скачать книгу бесплатно
Я хотел что-то ответить, но тут вдруг моя Лера напустилась на чиновника Закупоркина:
– Вы зачем пришли? – угрюмо и с раздражением спросила она. – Вы же знаете, что мой муж посредственная бездарность, никчёмный актёр, без денег и честолюбия. В его годы другие уже звёздами становятся. А вы тут какие-то звания раздаёте, дипломы, благодарности… Вам не стыдно лицемерить?
Что?.. У меня прямо челюсть отвисла, брови на лоб полезли, округлившиеся глаза за собой потянули. Как это неожиданно и трогательно… У нас с Лерой, конечно, не всё гладко, любящей и образцовой семьёй нас не назовёшь, но что касается моих актёрских способностей – она всё время старательно твердила, какой я талантливый, как я удивительно и неподражаемо играю, «а в этом эпизоде вообще гениален и восхитителен» – и тому подобное. И вот те раз! Интересно, и почему это я «посредственная бездарность»? Я совсем даже непосредственная бездарность… И вообще, честно сказать, Лера сама по себе замкнутая, неулыбчивая и молчаливая. На людях она не стала бы устраивать скандал. Только дома… Всё в голове моей перемешалось, в груди зарычало, но я, естественно, смолчал. Дай, думаю, посмотрю, что дальше будет.
А этот Закупоркин, ещё совсем недавно всесильный и довольный собой чиновник, вдруг превратился в жалкого и беззащитного.
– Я не понимаю… – тихо и подавленно произнёс он и с растерянно уставился на Бересклета.– Вы же сами рекомендовали Бешанина.
Наш худрук Вячеслав Вячеславович, у которого ботаническая и, казалось бы, не плотоядная фамилия Бересклет, всегда стелился лисой перед министерскими портфелями, подныривал под лакированные туфли «культурных» чиновников, да и перед всеми вышестоящими, угождал всячески и заискивал. Но сейчас он, казалось, чувствовал себя барином, хозяином положения. Видимо, собственной значимости ему придал приторный малиновый мундир, к тому же на голове у него появилась нелепая розовая шапочка с помпончиком.
Бересклет насмешливо посмотрел на Закупоркина, которому он обязан своим назначением.
– А у вас что, своей головы на плечах нет? – ковыряя вилкой в зубах, вопрошал он. – Или у вас плечи, чтобы щёки подпирать?
Чиновник растерянно моргал, и щёки его немилосердно шмякали.
– Вы понимаете, что дали высокое звание сомнительной личности?! Хоть и посмертно, – не унималась Лера. – Заметьте, я не говорю, актёру! Это не актёр, который не сыграл ни одной – ни одной, повторю, – звёздной роли! Его что, зрители боготворят или кто-то из признанных мэтров отметил? Вот здесь сидят по-настоящему заслуженные и народные артисты. Вам не стыдно в глаза им смотреть? У вас совесть есть? Вы за что зарплату получаете? Вас по ночам кошмары не мучают?
Закупоркин жалко и беззубо отбивался, и пот градом лился с его размордевшей физиономии. Лерочка с упоением измывалась, а я не мог оторвать от неё глаз, чувствуя, что клочья летят именно с меня.
Вдруг мне стало муторно, и я, словно смахнув наваждение, отвернулся и принялся за «покойничками» наблюдать.
Они сидели за столом как ни в чём не бывало, ели, пили, смеялись. Между Антоном Каменевым и Львом Алаторцевым забавная беседа случилась.
– А я ведь на тебя, братец, в некоторой обиде, – хмурясь, сказал Каменев. – Роль Городничего тебе отдали, а я как же? Моя любимая роль, а ты… нехорошо, э-хе-хе! – Да ведь ты уже лет как десять помер, а я-то покуда живой…
– Ну, померши, и что? Эка невидаль! – строго сказал Антон Никанорович. – Всё одно лучше меня Городничего никто не сыграет.
