скачать книгу бесплатно
Баба Бер вздохнула с явным облегчением и погрузилась в воспоминания. Я подождал немного, глядя на ее отрешенное, задумчивое лицо, и спросил:
– Что ж не расскажешь, как партизанам продукты носила?
– Да Бог с тобой, нешто я носила? Я бы со страху обмерла. Это пастушонок Гришанька носил, отчаянная голова.
– А у тебя не отчаянная? Жену красного офицера прятала да еще и продуктами партизан снабжала. Тебя за это два раза повесить могли, знала об этом?
– Знала! Ну и что? – Баба Бер лихо вздернула брови и вызывающе выпятила худенькую грудь.
– Вот ведь женская логика. Ты же только что говорила, что со страху бы обмерла. За милую бы душу расстреляли или повесили бы вместе с Гришанькой.
– Ништо-о-о, – усмехнулась Баба Бер, – где им? Немцам-??? У нас в поселке все, кроме многосемейных, продукты для партизан отделяли. Запыхались бы, вешамши да стрелямши. Ведь им тут, как той худой собаке, приходилось крутиться, не знали, на кого скалиться, то ли на партизан, то ли на армию нашу, то ли на местных.
– Будь на то моя воля, я бы тебе, не то что медали, ордена не пожалел, – расщедрившись, заявил я.
– Куда уж, – отмахнулась Баба Бер, – не велики заслуги, и так ладно.
– Рассказывай, пожалуйста, дальше.
– Отца твоего, Илью Петровича, значит, через месяц после операции отпустили из госпиталя и признали, что ему на фронт из-за ранения никак невозможно. Стали вы с мамой собираться домой, к отцу. Он, как выписался, в вашей старой квартире зажил и ждал вас. Очень мне не хотелось одной опять оставаться, привыкла я, а уж главное, к тебе, малому, сердцем пристроилась, да что поделаешь. Жизнь, она нас не спрашивает, по-своему управляется. Уехали вы, а меня не забыли, каждый месяц одно, а то и два письма получала, и все, бывало, радовали меня твои родители, про тебя все-все подробно описывали: и как ступил, что сказал, и как меня вспоминаешь. Посылочку мне прислали: четыре куска сахару пиленого, платок байковый, с кистями, кастрюльку, чая пачку, две коробки спичек, носки новые, кусок мыла хозяйственного.
– Ух ты! Богатство какое, завидно даже, – поддразнивая Бабу Бер, я засмеялся.
– А ты не смейся. Ишь ты какой! По тем временам богатющая была посылка. Тогда малую крошку хлеба и ту учитывали, каждую спичку надвое делили, а сахару и вовсе было не достать. – Баба Бер укоризненно посмотрела на меня. – Как война кончилась, вы из Питера перебрались в Москву, Илью Петровича в Сибирь и на Дальний Восток отослали на два года лес отгружать, отстраиваться наново России требовалось. Считай, все города и поселки фашисты поломали, все жилье у людей порушили. Втроем вы туда поехали, а как вернулись в Москву, тебе уже восьмой годок пошел, в школу пора. Ну, а потом вы еще приезжали, да ты уже большенький был, сам, поди, все помнишь. Ну, хватит, что ль, сказывать, уморил ты меня.
– Хватит, Баба Бер, спасибо. Ты знаешь что? Живи долго, долго, а я к тебе буду приезжать и в тридцать лет, и в сорок, и в пятьдесят, а ты мне каждый раз будешь рассказывать про все и про меня, хорошо?
– Да уж и так живу, куда я денусь, – ответила она, явно не желая огорчать меня и портить такой чудесный день. – Приезжай, милок, радуй бабку. Тебе здесь сейчас скучно будет, поздненько ты приехал, которые молодые отдыхали, поразъехались, а из местных нет тебе человека под стать, чтоб и молодой и ученый был, соскучишься, поди!
– Ничего, Баба Бер. Мне, понимаешь, шум, гам, приятели всякие, концерты, телефоны, транспорт – ох как надоели! Я, как ты выражаешься, за тихими радостями приехал. Снасть мою рыбацкую сохранила?
– Цела, как же, как ты спрятал в сарае, так там и лежит, куда ей деться!
