скачать книгу бесплатно
– Я же тебе объясняю: приснилось.
Несогласно качал головой.
– Нет… Я знаю… Раньше я был один, а теперь меня… два.
Андрей пожимал плечами: как втолкуешь?
– Мальчик у тебя хороший. Красивый.
– Он, Федя, несчастный.
– Нет. Бедный.
Однажды, в веселую минуту, Андрей спросил:
– Ты бы хотел куда-либо поехать?
– Куда?
– На юг, к морю. Солнце там круглый год греет, цветы, птицы красивые…
Федя задумался.
– Когда война началась, какой год был?
– Сорок первый.
– А перед ним?
– Сороковой.
– Туда хочу, – сказал. – Я там бываю, но мало. Насовсем хочу. Матушка там была, хорошо было. – Но говорил без печали. – Сколько человек живет? Долго?
– Как посмотреть… Тебе сколько? Лет двадцать пять?
– Не знаю.
– Ну… еще два раза по столько.
– Много, – вздохнул. – Матушка ждет. Один раз поживу, потом помирать буду. – И вдруг улыбнулся: – В лесу.
– Почему в лесу?
– Так надо… Не хочу на людях, – пояснил неохотно. Вроде нормальный был человек. Но иной раз…
– На юге хорошо?
– О, как в раю! Апельсины, лимоны на каждом дереве. А люди ходят голые и песни поют.
Опять задумался.
– А майские жуки есть?
– Жуки? Зачем тебе?
– О-о, красивые. Жж-ж-ж!..
– Найдем жуков. Кидай свою учителку, и поедем. Ты ее еще не пощупал?
Покраснел, потупился.
– Нет, она хорошая. Пахнет! – шевельнул тонкими ноздрями. – А идет – дзинь, дзинь…
То есть говорил с ним Андрей серьезно – был Федя нормальным, придуривался – терял ум.
Верх безумия Феди пришелся на время оккупации. Подходил к немцам, полицейским, задавал один и тот же бессмысленный вопрос: «Цугун пан табак никс нима?»
Немцы хохотали, полицейские обижались, били.
В конце концов его бы, конечно, уничтожили как неполноценного, если бы не некая сердобольная женщина: увела в деревню и там он отсиделся до освобождения городка.
Силы у Феди было маловато, природа, пожалуй, хотела произвести девушку на свет, да не хватило на тот случай искусства.
Быстро уставал, задыхаясь, садился на бревнышко, виновато поглядывал на Андрея.
Однажды во время перерыва Андрей сыграл ему на дудке несколько песен. Федя зачарованно глядел на него.
– А у меня тоже есть талант, – сказал. И вдруг тихонько запел:
Ой, сынку у матки ночку ночевал,
Ой, сынку матке сон свой рассказал:
«Ой, мать моя, мать, матушка родна,
Увиделось мне дренно во сне:
С-под правой пашки сокол вылетел,
С-под левой пашки соколенок…»
Голос у него был высокий, чистый. Улыбался, мелко дрожали губы от волнения, с надеждой глядел на Андрея.
– Хорошо?
– Хорошо! Еще спой.
Спел еще куплет, опять замолчал.
– Тебе в артисты надо, Федя!
– Нет… – покачал головой. – Нельзя за деньги петь, грех, голос портится… Научи меня на дудке играть.
– Зачем тебе?
Но взглянул на порозовевшие уши Феди, все понял: юность учительницы все еще не давала покоя.
Однако показалось Андрею, что с некоторого времени охота работать у Феди начала затухать…
А когда собрали венцы, подняли стропила и можно было начинать решетить, и вовсе не пришел к дому. Андрей поковырялся час-другой в одиночку и тоже бросил. Себе, что ли? Уж больно умный этот дурной.
Заглянул на следующий день – нет Феди. Забеспокоился: не заболел ли? На третий увидел: стоит в стороне, праздно смотрит.
– Федя, ты что?
Равнодушно отвернулся.
– Или учителка в примаки берет?
– Кто? – встрепенулся. – Учител… ка?
Наступил, наверно, период потемнения в его душе.
– Цугун пан табакс никс нима, – сказал и посмотрел в небо.
Андрей с Пустыльцевым и Царьковым нашли покупателя и кое-как, в рассрочку, продали недостроенный дом.
Через короткое время Федя опять ходил радостный и свободный: избавился от гнета собственности – денег и дома.