– Городничий ты и впрямь первостатейный. И имя у вас одно, и характером…
– Да, я и умер-то Городничим, помнишь? Да ещё в финальной, «Немой сцене». Все замерли, а меня удар хватил. Рухнул и сцену родимую обнял, прижался к ней, к любимой, всем телом и шепчу, прощенье прошу… Себя нисколь не жалко, а только одна мысль – успеть бы попрощаться. Зрители поначалу ничего не поняли, думали, задумка такая. А когда заминка с поклонами… потом объявили, – тут уж весь зал разрыдался. «Скорую» не только мне вызвали, половину зрителей в больницу свезли. Да, очень уж меня публика любила.
– Помню, помню. На моих глазах было. Меня по сию пору твоим Городничим натыкивают. А я не в обиде. Чего уж там, перед великим талантом преклониться не зазорно.
Вдруг послышался истеричный визг, как будто бабий:
– Что вам от меня надо?!
Я повернул голову и увидел того самого чиновника Закупоркина. Он уже стоял и грузно нависал над столом, глаза его безумно ворочались, губы дрожали, а пот лился уже в три ручья и крупными градинами падал на пол.
Гости от неожиданности затихли, тоже повернулись к чиновнику – и почти все вдруг захохотали.
Закупоркин в каком-то паническом отчаянии выхватил невесть откуда пистолет и неумело стал палить куда ни попадя. Как ни странно, я совсем не испугался, а с цепенеющим восторгом смотрел на это безумие. О других и говорить нечего – застолье просто клокотало от хохота! А ведь я ясно видел, как пули попадают в людей. У Семиренко появилась кровавая дырка во лбу, у моей благоверной – две, и, вот поди ж ты, никакого вреда. Раны от пуль через несколько секунд исчезали, как будто их и не было вовсе.
Наивная Геля Смирнова-Коркина, влюблённая во всяких крутых парней и успевшая в свои двадцать пять трижды побывать замужем, вскочила, захлопала в ладоши и закричала восторженно:
– Потрясающе! Блистательно! Браво!
Один только Кирилл Геранюк вроде как и правда умер. Его бездыханное тело повалилось со стула, а из виска потекла струйка крови. Это пулевое ранение и не собиралось затягиваться.
Думаю, о Кирилле нужно сказать подробнее. Он на криминальном коньке прославился. В театре у него роли незначительные, разве что мелькнёт где-нибудь в эпизоде или в массовке сверкнёт тускло и серенько, а вот в бандитских сериалах он нарасхват. График его на несколько лет расписан. Да знаете вы его: у него дырка на подбородке, а ещё он голову всякий раз бриолином мажет и волосы зачёсывает назад для пущей важности и авторитетности. Кирилл и в жизни не улыбчивый. Так окрутел в своём образе, что уж и сам не помнит себя настоящего. И всё же в самом начале праздника нет-нет да и улыбался, иной раз и сгогатывал над шутками, и сам что-то вворачивал с пошлым юморком. Правда, когда за столом «мертвецы» появились, он опять стал угрюмым, словно привычную маску нацепил. Видно было, как он от какой-то своей страшной думы еле крепится, комок в горле перекатывает, желваки на скулах перетирает. Когда Закупоркин начал стрелять, Кирилл даже и не шевельнулся. Так и сидел, обхватив голову руками и уставившись в одну точку. Тут-то его и нашла шальная пуля.
Я уж было бросился к Кириллу, как вдруг он и вовсе исчез. И никто на это внимания не обратил, словно ничего особенного не произошло.
У чиновника какой-то резиновый пистолет оказался. Он выпустил под сотню пуль, стрелял бы и ещё, но моя ненаглядная супруга остановила его.
– Дайте-ка мне! – лопаясь от нетерпения, она выхватила пистолет и, не мешкая, с каменным лицом выстрелила мне в голову. И тут же истерично расхохоталась, увидев у меня дырку во лбу.