– А лодки свои у кого тут из соседей есть? С берега не очень-то половишь.
– У Тихона есть, да не возьмет он тебя, такой бирюк, все сам да сам в море ходит. Еще у Ивана Синявина, так у него своя компания, им с тобой не с руки, – усмехнулась Баба Бер. – Они не столько ловить ходят, сколько от женок своих хоронятся в море да водку там трескают. Третьего дня чуть не потонули, мотор поломался, а тут ветер низом, с берега. В море их лодку и утянуло, а пьяным не выгрести. Катер пограничный подобрал их, пьянчуг несчастных. А то еще у Степана Савельевича попытать можно, только хворает он, погодить надобно, – в раздумье сказала Баба Бер и вдруг спохватилась и всплеснула руками. – Аюшки мне! Как же это я, старая, позабыла, Алексей Николаевич может тебя взять.
– Кто такой Алексей Николаевич?
– Человек тут занятный поселился, прошлой осенью лодку негодную у рыбаков купил за десять рублей да всю зиму провозился с ней, все ладил ее да обихаживал. Теперь-?? она у него как новенькая. По белому борту красной краской название вывел «Ника». Богиня, сказывал, есть такая, а что она за богиня, кто ее знает. – Баба Бер в недоумении пожала плечами и с удовлетворением закончила: – Местные лодку-то Нинкой кличут.
– Ну-ну, – засмеялся я, – дальше.
– А сам он человек ученый, в двух институтах будто учился. Все про природу всем рассказывает, лекции читает, как, мол, все беречь, любить да хранить надо. За ним каждый раз машину присылают из санаториев и турбаз, чтоб он, значит, старый, по автобусам не мыкался. Домишко его по нашему порядку шестой, махонький домик-то, семейным там не развернуться, а ему, одинокому, – в самый раз. Мать свою и сына старшего на войне потерял. Сына убили, а мать в бомбоубежище вместе с соседями засыпало. Сам тоже воевал с немцами, раненый был, вся грудь в шрамах, ребятня на пляже видела. Два года назад в Москве жену похоронил, сам сюда приехал, домишко по дешевке купил. Не хочу, говорит, в городе жить… А один раз, – Баба Бер понизила голос и с заговорщическим видом наклонилась ко мне, – я его хмельным видела.
– Не может быть!! – в свою очередь, сделав таинственную физиономию, притворно удивился я.
– Вот и я так думала, что не может, а оно один разочек и да оказалось. Захожу это я к нему весной, на День Победы, с молоком, а он сидит при сапогах, в гимнастерке, ордена на грудь повесил, и на столе бутылка водки напополам пустехонькая. Меня-то он не заметил, спиной сидел, лицо в ладонях зажал, раскачивается и тихонечко приговаривает: «Иванушка, сын мой, Иванушка, сын мой, Иванушка, мальчик мой…» Сына он своего старшенького убитого жалел, значит. Постояла я, постояла, потом, чую, плач к горлу подступает, банку с молоком поставила у двери и вышла. На День Армии и на Победу он военное надевает и ходит так-то по поселку, красуется, гордый да ладный, – Баба Бер встала, высоко подняла голову, развернула плечи и прошлась по чердаку журавлиным шагом, стараясь показать мне, какой Алексей Николаевич гордый да ладный в военной форме, потом села, пригорюнилась и добавила: – А все едино, как ни хорохорься, а годы берут свое, старенький уж, седьмой десяток разменял, а угомону себе человек не дает. Все-то он ездит, все-то он хлопочет, все торопится.
– О чем же хлопочет?
– Спросила я его как-то: «Что это вы, говорю, Алексей Николаевич, все куда-то ездите, беспокоитесь? Или хотите, как тот добрый конь, в борозде помереть?» А он засмеялся и говорит: «Добрым конем быть лучше, чем плохим, это первое, второе, – Баба Бер загнула на руке палец, – то, что дел у него еще много непеределанных, а времени мало осталось, и третье, – Баба Бер загнула еще один палец и наморщила лоб, – надо детей малых природу учить любить и от дураков и злыдней всяких защищать молодых». Я по неразумению своему возьми и ляпни: «Поздно хватились, не по силам теперь-то такое». «Нет, говорит, делать полезное, доброе никогда не поздно, я на этой борозде более полувека тружусь и помирать нигде в другом, кроме нее, месте мне не пристало». Вот как она человеческая жизнь оборачивается, – сокрушенно закончила Баба Бер.
