скачать книгу бесплатно
– Стараюсь. И что можно научиться?
– Ха! Менский говорит всё про йогов, монахов, которые всю жизнь тренируются отключать ум и могут. Но нашему человеку это не подходит. Говорит: представьте пульт выбора реальностей…
– Как в фильме «Клик»?
– Типа того, но там только перемотка вперёд, а можно перемещаться… Самый интересный вопрос это: как выбрать? Если, допустим, мы можем выбирать, где и чем быть, то как узнать, что лучшее.
– Ну, я думаю, монахи пока учатся, ответ узнают…. Значит, когда такой пульт будет, то уж на этот вопрос смогут ответить.
– Дурра, – сказал он.
После своих долгих лекций и её ответного комментария он часто называл её дуррой, правда потом часто уходил на крыльцо под фонарь курить и писать. Когда она сказала ему, что беременна, он тоже сказал «дурра», но писать ничего не стал, а ушёл к родителям и уехал на следующий день.
А потом Лев Маркович, гуляя с собакой, ждал её на дороге и спросил, что у вас с Германом случилось, и она поняла, что уехал он надолго.
Но ждала, конечно, всё выглядывала в окно, ходила за грибами оглядываясь, а возвращаясь фантазировала, что пропустила. Но это как-то по привычке. А Сашка сразу возмужал и стал деловитым и заботливым ещё больше.
Она его как-то скоро разлюбила. Он сразу стал «был». Никаких надежд в общем… Может от того было так трудно. А может от беременности.
Жизнь стала пустой, тошнотной, жить никак не хотелось. А мир вокруг был всё-тот же. Сашка, сад, козы, дом, лес, а она себя чувствовала какой-то фишкой, упавшей с поля, со стола и потерянной. А место её было, её ждали, спрашивали что-то. Она старалась и больно от этого было очень.
Спас Дед. Дед Ваня, «призрак Козловки», как звал его Сашка и многие.
Он тоже здесь родился как Лида, вроде как дети его куда-то увозили, но он вернулся, жил в кривой избе, крытой дранкой и гнилым рубероидом. Никогда никого ни о чём не просил. Никто к нему не приезжал. Ходил бодро с палкой в село и в город, за грибами, рыбачил. Был мелок, беззуб, слеповат, глуховат. Но если видел и слышал – здоровался, отвечал.
Помер в прошлом году тихо, и только через неделю соседи заметили, что дверь у него приоткрыта днём и ночью. Позвали Лиду, страшно, втроём зашли стуча и крича. А дед лежит на лавке одетый, видно: прилёг человек, устав, и помер. На полу корзинка со сгнившими грибами, на столе – синички. Как вспомнишь, ощущение одно – святость. И зависть. Тоже так хочу.
А тогда… Весна была, март наверное. Сил нет совсем с зимы, вялость. Звери, и те все лежат, как только солнышко пригреет. И она тоже. Весна, а радости нет совсем.
Поплелась как-то на пруд. Села на лавочку, и плакать хочется, и то не идёт. Дед Ваня подошёл тихо, умылся, глянул. «Здравствуйте» – «Здравствуйте».
Вдруг продолжил:
– Ты чего, Лид, такая чёрная?
Надо же, оказывается он её имя помнит, и видит ещё чего-то. Но удивляться тоже не получалось. Ничего не получалось. Ком сидел в горле.
– Не выходит у меня что-то… с жизнью…
Дед Ваня понял, покачал головой в кепке, заговорил скрипуче, без интонации.
– Выходит, не выходит, чего тосковать… Это ж как в сортире: не вышло, и ладно, подними руку повыше, опусти резко и скажи «да и…». Выйдет потом.
Лиде стало смешно. Заметил ли он что она беременная? Это ли имел ввиду?
– Чего ржёшь? В жизни также. Хотя иногда надо упереться и тужиться.
Нет похоже он про своё, про туалет, про жизнь. Хотя смешно получилось.
– А как узнать: когда надо тужиться, а когда махать?
– Ну это, Лид, умение разумение надо. Вот твой пацан на велике умеет ездить? Долго учился? А объяснить сможет как ездит? А падает иногда? Ну и тут также. Ты ему скажи, чтобы зашёл. Я ему свой велик отдам. Он хороший, смазанный, хоть и старинный. А мне уж на него не залезть.
И ушёл, как-будто только про велик и разговору. А у Лиды прошло. Она вдруг поняла. Всё хорошо. Дед вот знает как жить, и Сашка тоже. Значит и она, наверное.
Ну что сегодня, вечер воспоминаний? К ручью уже подходит. Что не успела вспомнить? Как Данила родился? В другой раз, да недавно это было. Счастье это недалёкое, не сданное в архив. Сейчас увидит его.