Теперь он все свободное время, а его у Феди было достаточно, проводил на кладбище, у могилки матери. Ухаживал и за другими – заброшенными – холмиками земли.
– Что Федя? – интересовались люди. – Родня твоя?
Отвечал неохотно, не сразу.
– Откуда я знаю? Может, родня…
Жить ему оставалось немного. Он это чувствовал и готовился переселиться как Человек.
А Соловью Андрею наконец снова повезло: позвал в помощники Степан Субботин, городской печник.
Степан Субботин, печник
…Вам бы поговорить с дружками его, да опоздали… Что там, кажется, рука или нога, а смотришь – одному медные трубы играют, другому… После войны, помню, куда ни кинь – везде костыль, а теперь где они? У «Гитлера»…
«Гитлер» подразумевался иной, точнее – Гилтер, смотритель городского кладбища.
– Только мы с Рубидоном застряли на этом свете. Хотя Рубидон, конечно, и меня переживет, и Гитлера…
Он поморщился, переложил протез поудобнее.
– Погода переменится, это я за три дня чувствую. Если б меня в бюро прогнозов взяли – даром хлеб не ел бы. Да что там три дня! Весной знаю, каким лето окажется. Говорю раз одному председателю: лето сырое будет, делай выводы. Не поверил. Теперь каждый год спрашивает: «Петрович, сгноишь или помилуешь?» – засмеялся и тотчас снова поморщился. – Зараза! Не любит, когда я в хорошем настроении. Как засмеюсь, так дернет, аж в мозгах темнеет. Дергай, дергай, не много тебе осталось… Ох, одно время дала жизни. Только закажу протез – она усохнет. Опять закажу – опять усохнет. Считай, на нее и работал. Теперь ничего – дальше сохнуть некуда…
До войны я работал один, а на одной ноге трудно стало глину месить, с кирпичами прыгать. Вот и позвал его, Андрюху. Вижу, мужику достается, а не сдается, я таких уважаю, сам такой, сработаемся. И еще. Я с двадцатого года рождения, моих приятелей, считай, всех повыбили… Может, товарищами будем, думаю. Характер у него был легкий, услужливый. Как заметит, что меня мутит-крутит: «Сиди, Степа, не рыпайся». Я к себе не очень жалостливый, а все ж и для меня доброе слово – довесок к булке. Вы с какого года? Ну вот, должны понимать, о чем я.
Слабоват я стал после ранения. А тут еще мозоль на культе не растет. У меня тогда два протеза было: один казенный, со скрипом, я его «такси» звал, и деревянный, с груком-стуком, «тачанка». Если мужику или старой бабе печку кладу – на деревянной, если молодке – надеваю казенку. Неженатый был, стыдился на деревянной скакать. Сердце заходится, нога как на угольях горит, а я… Дурень был. Так вот эту долбленку – до сих пор где-то в сарае валяется, если дети не снесли, мне Андрей подарил. Посмотрел на меня день, другой и принес. «Снимай свою амуницию», – говорит. Сначала я ни в какую. А надел, как в рай въехал.
Глаз у него памятливый был. Пару-тройку печей сложили – соображать начал. Не раз говорил ему: кинь ты с этим югом. Нет лучше климата, чем у нас. «Не в климате дело», – отвечает. «Что плохо тебе было летом?.. А ведь только год после войны прошел. Я тебя печному делу обучу – будешь жить, как король». – «Нет, – отвечает. – Мальцу обещал». – «Твоему мальцу здесь в сто раз лучше. Школу для глухих открыли. Грамотным будет!»
Молчит. А малец его в то время воровать начал. А может, и раньше таскал. Говорил Андрей, не водилось за ним такого, пока деньги не потерял. Водилось, наверно… Последнее время он и брать его с собой перестал: гляди не гляди, все равно что-нибудь сопрет. Ох и лупил его Андрей за это!.. Отлупит, а потом сидит в своей землянке впотьмах и на дудке ему играет…
После Нового года мы с ним редко встречались. Зимой у нас, печников, работы мало. Так и разошлись… После Нового года он до того дошел, что ходил лед с колодцев обивать. Знаете, сколько нарастало? Бабы к колодцу на коленках, от колодца на заднице. Они ему за такую работу по рублю-два собирали…
На кладбище у того же Гитлера подрабатывал – могилки копал. Но город маленький, два-три человека за неделю помрет… Не проживешь. Занимал у всех, кто мог дать…
К Федоровне зайдите, может, чего расскажет. Это у нее перекладывали голландку, когда малец часы спер.
