Звук, свет

***

На перроне шум-гам,

газировка, пиво, пирожки абрикосовые,

женщина тонкая тащит свой чемодан,

губы пухлые, глаза раскосые,

такая привычная для кого-то,

что не различить черты.

И всё-таки было, было -

снег летит, свет падает на одеяло,

наверное, так только мать на неё смотрела:

никогда до конца не узнавая лица,

а сквозь узкие листья век

различая свет и снег.

***

У Маши из девяностых

юбка жёлтая, в пёстрые васильки,

качели подбрасывают коленки,

дедушка охает: «высоко летаешь»

и поправляет кепку.

Она с каждой минутой от меня всё дальше –

уносится на самолёте времени,

и теперь мне почти неведомо,

откуда я здесь, в высоколобой сталинской кухне,

только через сквозняк из форточки

что-то вспомнится

про полёт

вперёд-назад,

назад-вперёд.

***

Заброшенный магазин «Звёздный»,

медленная пыль дробится в луче.

Мы ходили сюда за жвачками,

курили у чёрного входа с брюнетом-грузчиком,

и гремели ящики,

доставаемые из фуры,

и звенели пивные бутылки, как сердце

впервые в этом июле,

но мы это пережили.

***

Я – эти лица, в которые вглядывалась:

загорелое мамино

над кустом смородины,

бабушка Зоя подставляет густые морщины солнцу,

прабабушка в инвалидном,

укрытая простынью, тенью вишни,

и кто-то ещё

там бежит босиком

со случайным яблоком

и смеётся потом из тех пределов,

о которых не знаю отсюда.

***

Дамочка с детской коляской

на лесной тропке,

пацан свистит синим спортивным костюмом,

подорожник, крапива, тонкие васильки –

я их знаю, они должны быть

в этом пейзаже и в этом тексте,

и кажется, кто-то ещё

из бывшего быта, из будущего небытия,

так похожий

на мать-и-мачеховые веснушки

на полянке перед церквушкой.

***

Что этот твой южный снег,

сквозь который блестит чернозём?

Вот и над ним

с утра поднялись тюльпаны,

как случайная нежность в твоём вчерашнем письме.

Наденешь отцовские сапоги, тулуп,

морозный воздух на ветках дрожит.

Скоро растает, надеешься так,

в полях, лесах,

и в тебе самом.

И купол церквушки за рощей лучист,

и мир чист,

как будто меня никогда и не было в нём.

***

Крикнешь тебе в густой

напудренный светом июньский двор,

сквозь листья липы за окнами

долетит ли

виноградный запах травы, сон веток, обморок вечера.

Вечность легка,

как моя летняя юбка,

как дымок твоей самокрутки,

луч на плече.

***

Вот и вечер упал на козырёк балкона,

на пятачок подъезда,

и тишина;

остальное -

передвигается поездом

от одного молчания к другому.

То ли свобода от речи и языка,

то ли тянется горечь дымком издалека.

Хрустящие птицы, пернатые ветки не в счёт,

полёт воздуха над головой тоже часть тишины,

и мы с тобой курим, и гул в груди -

это ещё она

или уже душа,

которой так громко здесь и так страшно.

***

Дорога у озера, дым и рябь,

прощальные утки в тягучей заводи,

длинные лебеди босиком рассекают наискосок

и гортанно стонут.

И чем дальше они, тем я, кажется, ближе к богу.

Не плачь, не плачь, уходи.

***

Так и стоишь-выбираешь в мясном отделе:

лопатка, окорок, печень цвета набухшей сливы,

продавщица тонкая, в зелёном фартучке,

смотрит в дальние дали своей «Пятёрочки»:

«Нет ли, есть ли счастье, которое стоит этого горя,

широкого и громкого, как город,

запертый в лете, звенят цепочки качелей,

и жизнь натянута, как тетива, в теле».

***

Теперь, кажется, не уснуть совсем,

и ещё дождь шлёпанцами – там, тут,

и урчание из приёмника.

Что бывает с теми, кого простят?

Вот так, на кухне,

с рыбой в духовке, с долгим окурком в пальцах,

в молчанье о том о сём,

и вина лежит, как лежит тетрадь,

такая белая

перед этим чёрным вытянутым окном.

***

Узкие тропки

между тюремками захоронений,

тонкие ветки, яблоки на могилках,

невесомая бабушка с авоськой

щебечет

про Полунина, про Одессу.

Надгробия Леоновых, Шубиных, Борисковых –

привычные лица воскресных прохожих –

как всегда,

примирительно улыбаются.

***

Что нам делать теперь в голосистых полях,

где цветут урожаи домов и с окраин запах черёмухи.

Вот и дети

чужие дети

бегут через сквер к городскому фонтану,

что ещё, кроме

хрустящих на солнце капель.

Сколько будущего впереди: не оглохнуть от света,

не ослепнуть от темноты.

***

В переходе на Комсомольской

вспоминаю важное слово.

Некому высказать –

не женщине с клетчатым чемоданом,

не пацанам в кожанках и татухах –

своё маленькое незаметное «зайка»,

которое вскользь бросается

между супом и чаем,

из глубины гортани

исходит

звук,

свет.

***

Однажды всё это останется на потом

комаром на плече, мышью в ночной траве:

у бабушки Юли руки стали бумажными и сухими,

в газете пишут, умер

заслуженный артист драмтеатра Ивлев,

и такая ещё не написанная строка тянется над пассажирским,

пухлая, белая, ничья.