скачать книгу бесплатно
– Рви, рви!.. А ты знаешь, как их зовут?
– Не-а..
– Васильки!
«Завтра приду сюда с косой, обкошу! Трава добрая… потому возьму лошадь, захвачу с собой Игорька, Свету, накладем воз и поедем! Пусть дышат запахом скошенной травы, слушают скрип гарбы. Может, и им на всю жизнь в душу западет! Мне-то запало!» Иван Сергеевич растянулся на траве. Он лежал, слушал, как внучка напевает, собирая цветы: «Васильки! Васильки! Васильки!» – смотрел на седые неподвижные облака, разбросанные по небу, на Коростели и думал: «Хорошо-то как, а? Хорошо!..»
Письмо
Рассказ
Письмо старуха получила в полдень.
Она сажала лук на огороде, остановилась передохнуть и увидела на дороге, пересекающей луг, почтальона Федора Ефимовича Панова. Он сидел на краю телеги, поминутно нырявшей колесами в ухабы весенней дороги, разбитой тракторами, сидел, как всегда, ссутулившись и свесив ноги. Лошадь его покачивала головой в такт шагам. Старуха писем не ждала. От Володи, сына, открытка вчера была: с Первомаем поздравил, обещался быть со всей семьей. Завтра непременно прикатит…
Старуха удобнее взялась за гладкую, отшлифованную ладонями ручку оралки, уперлась ногами в землю, дернула на себя, попятилась и снова дернула. Оралка, поскрипывая, двигалась рывками, железные зубья чертили в мягкой земле три мелкие бороздки. Старуха, пятясь, дотянула до межи, взяла миску с золотистыми луковицами, наклонилась над бороздками и стала втыкать саженцы в землю. Из-за реки доносился спокойный, деловитый рокот трактора. Там, на колхозном поле, сеяли ячмень.
– Маруська! – услышала она голос Федора Ефимовича и с усилием выпрямилась, держась рукой за поясницу.
Панов стоял у крыльца, ждал ее.
«Чего это он? Ай, письмо? Неужто не приедет?» – подумала старуха о сыне.
Она пошла с миской в руке быстрым шагом по меже к избе. Старуха была худая, легкая, быстрая в движениях.
– Ты чой-та, Федор? Ай, письмо? – спросила она еще издали
– Письмо…
– От Володи, что ли? Он сам приехать должен…
– Да нет, не от Володи, – поглядел на конверт Федор Ефимович. – Это из Курской области…
– Откуда? – удивилась старуха и решила, что почтальон ошибся. – Это не мне! – сказала она, повеселев.
– Тебе! Смотри. – Федор Ефимович ткнул пальцем в адрес на конверте. – Лукашовой Марии Игнатьевне… Значит, тебе! Бери! – протянул он конверт.
– Кто же меня там знает, – пробормотала старуха и стала, щурясь, вглядываться в слова, но буквы сливались, словно смотрела она на конверт сквозь мятый целлофановый пакет.
– Прочти, Федор, – попросила она. – Ничего не вижу!
Почтальон взял письмо, потрогал рукой деревянную ступеньку крыльца, не холодна ли? Доска была теплая, нагрелась на солнце. Он сел, покряхтывая.
– Ноги мощщуют, – пожаловался Федор Ефимович, распечатывая конверт. – Дожжок будет…
– Погодил бы малость… Землю бы дал обиходить… Поля не засеяны…
– Кончают… – ответил Федор Ефимович. – Может, сегодня добьют. Ишь, как стараются, – кивнул он в сторону речки, откуда по-прежнему доносился ровный гул моторов. – Последнее поле… Завтра председатель в район докладать собирается. Это раньше, помнишь, посевная долго шла, а теперь техника, три дня, и отсеялись. – Почтальон вытащил листок из конверта, расправил. – Здравствуйте, уважаемая Мария Игнатьевна! – прочитал он. – Ну вот, говорю – тебе!
Старуха кивнула, соглашаясь. Она стояла перед почтальоном с миской в руке, перебирала пальцами нежно шуршащие сухой кожурой луковицы.
– Пишут вам супруги Григорьевы, Миша и Вера! Мы надеемся, что вы живы и здоровы, хотя, думаем, что вам сейчас много лет…
– Кто же они такие? – пробормотала старуха.
– Сейчас узнаем, не торопи!.. – сказал Федор Ефимович и начал читать дальше: – Может быть, у вас сейчас и фамилия другая, но мы послали письмо и в ваш сельсовет, чтобы нам помогли разыскать вас… Мы недавно поженились, и наш колхоз дал нам квартиру в новом доме. Мы решили посадить под окнами березки…
Старуха слушала внимательно, не понимая, зачем Григорьевы рассказывают ей это, но с самого начала она почувствовала неясное беспокойство.