Она, целясь в разные части моего тела, палила и палила с нескрываемым удовольствием, а я лишь чувствовал лёгкие покалывания. Тут уж я окончательно понял, что из ума выбился.
Внезапно Лера резко обмякла, сразу стала доброй и спокойной. Виновато улыбнувшись, она села на своё место и как ни в чём не бывало стала накладывать себе в тарелку всего помаленьку вегетарианского.
Угомонились и гости.
– Очень смешно, – фыркнула Ольга Резунова.
Бортали-Мирская тоже не поленилась и сказала:
– Не всякая пуля долетит до середины головы… Особенно если это голова Бешанина…
– Такая большая, Лидия Родионовна? – мило улыбаясь, спросила Лиза Скосырева.
– Нет, такая тугая…
– А я думаю, – просунулась Зина Караева, – чтобы раскинуть мозгами, ума большого не надо…
Старик Алаторцев вдруг Геранюка вспомнил.
– Жалко Кирилла… Одначе сам виноват. Вот так побегай из одного криминального сериала – в другой, туда-сюда, туда-сюда… И везде его убивают, и сам старается… Вредная привычка. Надо было и духовное что-нито…
Я ничего не понял.
– Ну вы даёте! – сдавленным голосом прохрипел я. – Я что, свихнулся? Или, может, вы все спятили?
– Ваня, ну ты сам посмотри, – с этими словами в руках у Ольги Резуновой невесть откуда большое зеркало объявилось. Поднесла его мне и говорит: – Только ты не ужасайся, будь мужчиной, держи себя в руках.
Легко сказать… Глянул я в зеркало… Ну, лейкопластырь с носа пропал, а сам нос выправился, гладенький стал, ровненький, опухоли – как не бывало. Да и со всего лица синяки и ссадины исчезли. Как будто и не попадал я ни в какую аварию.
Вроде ничего особенного, вокруг гораздо всё нелепей и несуразней, а на меня какая-то апатия навалилась.
– И что это значит? – спокойно спросил я.
Все молчат, глаза прячут.
– Ты умер, мой родной, – с усмешкой сказала Лера.
– К тебе гроб на всех парах скачет! – весело добавила Лиза Скосырева.
Кто-то посмеялся, а вот мне стало совсем не до шуток. Я лишь кисло усмехнулся и ничего не ответил. В свою смерть я, конечно же, не поверил, но во мне уже начала набухать какая-то злость, когда посылаешь всё к лысой бабушке.
– Да, Вань, так и бывает. Только в самый пыл войдёшь, а тебя уже выпрягают, – покачал головой Сергей Белозёров. – Я тоже чуть больше твоего пожил. Сцена забрала, сцена. Только я не на пирушке, а во время спектакля окочурился. Помнишь, я тогда Чацкого играл. «Карету мне! Карету!» – да и упал замертво.
– Вот именно… – задумчиво сказал я. – Призраки, галлюцинации – это уже шизофрения… шубообразная…
Со всех сторон посыпались смешки, забавные колкости. А Лера смотрела на меня снисходительно и с нескрываемым злорадством.
– Ваня, успокойся, не смеши людей.
А меня гляди и впрямь в бешенство швырнёт. И швырнуло бы, не появись наш молодой актёр Глеб Обухов. Вбежал он на сцену весь такой заполошный, горем пришибленный, глаза как у окуня.
– Ивана Бешанина машиной сбило! Насмерть! – закричал он.
Час то часу не легче! Смотрю на Глеба, а он меня сразу-то не приметил или не узнал из-за костюма этого. От волнения, видать, ему голову обнесло, в глазах помутилось.
Ну, все лица, конечно, в мою сторону.
– Ты что мелешь, не по глазам, что ли? А это тебе кто? – строго спросила Бортали-Мирская, показывая на меня.