Она перестала думать. Надоело.
И вдруг отчётливо почувствовала, а потом и увидела пульт в руке. Небольшой блестящий и странно-круглый. По кругу маленькие кнопки с цифрами и ещё две такие же посередине со стрелочками по и против часовой. А под ними овальная кнопка, больше всех остальных, выделяющаяся ярко-белым цветом, на ней какие-то значки, нет буквы, но не русские, вдруг проявившиеся понятным – «the best».
Где-то она это видела…
Пронеслось что-то в голове про «Горячий камень», разные фантастические рассказы про страхи невозврата и выбора. Про кота Шрёдингера… «А вдруг нажму и окажусь мёртвой…».
Лида шла теперь очень медленно, а пульт никуда не девался, лежал в руке, невесомый, но ощутимый.
Она перешла ручей, поднималась на пригорок, уже увидела свою крышу и край окна…
И вдруг почувствовала (прямо волной накрыло), что если не сейчас, то уже никогда. И, глядя в глаза бегущему к ней Даниле, нажала на «The Best».
Раздалось что-то вроде звука пронизывающего мозг, посерело в глазах, и она упала на колени.
От касания коленями травы очнулась.
Подбежавший Данила елозил руками по мокрой от пота спине под рюкзаком. Осень. Она была здесь же. Слёзы текли по щекам, но улыбка не сползала. Обняла Данилу.
– Голова закружилась, – сказала подошедшему Саше.
Сашка стал грубоват:
– Не беременная? А это чего у тебя?
Она скинула рюкзак, сунула пульт поглубже, достала конфеты. Села на траву. «А какое оно счастье…» «А ведь я знала!…»
***
Через три года, когда Сашка уезжал учиться, укладывал деловито большую суму, Лида поставила коробку и стала упаковывать ему баночки солений, варений.
Он уже почуял студенческую голодуху и не возражал.
И тут она принесла пульт, всё это время лежавший в ящичке её фанерного сундука «любимца публики».
– Что это мам?
– Вот. Не балуйся только. Помнишь, мы говорили с тобой про выбор реальностей и пульт… Так вот он. Захочешь домой – нажми.
Сашка выпучил глаза. Осторожно взял, покрутил в руках. Посмотрел опять на неё с большим вопросом.
– Шутишь?
Она улыбнулась. Пусть верит, и что пошутила, что мать – ведьма…
– Попробуешь… Домой захочешь – вот эта…
– Хм. А почему ты уверена, что «the best» – это сюда?
– Я не говорила «сюда», я сказала «домой». Лучшее – это и есть дом.
Милое, 2010—2011
Имена
Он был из племени Тех, Которым Нужны Глаза Чтобы Видеть Своё Тело. А Она была из племени Тех, Кому Нужны Уши Чтобы Слышать Своё Имя. Между ними были плохо проходимые леса на много дней пути, вражда старших, разные языки и манеры. Проявив ко всему этому почтительное любопытство, они стали любовниками.
Вождь его племени пожал плечами, Вождь её племени сказал «Пусть».
Пока они учили язык друг друга, находя общий, Она дёргала, толкала Его, тыкала острыми пальцами и щипала, а потом нежно тёрла языком его кожу, мяла губами, прижималась бёдрами и грудью. Так Он выучил каждое место своего тела. А Он звал её повсюду, всегда, постоянно. Он не мог жить без неё и звал, и звал, задыхаясь во сне и наяву, криком и молча. И Она научилась слышать этот зов. Её кожа, её печень, всё откликалось, она вздрагивала, вдыхала, и ноги не ждали, пока кровь принесёт им зов, они слышали сами и уже бежали туда, где он успел лишь начать думать о Ней.
Вожди были не против, потому как знали оба: они породят новое племя. Их родители и братья были против, но узнав от вождей закон, смирились. А они двое не хотели знать. Они трогали, звали, чувствовали, слушали, изливали нежность потоками и вновь алкали её.
И вот Её живот стал круглиться, груди набухать как реки в сезон, и Он стал кричать, трубить, как олень или слон, о победе над смертностью крови, о начале рода и конце юности. И вожди тихо кивнули в дальних хижинах. Мир крутился, неся их.
Их первый ребёнок умер, улыбнувшись только один раз. Они не могли перенести этого.
Вождь племени Тех, Кому Нужны Глаза… сказал: «Что ж, новый род начинается трудно…». Вождь племени Тех, Кому нужны Уши… сказал: «Жаль…».
Но жена перебила его (что случалось раньше только в самые засушливые годы).