– …Выкапывали мы их в лесочке, где во время войны был сильный бой за нашу деревню, и случайно наткнулись на останки погибшего советского бойца. Мы нашли медальон, в котором была бумажка с его именем и адресом…
– Погоди, Федор, погоди!.. – прошептала старуха. – Ноги чой-та ослабли…
Она поставила миску на ступеньку, но осталась стоять, вытирая дрожащие руки о фартук.
– …Это был ваш муж, Лукашов Сергей Матвеевич…
– Федор, Федор! – вскрикнула старуха тонко и жалобно и стала оседать на землю.
Почтальон подхватил ее под мышки. Старуха повисла на нем и запричитала протяжно и тонко: «Сереженька, соловушка ты мой!..»
– Маруська, ты что? – похлопывал ее ладонью по плечу Федор Ефимович, усаживая на ступеньку. – Ты что? Сорок лет прошло… Ты что? Будя…
Старуха замолчала, а Федор Ефимович подумал, что Сергей плясать был мастак, а вот петь не пел, а она его соловушкой.
– Дальше там что, а? – тихо спросила старуха, вытирая лицо фартуком.
Она теперь сидела на месте Федора Ефимовича, а он стоял перед ней с листком в руке.
– …Мы в тот же день сообщили в военкомат. 9 Мая, в День Победы его будут хоронить в братской могиле возле памятника погибшим воинам за освобождение нашей деревни. В похоронах будет участвовать воинская часть, в которой воевал ваш муж, пионерская организация нашей школы. Мы и все односельчане приглашаем вас, жену и друга бойца, быть рядом с нами в эти скорбные и торжественные минуты…» Хорошо пишут, – прервал себя Федор Ефимович. – Душевно! – и дочитал письмо до конца.
– Ну, вот и дождалась! – вздохнула старуха.
– Я тебе сорок лет назад говорил… зря такие извещения не приходят… Послушала б… По-иному…
– По-иному, по-иному, Федор… Не могло быть по-иному… – Старуха поднялась, взяла письмо. – Завтра Володя будет…
Федор Ефимович уехал. Старуха вошла в избу, взяла с подоконника очки, села у окна и стала медленно перечитывать письмо, крепко прижимая дрожащую руку к груди, чтобы успокоить сердце. Она представляла молодоженов Григорьевых возле нового кирпичного дома, коростелевский колхоз тоже строил такие дома молодым семьям, видела лесок с березками по краям заросших воронок… Старуха дочитала, сняла очки. Сидеть на одном месте было трудно. Она поднялась, походила по избе, остановилась возле шифоньера, где в нижнем ящике среди документов лежало извещение сорок третьего года. Старуха не решилась достать извещение, вышла на крыльцо, шумно вдыхая влажный весенний воздух, увидела миску с луком-саженцем на ступеньке порога, машинально подняла ее, постояла, унимая дрожь в ногах, и побрела на огород, думая о письме, о курских молодоженах Григорьевых, о муже. Вот и дождалась!
Старуха вылавливала из миски сухо шуршащие луковицы и втыкала в подсохшие борозды. Ноги у нее ослабли, и она опустилась на колени. Солнце жгло спину. Становилось жарко…
Двадцать второго июня сорок первого года тоже пекло солнце, и тоже было жарко. В тот день она с двумя подругами была на колхозном току. Они срезали острыми лезвиями лопат пробившуюся кое-где траву на утоптанной площадке тока, подметали, убирали мусор. Работали неспешно, копили силы. Начнется уборка, некогда будет беречь себя.
– Не упарились еще? – крикнул им Федька Панов от веялки, которую он вместе с мужем Маруси Сергеем Лукашовым смазывал-подкручивал неподалеку, готовил к уборочной. – А то искупаемся!.. Пока ребята воду не взмутили!
От речки доносился шумный плеск воды, то и дело раздавались радостные вскрики, шум. На берегу в траве лежали полуголые ребятишки.
– Во-он председатель катит! – засмеялась в ответ Маруся, указывая на дорогу, по которой ходко приближалась рессорная телега. – Он тебя враз искупает!
Председатель подкатил к веялке, сказал что-то, не слезая с телеги, и дернул за вожжи. Лошадь скосила голову набок, развернулась и побежала по дороге к конюшне.
– Слышали! – крикнул Федька. – Собрание сегодня. Уполномоченный с района приедет…
– Чего это он?