– Надо было Ване место на Ваганьковском кладбище подарить… – пошутил кто-то.
Тут уж я не выдержал и вспылил:
– Да вы что, сговорились, что ли?! Послушайте, эту комедию пора сворачивать!
Глеб, увидев меня, за сердце схватился, очумелыми глазами на меня смотрит, смотрит… а я-то вижу, что он играет, да ещё так фальшиво, бездарно.
– Что это?.. – чуть не плача, говорил он. – Я же своими глазами видел! Искорёженный он, голова пробита, мозги наружу… врачи и не пытались. Иван был, точно… я же… видел…
– Ты нас не путай. Ваня у нас на сцене умер, как и положено актёру, – сказала Бортали-Мирская. – Все актёры умирают на сцене! Ты разве не знал? Хочешь сказать – Ваня плохой актёр? Или не наший он, раз его машиной придавило?
Это меня уж совсем рассердило.
– Что вы меня все хороните?! Я умер – пусть. Только, Лидия Родионовна, я вас очень уважаю, но, пожалуйста, давайте заканчивайте этот балаган.
Бортали-Мирская всплеснула руками и запричитала:
– Ой, да что же это мы и впрямь на именинника напали! У Вани же сегодня день рождения, день настоящего рождения… Ну-ка, кто у нас ещё тост не говорил? Наливаем, наливаем… За здоровье покойника… тьфу ты чёрт – именинника…
– И то правильно, – обрадовался Алаторцев. – Давайте, поберечься надо, поберечься…
– Только не надо этих глупых тостов типа «чтобы у нас всё было», – продолжала наставлять прима. – Глупые люди не понимают, что эта идиотская реплика понимается буквально. «Всё» – это значит болезни, несчастья, нищета, нужда… Список можно продолжать до бесконечности. А Ване и так не повезло… Ну, а как, в младых годах… Что ни говорите, а на этом свете особенные слова нужны…
Лука Лукич Кандишин решил тост сказать. Актёр, как говорится, легендарный и выдающийся. Девяносто два года прожил и до самого смертного часа со сцены не сходил. Прокашлялся он и говорит:
– Спасибо, Ваня, шо пригласил меня на бенефис свой… Как же удачно сложилось, шо он стал для тебя и для усех нас двойным праздником. Отрадно должно быть тебе, шо освободился ты от бренной жизни не в своей постели, не на больничной койке, не по злой воле худого человека или какого-нибудь стихийного несчастья, а на сцене родного театра, в кругу своих близких и родных людей. Такая уж наша актёрская доля. И про себя скажу. Сколько же раз приходилось мне мертвецов играть! И стреляли в меня, и в гроб укладывали. А роль старика Самарова! Не одну сотню раз я от сердечного приступа на сцене умирал. Покочевряжишься, покривишься для убедительности да тут же и рухнешь как подкошенный. Минут пять, наверно, а то и больше приходилось лежать смирёхонько, пока вокруг все ахают да причитают. А я, признаюсь, лежу себе, бывалоча, и для пущего воплощения представляю, как я над телом своим летаю навроде души. Парю эдак с крылышками и без и удивляюсь. А потом ещё и туннель вообразишь. И туды, в туннель, в туннель засасывает… А дальше как-то… воображения, что ли, не хватало? Ну, представишь ангелов каких-нибудь с крыльями, херувимов шестикрылых, серафимов там, мать с отцом, родственников… Ещё чего-нибудь эдакое для умиления сердца… Да… Так вот я о чём. Жить надо так, шоб не в ущерб загробной жизни. Шоб у души у нашей только прибыток был. А выпьем, друзья мои, за то, шо нет никакого туннеля, и никто нас никуда не засасывает!