– Им нужны имена, – сказала она. – Чтобы начать род, им нужны имена.
– У них есть имена. – Недовольно сказал Вождь. – Её зовут Утренняя Роса, а его, кажется, Сила Тигра или что-то вроде того.
– Это не то, – сказала Старуха. – Это имена прошлого, у будущего должны быть другие имена. Это должны быть лишь звуки, которым они сами придадут смысл, звуки, как крики птиц…
В горе они сидели у водопада, в который отпустили ребёнка. У них не было ничего кроме грусти, не было средства уйти от неё. Старуха с трудом нашла их беззвучных, бесцветных, обессиленных.
Она объяснила Ему и Ей, как искать имена. «Лишь звуки, которым вы подарите суть, которые будут значить только одного из вас и больше ничего и нигде. Она не дала им ни утешения, ни надежды, Лишь заронила мысль, поиск, любопытство, которое не могло умереть, раздражало, щекотало, зудело. Нехотя, но они начали искать.
Сначала в тайне друг от друга. Потом вместе. Не найдя там где были, они пошли, побежали. Бродили. Поиск бродил с ними, перебродив, стал раздражением, злостью, усталостью…, но снова и снова просыпался с ними. Они стали пробовать разные звуки, их сочетания, для этого жить.
Лак и Лав. Звонкие, гладкие, ловкие и… ласковые. Они выбрали их. И выбрали новое большое место для очага и фантазий.
Через 10 лет у них было 6 детей, через 30 – 23 внука и ещё дети.
На мягком склоне холма, внизу у реки и за рекой росло поселение. Дети уходили и возвращались, болели и злились, учились и учили, радовали и удивляли. Приходили их жёны и мужья. Приходили и уходили Счастье и Горе, засухи и наводнения, любопытные, злые, интересные соседи, открытия и вопросы.
Лав собирала счастливые моменты в песни и сказки воспоминаний. Лак помнил и копил опыт жизни. Они стали больше разговаривать и больше молчать. Кругом бурлила их кровь. Пытливо билась в головах, играла в любовных порывах, плескалась из разбитых детских коленок.
– Я устал. – Сказал ей Лак.
– Знаю, – сказала Она. – Иди, я потру тебе спину.
Он послушно сел рядом.
– Ты понимаешь, о чём я?
– Думаю, да.
– Они приходят за советом и всё делают по-своему. Они многое знают лучше нас…
– а то, что не знают, должны узнавать сами…
– Я чувствую себя старым кострищем.
– Хочешь, я разожгу былые угли? – Одна её рука легла на его шею, а другая шершаво и тепло пошла к животу. Он перехватил эту руку, остановил, стал тереть, словно пытаясь соскрести морщины, мозоли, вздутость вен.
– А ты? Ты как?
– Я тоже… Они несут мне свои новости, переживания, жалобы друг на друга, восторги и фантазии. А потом вдруг уходят и забывают надолго. Я как дерево, которое всегда должно быть на месте и кивать, слушая их.
Они помолчали, прислушиваясь к тому, как тоска превращается медленно в нежность. Потом Он обнял Её.
Старческая нежность не рождает детей, только тишину и покой.
– Доброе утро.
– Вчера ты уснула, а я думал: может нам умереть пора?
– Сдаешься?..
– Пап…!!? – Дан вернулся с ночной рыбалки.
Она не сдерживала улыбку:
– Вот тебе и ответ. Это я уже не могу гладить его перед сном. А ты ещё очень нужен ему.
Она посмотрела, как пряча радость за степенностью, Лак взялся за ремонт снасти с сыном, и поняла, что кокетничает. Пропадающий сутками их младший всё ещё был ребёнком, нуждающимся в её вареве, ласке, строгости, поддержке.
А её дочери? Они смотрят на неё со страхом и любопытством. Как когда-то, готовясь заводить детей, поглядывали исподволь на то, как она, справляется? Придёт время и им быть старухами. Если она не решит эту задачу: как? Им будет ещё страшнее. Они рожали детей, потому что смогла она (не громко ли сказано? ну, пусть – отчасти…), переносили их болезни и смерти, свои страхи и недомогания, трудности и просто капризы мужей, с надеждой оглядываясь на её «стойкость». И ещё они ценили радости, распределяли счастье как урожаи, пели и плодили нежность, как делала она и лучше. «Если я уйду, лучше кого им быть?.. Попробую ещё, что я теряю…»
«Да, а что, кстати, попробую?» – снова начала думать она, уже помешивая рис. И Лав сказала своей старой деревянной ложке:
– Попробую быть счастливой.
Ложка не ответила, Но Лак, оказавшийся рядом, ответил:
– Давай, я тоже ещё…