– А больше детей у него не было?
– Еще один сын есть, Федор, в Москве живет. Наведывался прошлым летом. Парень ладный, видный. Вроде тебе ровесник, может, чуть постарше. Жена у него больно красивая, пылинки на себя упасть не дает и на людей не смотрит, а все скрозь да мимо. Старика, люди слыхивали, чем-то обидела, не велела сыну помогать Алексею Николаевичу, а он и так не просит, не нуждается. Сам сыну вроде бы говорил, что не надо ему ничего. Пенсию получает, огородик себе сладил, да деревьев корней с пяток еще от прежних хозяев осталось, и он еще подсадил, фрукты да овощи, значит, свои. И еще рыбачить любит! Раньше всех в море выходит. А уж книгу него в доме – не обобраться, стен, веришь ли, не видать, все ими заставлено. Как сюда приехал, так ящиков много с собой привез, а наши-то, поселковые. думали, богатющий старик, вещи там всякие, а он как ни откроет ящик, а там все книги да книги. Во дворе расколачивал, ну ребятня и набежала, все им надо, глазастикам, все высмотрели.
– Заинтриговала ты меня, Баба Бер, до предела. То, что книг у него много, это очень соблазнительное обстоятельство, вот только захочет ли он давать их мне для прочтения? Возьмет и выставит из дома без всяких разговоров.
– Что ты, что ты! – энергично запротестовала Баба Бер и замахала руками. – Человек он тихий, безвредный, да и скучно ему одному. Собаку себе завел, из щенка вырастил, люди видели, как он его из отхожего места лопатой вызволил. Котенка кто-то ему подбросил, он и его пригрел, а потом подрос кот да и стянул цыпленка у соседки моей Любки Сапожниковой, стащил и вовсе его придушил, да покалечил и домой притащил. Уж и ругалась хозяйка, кричала так, что на весь поселок слышно было, а он ей пять рублей заплатил, цыпленка выходил, и сейчас у него вроде на хозяйстве курица имеется, да такая видная из себя, толстая, а ехидная и сердитая – не подступись! Перья натопырит, натопырит и наскакивает, ну чисто купчиха в крахмальных юбках. Хотел он хозяйке курицу отдать, да куда там, бежит та на свой двор, курица-??, так и живет у него. Ты сходи, познакомься. Севергин ему фамилия. Ученому человеку веселей будет, и тебе есть у кого ума набираться, а там, гляди, сладится у вас, и на рыбалку, может, вместе ходить будете. Говорун он и молодых, вроде таких, как ты, любит.
– К Алексею Николаевичу схожу непременно, сошлюсь на тебя, скажу, что ты мне разрешила к незнакомому человеку в дом вломиться.
– А ты не ломись, так и отпугнуть недолго, вежливо подступись к человеку, не позорь меня.
– Ну, а как ты сама живешь, Баба Бер? Бросила лозу резать в совхозе?
– Бросила уж, тяжело мне, Саша, целый день на солнце согнумшись. Стара стала. Осенью на уборке винограда месяц работаю. Бригадир каждый год приглашает.
– Скажите, пожалуйста, бригадир ее на работу приглашает! – пошутил я.
– А то нет? Знамо дело, приглашает. Он тут всех стариков на месяц подбирает, не управляется бригада к сроку, а мы как-никак поможем с урожаем. И виноград нам по дешевке продают, и курам корму можно выписать на зиму. Мы совхозским подмога, и нам, старикам, помощь, – сказала Баба Бер и, заглянув мне в глаза, ласково спросила: – Ты-то как, Сашенька? Про себя расскажи, как живешь, как учишься? Я слово себе дала не помирать, доколе в газете не почитаю, про что ты там писать будешь. А уж как прочту, так навеки и успокоюсь.
– Вот тебе и раз! – возмутился я. – Разодолжила называется! В таком случае я и писать ничего не буду. Лучше с голода помру в полнейшей тоске и безвестности! Шутка ли? Молодой журналист знает, что с появлением в печати его первой статьи в далеком Крыму милейшая наша Баба Бер, прочитав ее, ложится, складывает ручки и незамедлительно помирает. Да пропади они пропадом и статьи, и слава, и гонорар!