Слушал я тост, этот бред сивой кобылы, вполуха и всё ждал, когда мой разум восторжествует над белой горячкой. Так и решил, что пить больше не буду, и тогда покойнички потихоньку рассосутся, а с ними и странные видения улетучатся восвояси. И вот пока я, наивный, питал призрачные надёжды, моя «шизофрения» раздулась уже до размеров всего зрительного зала. Да-да! Вдовесок ко всем бедам, я стал видеть ещё и зрителей, которых ну уж никак не могло быть.
Явление 3
Покойника с кладбища не забирают
Случилось это так. Когда Лука Лукич сказал последнюю фразу, я, сидевший боком к залу, услышал, как зрители захлопали в ладоши. Вздрогнув, я повернул голову и глазам своим не поверил: полный зал зрителей! Аншлаг, ни одного свободного места! А зрители рукоплещут как-то уж совсем вяло и браво не кричат. Ладно бы просто зрители, а то ведь на первых рядах знаменитые писатели, режиссёры, актёры и актрисы, многие из которых уже умерли.
– Ваня, ты чего в зал уставился? – с иронией спросила Ольга Резунова. – Спектакль ещё не закончился. Хочешь на своём бенефисе провалиться?
Я и правда в какое-то оцепенение впал. В первом ряду я увидел знакомую девушку. Она единственная не хлопала, не веселилась, а смотрела на меня, не отрывая глаз… и плакала. И не просто роняла слёзы умиления, как это часто бывает во время спектакля, а горестно рыдала. Да, я узнал её: много, много раз видел на своих спектаклях. Это странная история… Меня все время почему-то тянуло к милой незнакомке, и это не объяснишь. Актёрам нельзя смотреть в зал, но я всегда чувствовал её взгляд. Иногда я забывался, и наши глаза встречались. А на поклоне я мельком смотрел на неё и опять видел её глаза. И хоть она торопливо отводила взор, словно боялась выдать себя, я всё понимал. Эх, а что я понимал? Ну, заносчиво зачислил в свои поклонницы, хотя она никогда у меня автографа не просила и даже не подходила. Выйду из театра – какая-нибудь фанатка подбежит, а она стоит в сторонке тихо так, с грустью куда-то смотрит, словно задумавшись. Первый раз я увидел её лет восемь назад. И вот с тех пор так и не познакомился. Да, тянуло меня к ней, тянуло, как к родной душе, но, стыдно признаться, это и пугало. Всегда был погружён в театральную жизнь, в непрерывные творческие искания и всё такое. Как раз тогда я познакомился с Лерой, а семь лет назад мы поженились… Лера тоже актриса нашего театра, и младше меня на три года. Отец и мать из киношной среды, уважаемая семья, династия. Не каждому так везёт, как мне повезло… Житейские проблемы как-то сразу разрешились, в кино и на телевидение стали больше приглашать, появились влиятельные знакомые и покровители, и вошёл я, как говорится, в обойму избранных. По правде сказать, вся эта элитарная толкотня – это не моё, поэтому старался избегать всевозможных ток-шоу, клубных посиделок, бесконечных праздников и поминок. Но меня радовало, что могу, не слишком задумываясь о хлебе насущном, постигать актёрское ремесло, сниматься в хороших фильмах, много читать и заниматься любимыми и нужными делами. Детей, правда, мы так и не нажили. Лерочка твёрдо решила, что мы должны пожить для себя, а я вяло настаивал.
Знаете, смотрю я на свою прошедшую жизнь и теряюсь. Как будто не жил, а находился в каком-то непонятном подвешенном состоянии, в неком душевном анабиозе.
Эх, милая незнакомка! Помню, однажды всё-таки порывался с ней познакомиться, порывался… но пыл мой как-то быстро иссяк, а тут ещё, как назло, неотложное дело появилось…
…Незнакомка в упор смотрела на меня своими большими глазами и не отводила взгляд. И столько в её глазах было боли и укора, что мне стало не по себе, и я – отвернулся. И тогда она совсем разрыдалась, сорвалась со своего места и побежала к выходу.
