но и сам Савин были глубоко тронуты вниманием и письмом Надежды Николаевны. И за обедом, отведав удавшегося на славу пирога, старик несколько раз повторил: «Да, это человек, каких на белом свете мало!..»
A когда уже в сумерках приехала долгожданная гостья и весело, как ни в чем не бывало, вошла в комнату с тортом в руках и, как будто это был ее единственный подарок, с поклоном поставила его перед Павлушей, все приветствовали ее с такой горячей благодарностью, что она сразу поняла: ее хитрый план не сработал…
– Ну-с, прежде всего мы торт попробуем, – сказала она. – Это моя повинная – сама ваш пирог прозевала, так уж, нечего делать, привезла другой, чтоб не остаться совсем без сладкого! Надеюсь, он вкусный. А потом я вам прочту один рассказ – очень милый и смешной. Я уверена, что Павлуше понравится.
– Еще бы не понравится! Всем понравится! – единодушно отозвалось все общество.
– Он так уверен, что твое чтение всегда заслуживает похвалы, что заранее тебе и букет приготовил, – сказала Маша, придвигая брату цветы.
– Совсем не потому! – сконфуженно отозвался Павел. – Что ты это, Маша! Я просто… Мне товарищ принес, ну а я… На что он мне?
– Неправда, неправда! – вмешался Степа. – Разве мы не слышали, как ты нарочно просил его для Надежды Николаевны принести? Ишь какой – еще и отпирается!
Все засмеялись над смущенным мальчиком, кроме Нади, которая ласково взглянула на него и сказала, любуясь букетом:
– Нарочно или нет, но я очень благодарна вам, Паша, за память… Да и за эти прекрасные цветы. Я так их люблю. Павлуша знает, как доставить мне удовольствие!
Глава VIII
Семейные передряги
В один из зимних дней в просторной детской Молоховых, залитой янтарными лучами уже заходящего солнца, Клавдия, стоя у окна и рассматривая чудесные узоры на стеклах, которыми разрисовал их дедушка-мороз, затеяла разговор о том, почему зимой такой короткий день. С этим вопросом она обратилась к Тане, сидевшей на ковре с маленьким Витей. Таня была большая девочка, гораздо старше барышни Клавдии Николаевны, и очень смышленая. Обязанности ее состояли в том, чтобы быть на посылках у нянюшки; но нянюшка любила подолгу распивать кофе и разговаривать в кухне, a потому дети, Фимочка и Витя, часто оставались на попечении одной Тани. Иногда она прекрасно забавляла Витю, играла с ним и старшей девочкой, рассказывала им сказки и пела песни. Но зато порой, когда она бывала не в духе, обоим детям приходилось плохо, особенно от вполне чувствительных Таниных щипков. Жалоб она не боялась: Витя был еще слишком мал, a Серафима была кроткой и боязливой девочкой; старших же Таня ловко умела остерегаться.
Вот и теперь, едва заслышав шаги в смежной комнате, Таня тут же запрятала в карман семечки, которые грызла, не обращая на детей никакого внимания, и, схватив мячик, уселась на ковер против Виктора, будто все время забавляла его, катая по полу мяч. Шестилетняя Фимочка и до этого, и после того, как вошла ее няня, смирно сидела на скамеечке у низенького столика и, опершись локотками на книгу с картинками, смотрела на опушенные снегом верхушки деревьев за окном.
Завершив беседу на том, что зимой солнце по вечерам не нужно, старшие девочки, барышня и горничная продолжали весело переговариваться о разных разностях, но Серафима их не слушала. Она глубоко задумалась. У нее часто бывали свои, особые думы, чрезвычайно занимавшие болезненную девочку, которая пытливо вглядывалась во весь Божий мир, понемногу открывавшийся ее сознанию. Фимочка была почти всегда серьезна и сосредоточенна; она мало говорила и не любила никого, кроме старшей сестры, Нади. Еще она немножко любила отца, а иногда и братишку Витю – когда он не шумел и не дразнил ее. О своих думах она никогда никому, кроме Нади, не говорила. С Надей же она любила беседовать в одиночку, забравшись к ней на колени и тихо-тихо расспрашивая ее обо всем, что занимало ее детскую головку. Как часто вопросы этого ребенка изумляли Надежду Николаевну и как ей порой было трудно на них отвечать!