– Как чо? Накачку перед уборочной делать. Положено!
На собрание народу собралось много. Едва стемнело, как все скамейки в клубе были заняты. Сидели, разговаривали, смеялись, плевали на пол подсолнечную шелуху. Ни радио, ни электричества в Коростелях не было. Никто не знал, что уже почти сутки идет война.
Уполномоченный задерживался. В распахнутую дверь залетали звуки гармошки, слышались озорные припевки парней. Переливы гармони приблизились. Федька Панов вошел в клуб, играя на ходу. За ним гурьбой втянулись девки и парни. Федька сдвинул меха и гаркнул в наступившей тишине:
– Чего расселись! Освобождай площадь! Плясать будем! Председатель надул вас!
Парни зашумели, поддерживая его. Мужики и бабы, истомившиеся в ожидании, охотно поднимались, расставляли скамейки вдоль стен. Председатель погрозил кулаком Федьке и крикнул, перекрывая шум:
– Я тебе побулгачу народ!
Но сам стал помогать оттаскивать стол с красной скатертью к стене. Довольный Федька Панов устроился у окна, чтоб чуб из форточки ветерком обдувало, приладил гармонь на коленях и для разминки заиграл вальс «На сопках Маньчжурии».
Часто вспоминала тот вечер Маруся Лукашова, по-разному вспоминала: плакала – вспоминала, с грустью – вспоминала и со счастьем тоже… Как она тогда веселилась, как плясала, как пела! Будто шепнул кто: последний это твой вечерок, отпляши, отрадуйся навсегда! Как ловко выплясывали они вдвоем с мужем! Как дивно выстукивали каблуки! Как сгибались-охали под ногами половицы! Как подрагивал в такт язычок пламени в керосиновой лампе под потолком! Маруся в угаре пляски радостно ловила на себе восхищенные взгляды мужа, видела, как поглаживал усы довольный свекор, когда все плясуны отпали, а они с Сережей остались в кругу вдвоем. Федька напоследок яростно рванул гармонь, резко сдвинул меха и умолк, встряхивая онемевшими пальцами. Маруся не успела отдышаться, как он снова заиграл плясовую, на этот раз «Елецкого». Она снова в круг и с ходу частушку, взглядывая радостно на мужа:
«Двести сорок песен знаю,
Все сейчас перепою.
В каждой песне, в каждой строчке
О миленке я пою!»
Шура, подружка, поддержала ее, выскочила следом, размахивая платочком:
«Сколько раз я зарекалась
Под гармошку песни петь.
Как гармошка заиграет,
Разве сердцу утерпеть?»
Потом Маруся с Сережей выскочили на улицу. Темень! Едва отошли от клуба, муж подхватил ее на руки и побежал по лугу к избе. Она смеялась, дышала ему в плечо:
– Упадешь, уронишь!
– Да я тебя… как вазу хрустальную…
Ночевали они в сарае на свежевысохшем сене. Возле двери она остановила его:
– Погоди!
Прислушались. Изба серела соломенной крышей, темнела окнами. Было тихо.
– Спит, – опустил ее на ноги Сережа.
Он имел в виду пятилетнего сына Вовку, с которым дома была свекровь. Сережа потянул на себя заскрипевшую дверь. Из сарая густо и пряно дохнуло запахом сухой травы. Они, смеясь, мешая друг другу, полезли наверх, зашуршали сеном…
Они не слышали, как смех и шум возле клуба утихли, как над деревней разом нависла тишина, даже собаки умолкли. Не слышали тревожно приглушенных голосов людей, заторопившихся домой после короткого собрания. Уполномоченный все-таки приехал. Резко в тишине громыхнула дверь сарая. Они испуганно оторвались друг от друга.
– Кто там! – сердито крикнул Сережа.
– Сынок! Война!!!
Старуха воткнула в борозду последнюю луковицу, поднялась, упираясь в землю руками, отряхнула колени сухими дрожащими пальцами, перевернула грабли зубцами вверх и начала тыльной стороной заглаживать борозды, засыпать луковицы, разбивая податливые комочки земли. Голова кружилась. Старуха не замечала, что по щекам ее текут и текут слезы. Закончила, бросила грабли на межу и застыла на месте, вспоминая, как духовито пахло сено в ту ночь, больше никогда оно так остро и сладко не пахло!.. Старуха взялась за ручку оралки, утвердилась ногами в мягкой земле и дернула. Оралка скрипнула, но осталась на месте. Старуха дернула еще раз. Земля качнулась, закружилась под ногами. Старуха сдалась, выпустила ручку и присела на фуфайку на меже. В ладонь ей ткнулся пучок сухой прошлогодней травы. Старуха сорвала его, понюхала. Сено пахло землей, сыростью. Больше ничем. Старуха бросила его на землю, взяла фуфайку и побрела по меже к избе. Завтра приедут Володя со снохой и внуком. Вчетвером они враз с огородом управятся.