– Чего это, гонорар? – заинтересовалась Баба Бер.
– Ну, зарплата что ли, деньги одним словом, иначе, если за статьи мои ничего платить не станут, жить не на что будет, поняла? Бери свои слова обратно! – потребовал я.
– Беру, беру. Оно, конечно, какая жизнь без этого гонорару, – закивала Баба Бер седенькой головой.
– Кстати, о деньгах. Отец дал шестьсот рублей для тебя за то, что жить и кормиться у тебя буду.
– Не надо мне столько-то. Молоко, яйца, овощ не покупать, фрукта тоже своя, а на остальное рублей сто возьму, и хватит. Пусть тебе будут, ты молодой, тебе на всякие забавы деньги нужны, а мне с собой в могилу не брать. Люди правильно говорят: «В гробу карманов нету». Сыта, одета, и ладно. Ну, спи, Сашенька, пойду я по хозяйству управляться.
– Ты положи деньги на сберкнижку, пусть лежат, – рассудительным тоном посоветовал я.
– Никогда не копила и копить не буду, а то, как человек начинает этим заниматься, раньше времени своего на корню усохнет. Пошла я, слышь, коза-то кричит, время ей подошло доиться. Спи, отдыхай себе на доброе здоровье.
Баба Бер ласково покивала мне головой и ушла. Проснулся я часа через два. День уже был на исходе, жара спала, и с моря ощутимо потянуло прохладой. Я спустился с чердака и пошел к Бабе Бер на кухню. Она процеживала молоко через марлю и разливала его по банкам. Одну из них, литровую, она поставила на подоконник и сказала:
– Что-то Алексей Николаевич сегодня запоздал, вроде зайти посулился, и нет его. Может, снесешь? И познакомишься заодно. Все не без причины заявишься.
– Отнесу, – обрадовался я, – только вот так, в обнимку с банкой, неловко как-то я буду выглядеть. Дай-ка мне какую-нибудь сумку, с ней я поприличнее буду смотреться.
Баба Бер плотно закрыла банку пластиковой крышкой, поместила ее в авоську и подала мне.
– А это что? – показал я на плотно исписанные листки блокнота, лежавшего на подоконнике.
– Алексея Николаевича это бумажки. Ты их тоже возьми, отдай ему.
– Он что, часто бывает у тебя?
– Как же не бывает? Белье я ему за деньги стираю, да и яйца и молоко он берет каждый день. То я ему отнесу, то он забежит. Как случится. Я бумажки эти в кармане его куртки нашла, стирать собиралась, если б не заметила, пропали бы, а там, может, чего нужное.
Я вышел, на ходу заглянул в исписанные листки и вскоре остановился и сел на скамейку у чьих-то ворот. Содержание оказалось настолько для меня интересным, что я залпом прочел почти все, но потом спохватился. «Что же я это делаю, чужое читаю?» Но тут же поспешил оправдать себя: «Ведь это не что-то личное. Личное я бы не стал». Оправдав и успокоив себя таким способом, я дочитал все до конца.
Алексея Николаевича дома не было; я поставил авоську с молоком изнутри у калитки и осмотрелся. Двор был небольшой, ухоженный. Справа от домика зеленело несколько плодовых деревьев и огородик, где-то сердито кудахтала курица, в окно домика пялилась на меня добродушная собачья морда, а на перекладине лестницы сидел, свесив хвост, упитанный полосатый кот.
– Привет. Молоко береги, – сказал я ему и пошел домой.
Выписки Алексея Николаевича я взял с собой, оставить побоялся, мало ли что могло с ними случиться. И снова перечитал их. Они были сделаны, по всей вероятности, в разное время и из разных источников: книг, газет, журналов.