Я вскочил и уж было кинулся вслед, но встал как вкопанный, вспомнив о своей «шизофрении», и лишь растерянно смотрел, пока незнакомка не скрылась за резными воротами зала.
– Ваня, теперь уже не догонишь, – услышал я за спиной насмешливый голос ненаглядной супруги моей, а ныне уже вдовушки.
Я обернулся: злая усмешка блудила на холодном и красивом лице.
– Вот, Ваня, упустил свою настоящую любовь, – говорила Лера, – теперь локти кусай. Зачем ты на мне женился, дурачок? Кто тебя просил? Хорошей жизни хотел? А как тебе хорошая смерть?..
Алаторцев покачал своей огромной седой головой и сказал:
– Вот видишь, Ваня, я же говорил, театр пустоты не терпит. Если постановка хорошая, зрители её без внимания не оставят. А тут аншлаг…
– Ванечка, смотри, хорошо играй, не разочаруй публику, – ухмыльнулся Бересклет. – Вся выручка твоя…
– Жить, Ваня, интересно, но и умирать тоже забавно. Особливо когда с душой играешь… – сказал кто-то из покойничков.
Вдруг на меня удивительное и странное спокойствие нашло. «Ну, спятил я, и что? – весело думал я. – Сумасшедшие, они, говорят, счастливые. Живут в своём мире – и горя не знают. А если даже и умер, так всё равно уже ничего не поправишь. И вообще – в гробу я эту жизнь видел… Здесь тоже, оказывается, интересно… И впрямь, что это я теряюсь? Не всем выпадает с покойниками общаться. Надо бы какого-нибудь зацепить…»
Окинул я глазком гостей и на Петре Карпове остановился. Тоже он из покойничков. Помню, любил я с ним поговорить. Больно занимательные беседы у нас получались. Что и говорить, Пётр Петрович – человек легендарный, с великим талантом. Про таких говорят: актёр от Бога. В своё время он меня учил актёрскому мастерству, советы давал. Вот и сейчас потянуло меня совета спросить, как дальше жить после смерти…
Выпили мы за встречу по рюмочке, закусили, и Пётр Петрович говорит:
– Не переживай, Ваня. Артист принадлежит сцене. На подмостках человек всю свою жизнь переиначивает… Ты же помнишь, я тоже на сцене скопытился.
«Ну вот, и Пётр Петрович о том же говорит, а он шутить-то не будет», – подумал я, а вслух ответил:
– Помню. Вы тогда Иудушку Головлёва играли. Это случилось в третьем или в четвёртом акте. Подождите… По-моему, в тот самый момент, когда вас «маменька» проклинала, с вами сердечный приступ и случился. Так органично вышло…
– Ага. Это было и впрямь забавно. Но это в человечьей жизни, а здесь я пьесу до конца доиграл. Потом уже, когда на поклон вышел, всё и понял. Зал другой… Зрители рукоплещут стоя, браво кричат. И только тогда заметил, что всех этих зрителей, каждого человечка, всех до единого я прекрасно знаю. Все вместе были – и умершие, и живые. Мать с отцом, бабушки и дедушки. Родственники, школьные учителя, одноклассники, соседи… Словом, все, кого я когда-либо знал. Правда, увидел я только тех, кто мне симпатичен и дорог. Так уж устроена наша тусторонняя жизнь: кого ты хочешь видеть, увидишь, а все остальные для тебя как будто и не существовали. Вот… И ты был тогда со мною рядом. По обе стороны, так сказать. И в том мире и этом.
Я снова посмотрел в зал, но в отличие от Петра Петровича не увидел ни отца с матерью, ни бабушек с дедушками, ни родных, ни близких. Зрители сидят затаив дыхание, слушают внимательно, то там, то здесь в бинокль на сцену поглядывают.
– А я сейчас в каком мире? – спросил я, чувствуя, как зрители обгрызают мне глазами затылок.