Базар
Трудно сравнить с чем-либо сегодняшним послевоенные базары в том малом городе.
С рассветом, а то и затемно, чтобы занять побойчее местечко, шли к городу обозы изо всех прилегающих деревень. Поскрипывали телеги и сани, взмыкивали и всхрапывали животные, покрикивали возницы, сосредоточенно вышагивали пешие. Сегодня такое движение в ночи представилось бы переселением народа, чем-то апокалипсическим. В дни больших – красных – торгов ехали и шли за пять, десять, двадцать, тридцать километров и у города сливались в несколько широких, молчаливых потоков. Занимали места, распрягали лошадей.
А город еще спал. В столь раннее время приезжали не только удобного места ради, но и чтоб разузнать, выработать уровень цен. «Сколько будешь просить?» – «Пять…» – «Хлеб подорожал». – «Тогда семь». – «А сено подешевело…» – «Может, шесть?..»
Но окончательная цена зависела от упорства продавца, напористости покупателя, от количества одинакового товара, настроения, охоты выпить и закусить, чувства юмора, задолженности по налогам, длины обратной дороги, погоды, долготы дня, здоровья и еще десятка неуловимых причин. Впрочем, ниже допустимого уровня цена не опускалась, или же слабый духом подвергался остракизму сотоварищей, выражавшемуся обыкновенно посредством резервов русского языка.
У каждого товара, естественно, свое определенное место, и поросячий угол нисколько не походил на куриный базар, а горшечная площадка на пятачок мелочевки, не говоря уже о сенном, дровяном или молочном рядах.
Больше всего игры, суеты и веселья было, конечно, на мелочевке, страстей и драм – в том углу, где продавали телок и коров. Дети – городские и деревенские – шныряли везде, но этот последний не любили, все здесь происходило слишком серьезно, и радость одних часто отражалась в слезах других.
За удачной куплей-продажей устраивалась легкая выпивка, часто с импровизированным концертом, изредка возникали потасовки, и слухи о них с кровавыми преувеличениями носились, пугая и веселя, по шумным и беспокойным торговым рядам.
Ходили с гармошками инвалиды, собирая на водку, пели пронзительные песни, и женщины рыдали, глядя на обожженные лица, слепые глаза.
Люди приходили на базар не только продавать и покупать, но и вроде бы без причины – приценивались, приглядывались, вслушивались, а на самом деле поверяли будущее сегодняшним днем. И часто во время такого похода на базар решались вещи, не имеющие прямого отношения к цене на хлеб и сено: шить сапоги или обойтись солдатскими ботинками, строить дом или повременить.
Ну а для детей и подростков базар был тем волшебным колодцем, из которого черпались и пополнялись запасы впечатлений того скудного времени…
Речь не о ностальгии, отнюдь. Бог с ним, с базаром, хорошо, что его нет. Сейчас на одном краю бывшей базарной площади стоит универмаг, на другом – гастроном. Слава им обоим и хвала.
Тишок
Каждого воскресенья Тишок дожидался, как праздника. Ни счету, ни чтению Андрей его не учил, и каким образом он высчитывал этот замечательный день недели, было загадкой.
Уже в субботу вечером показывал один палец, прикладывал к щеке ладошку, махал рукой в сторону базарной площади. То есть: «Одну ночь переспим и пойдем?»
Однако, скорее, напоминал, чем спрашивал, чувствовал за собой право на такое развлечение, а также был уверен, что на базаре одинаково интересно всем.
– Пойдем, – соглашался Андрей.
Чтоб сократить время ожидания, раньше обычного укладывался спать, а проснувшись, быстро умывался ледяной водой, фыркал, обращая внимание на свою старательность, хотя обыкновенно, как все дети, не слишком любил эту процедуру, норовил мазнуть по лбу одним пальцем либо вообще собственной слюной.
Голяком вылетал из землянки к поленнице, тащил три-четыре плашки, с нетерпением глядел на разгоравшийся огонек в печке-бочке, на котелок с водой и десяток картофелин, что было их ежедневным завтраком, хватался даже за веник. Оглядывался: что бы сделать еще? Что может задержать выход?