Брела старуха медленно, постанывая, тропинки на меже не видела, оступалась, цеплялась ногами за жесткие прошлогодние стебли полыни и думала: «Продуло, что ль, ветерком?.. Жар, видать… не слечь бы…» И в то же время в голове крутились слова: «Вот и дождалась! Вот и дождалась! Нельзя счас хворать! – стонала старуха. – Сережу хоронить надо…» Она, держась за столб крыльца, пошла по ступеням, тяжело, с усилием поднимая ноги, словно выдергивая их из липкой грязи, и зашаркала по полу к двери. В избе села на табуретку, положила руки на прохладную клеенку стола и стала ждать, когда уймется дрожь в теле. Потом вытащила из шифоньера сверток с документами, отыскала старый желтый почтовый бланк, на котором бледными чернилами было написано, что ее муж Лукашов Сергей Матвеевич, 1915 года рождения, пропал без вести 1 августа 1943 года. Эти слова она помнила наизусть.
Получила извещение Маруся Лукашова в середине августа. Помнится, уборка была, дни горячие: трудная пора! На минутку забежала домой пообедать. Ток рядом, через луг. Семилетний Вовка, увидев мать на лугу, нырнул в сени наливать квас из чугуна в миску. Огурцы, лук зеленый и вареное яйцо он, как всегда, загодя нарезал и ждал мать возле избы в песке, который сам натаскал бидончиком от речки, возил рукой по песку деревянный брусочек, дырдыкал, воображая себя трактористом.
Когда Маруся вошла в избу, миска с квасом стояла на столе, а Вовка пытался резать твердый хлеб.
– Нож совсем тупой, – сказал он. – Точить надо…
Маруся хотела сказать, что не нож тупой, а он слаб еще, хлеб черствый, сил не хватает отрезать, но вспомнила, что Вовка сердится, когда она говорит, что он маленький, взяла нож и потрогала пальцем лезвие:
– Дядю Ваньку попрошу, поточит…
Дядя Ванька – сосед, старый человек. От избы своей он давно не отходит, обезножил, еле передвигается.
– Надо… – вздохнул Вовка. – Схожу к вечерку…
– Я сама сбегаю, вернусь с тока…
– Не колготись! – перебил Вовка. – Мне с ним поговорить надо… Он газету читает…
Днем мальчик был строгим, говорил с матерью деловито, часто хмурился, и только по вечерам, в постели, прижавшись к матери, он снова становился ребенком, представлял-фантазировал, как отец бьет фашистов, как скоро вернется победителем и станет в колхозе председателем, а он, Вовка, подрастет, выучится на тракториста, будет пахать землю, а мать будет носить ему в поле обед. Так Вова фантазировал вечерами, а днем у него был озабоченный вид, дел много: воду из речки носить бидончиком, картошку поливать, чтобы было что есть зимой: сухой навоз таскать от конюшни, печку топить зимой, чтоб тепло было. Днем семилетний Вовка – хозяин. Мать кормит страну, обессиленную в борьбе с фашистами, он кормит семью. За столом Вовка сидел у окна, на месте отца. Мать напротив, на своем обычном месте, поближе к суднику.
– Хорош квасок, – похвалила Маруся, черпая деревянной ложкой из чашки.
– Ты погуще бери, со дна, – ответил Вовка. – Веялку ворочать каково…
Маруся послушно достала со дна миски кусочки яичного белка и картошки. Мальчик одобрительно кивнул.
Маруся видела в окно, как из-за густого куста акации возле дяди Ванькиной избы вышла девочка Клавка-почтальонка и повернула к их избе. Походка у нее была нерешительная, виноватая, а лицо строгое. Маруся застыла, осторожно опустила ложку на стол и кинулась к двери.
– Мам, ты куда? – крикнул сердито Вовка.
Маруся выскочила на порог и остановилась. Клавка сунула руку в сумку и вытащила желтый бланк. Маруся сжала руками горло. Клавка протянула ей бланк, повернулась и скрылась за углом. Почерк на бланке торопливый, чужой.
– Во-ва-а! – взвыла Маруся и испугалась своего крика, сунула бланк за пазуху, чтобы не увидел сын. Ноги у нее подломились. Она упала на землю и стала царапать пыль.