Я уже со второго курса живо и неизменно интересовался всеми вопросами, связанными с охраной и защитой родной природы, и в будущем намеревался заняться этим в своей журналистской деятельности всерьез и надолго. Я подбирал газетные статьи по теме, искал цитаты, делал выписки подобного рода. Но выглядело все это как-то бледновато по сравнению с тем, что я только что прочитал у Алексея Николаевича. Что ни текст, то совершенство, что ни имя, то слава и гордость либо науки, либо литературы и искусства. Вот содержание некоторых из них:
В моих глазах истребление любого вида – уголовный акт, равный уничтожению неповторимых памятников культуры, таких как картины Рембрандта или Акрополь (Дж. Даррелл).
…Исчезновение любого вида – непоправимая утрата в природе, воссоздать которую человек не в силах, несмотря на все могущество современной науки и технического оснащения (В.Терлицкий).
Мы не можем управлять природой иначе, как подчиняясь ей (Ф.Бекон).
Человек… единственное живое существо, способное полностью разрушить свое собственное природное местообитание и не почувствовать угрожающих признаков развала (Ф.Абрамов).
Оскудение живого мира неизбежно влечет к оскудению человеческого духа, дегуманизации человеческой личности, ибо природа является важным источником наших духовных ценностей и душевного здоровья (В.Песков).
Ничего нет печальнее картины, чем человек в умолкнувшем синтетическом мире… Природа взывает к нашему разуму и милосердию (В.Песков).
Леса предшествовали человеку, пустыни следовали за ним (Ф.Шатобриан).
Поведение человека в природе – это зеркало его души (К.Зеленский).
Природа мстит самоуничтожением за всякое бездумно-грубое вторжение в ее бытие… (Ю.Нагибин).
Бывает… стыдно, неловко и грустно смотреть в глаза всем неразумным братьям и сестрам своим. Как стыдно и жалко деревьев, лошадей, птиц, травы. Ведь они-то ни в чем не виноваты. Как нежны они, как бескорыстна их красота к нам старшим, разумным братьям своим. Как божественно целомудренны и воздержанны они в своих жизненных запросах. Ни зерна, ни росинки, ни лишнего лепестка, ни перышка. Ровно столько, сколько нужно, чтобы исполнить Закон (М.Швейцер).
Счастье – это быть с природой, видеть ее, говорить с ней (Л.Толстой).
Мы не получили Землю в наследство от предков, мы одолжили ее у наших детей (из журнала «Человек и природа»).
Потомки никогда не простят нам опустошения Земли, надругательства над тем, что принадлежит не только нам, но и им по праву (К.Паустовский).
Это была последняя цитата. Дальше шли несколько стихотворений и некоторые соображения Алексея Николаевича практического характера на ту же тему. Я прочел их и крепко задумался, стоит ли говорить Алексею Николаевичу, что я без его разрешения читал его записи. Долго колебался, но потом решил, что скажу: «Что же теперь поделаешь? Ничего не изменишь, но может быть, я заслуживаю снисхождения, так как сам "болею" подобными вопросами и проблемами и выписанное им упало на далеко не бесплодную почву». Вынеся таким образом себе как бы «оправдательный приговор», я спокойно пошел домой, переписал в свою тетрадь цитаты и нижеследующие стихотворения.
Если из гнезда упала птица —
Мне не спится.
Если где-то умер зверь в берлоге —
Я в тревоге.
Если раздавлю зерно невольно —
Мне больно.
Если ствол рвануло бесшабашно —
Мне страшно.
Им бы жить да жить на белом свете —
Я в ответе.
Я ведь тоже ими – как ни мерьте —
Защищен от смерти.
С.Островой
Кромсаем лед,
меняем рек теченье,
твердим о том,
что дел невпроворот…
Но мы еще придем
просить прощенья
у этих рек,
барханов и болот,
у самого гигантского
восхода,
у самого мельчайшего малька…
Пока об этом
думать неохота.
Сейчас нам не до этого
пока.
Аэродромы,
пирсы
и перроны,
леса без птиц
и земли без воды…
Все меньше —
окружающей природы.
Все больше —
окружающей среды.
Р.Рождественский
Пока не поздно,
На скрещеньях дорог.
Лесных,
Полевых,
Горных,
Межзвездных,
Надо бы начертать:
«Если заметите
Осквернителей
Нашей легко ранимой природы
(Короеда или мелкую тлю.
Огонь, подбирающийся к деревьям,
Или обычного разгильдяя
Из племени Homo turistica.
Который тоже способен на всякое…) —
