скачать книгу бесплатно
Вели уроки Петр Михайлович Любимов, яркий представитель дореволюционной когорты учителей. Он ходил в неизменном черном костюме, с «бабочкой» вместо галстука на белоснежной рубашке, обшлага которой выступали ровно на два сантиметра из-под рукавов пиджака. Вел он зоологию. Едва в коридоре раздавался звонок на урок, выходил Петр Михайлович из учительской, степенно, неторопливо проходило по коридору, заходил в класс, привычно раскладывал на кафедре тетради, книги, раскрывал классный журнал, делал перекличку (не всегда), доставал из нагрудного кармашка серебряные на серебряной цепочке часы, открывал крышку, клал часы на место. Закончив опрос пройденного материала, объяснял новый, закреплял его, ставил оценки, закрывал журнал, выдворял часы в кармашке, и раздался звонок с урока. Уходил учитель, так ни разу не улыбнувшись, чем повергал меня в немое обожание его.
Было странно видеть его играющими на сцене РДК роли персонажей Островского; впрочем, он и там не улыбался. Жил он в скромном домике около реки. За высоким, плотным заплотом красовались выше крыши тополя – явление в селе единичное. Мы с братцем решили вырастить тополя под окнами нашего дома. Соорудили «садик», как у нас называли палисадники. Знали, что тополя можно вырастить из остростков-веточек, только где их взять? У строгого учителя просить стеснялись, решили украсть. Ну подумаешь, стал на скамеечку у заплота, отломил веточку-две…
Не имея навыков воровства, попались мы с братцем с поличным, потому что не догадались заглянуть в проулок, по которому ходил домой Петр Михайлович; вскочили на скамейку, стали ломать веточки, и раздался строгий голос: «Это что такое творится?». покраснелые от стыда, стояли мы с виноватым видом перед грозным учителем. Выручила нас проходящая мимо тетка Александра Николаевна, женщина из нашей деревни, неграмотная, но бойкая, умная, находчивая.
– Вы уж, Петр Михайлович, – попросила она, – не ругайте их сильно, они задумали посадить тополя у своего дома, вот и решились на воровство…
– Хорошее дело, – смягчился учитель и собственными руками отломил несколько веточек, объяснил, как их посадить, и пожелал удачи.
Кстати, тополя под нашими окнами взялись хорошо, и вскоре у нас появились последователи – подражатели…
Вот примерно все, что я могу написать об учителе зоологии Петре Михайловиче Любимове как представителе подлинных интеллигентов, не только среди учительских слоев. Разумеется, это мизер, крохи из того, что можно было бы о нем написать, имея дневниковые записи. Еще хочется сказать, что все написанное – это моя память о нем, кто-то знает и больше и шире, подробнее и ярче.
В сентябре 1941 года среднюю школу снимали для помощи колхозу, расположенному в нашей деревне, копали картошку три дня. Вернувшись в школу, увидели в классе молодую, симпатичную, веселую учительницу, которая вдохновенно и взволнованно объявила, что будет вести у нас русский язык и литературу и еще будет классным руководителем, но проработала она в нашем классе недолго. Это была Мария Ивановна Приходько. (Она выпускница, должно быть, пединститута). Не то переехала куда, не то случилось нечто другое, помню ее, талантливо исполняющую на сцене РДК роль в пьесе Островского…
Хорошо запомнилась красивая, слегка подпудренная и подрумяненная учительница ботаники Зорина Александра Васильевна, которая, как и Петр Михайлович, вела уроки строго по методике, правда, могла и улыбаться иногда.
Хочется сказать несколько слов об учительнице математики Анне Васильевне Куклиной, жене Василия Гавриловича. Она была невысокого роста, вежливая и скромная.
Не помню точно, не то в конце октября, не то в начале ноября в класс не вошел, ворвался, учитель с пышной светлой бородой, с волнистыми густыми волосами. Он был очень образован, вдохновлен, подвижен.
– Звать меня – Калошин Павел Нестерович, – представился он, – буду вести у вас уроки географии.
Казался чуть-чуть несобранным, не в меру энергичным. Как удалось позже узнать, его в 1938 году в августе прямо на учительской конференции арестовали и увезли в Иркутск, где подвергли немыслимым пыткам, «выбивая» «правду» о контрреволюционной деятельности. Конечно, как стало известно из его мемуарных записей, довольно честных, правдивых и подробных, грешники за ним водились, очевидно, как и за всеми, кто попадал в хаос событий 1–20 годов, когда всем хотелось выжить, уцелеть. Попал ли ты в партизаны, или был председателем первым советских органов, или был мобилизован в колчаковские войска. После колчаковщины мобилизовали его для подавления «кулацкого восстания» по тулунскому тракту, он «заблудился» в тайге и вышел оттуда, когда восстание был подавлено. Нашлись свидетели его «хитрости», последовал донос и арест.
Павел Нестерович пишет в мемуарах, каким пыткам, издевательствам и побоям в тюрьме подвергался, но сумел опровергнуть все обвинения в свой адрес, и был отпущен на свободу. Вскоре он оказался в Нижнеилимске и стал работать в школе, страстно влюбленный в жизнь.
Как-то после уроков он собрал нас, юных краеведов, в кабинете завуча. Показал самодельный, из грубой оберточной бумаги «альбом» и спросил, кто бы мог нарисовать обложку. Ребята дружно указали на меня. Шел второй год войны. Разумеется, ни красок, ни кистей не было ни у меня, ни в продаже. У Павла Нестеровича тоже ничего не было, кроме страстного желания приучить нас к изучению родного края малой и милой родины.
Взялся я за работу, надеясь на свою изобретательную натуру: еще бы, нужда научит. На обложке нарисовал вид из окна кухни: за огородами виднелось заснеженное поле, за ним далекие избушки Большой (название) деревни, слева хребет, справа опушка погодаевского бора. На горизонте – ачинская сопка и Шальновский хребет. Бумага обложки серая, поэтому снег я покрасил известью, благо ее было в изобилии. Небо покрыл той же известью, подкрашенной брусничным соком. Сопки и хребет подмалевал сажей с известью, ближний хребет и погодаевский бор – сажей.
Надо было видеть, с каким восторгом хвалил Павел Нестерович мой труд. Мне даже неудобно стало от его дифирамбов. Это меня окрылило, приподняло в своих глазах и в глазах учеников. К следующему занятию кружка я принес… стихотворение:
Есть на покосе кедр могучий,
Хвоя зеленая на нем.
Под ним течет Тушама ручей,
С него частенько бьем.
И опять Павел Нестерович своими восторгами заставил меня покраснеть, казалось, до пяток. Смущало то, что в стихах было много неправды: во-первых, кедр является ориентиром межи между колхозными покосами, и шишек на нем почему – то не бывало; во-вторых, Тушама не ручей, а речка, я боялся, что ребята станут меня «разоблачать»; все обошлось как нельзя лучше.
После Нового года Павел Нестерович решил поставить на школьной сцене спектакль «Мороз Красный нос» по поэме Некрасова. Каким-то образом он достал два тюка оберточной серой и толстой бумаги. Ребята и девчата склеили большие «полотна». Я написал на них заснеженный лес, применяя сажу, глину и опять известь. Среди деревьев стояла запряженная в сани понурая лошадь…
Спектакль прошел с успехом, его хотели поставить на сцене районного Дома культуры.
Сам же Павел Нестерович одевался скромно, мог прийти в школу в кирзовых сапогах, испачканных коровьим навозом, в помятом пиджаке, в неглаженных брюках. Мы, уже привыкшие к лишениям военного времени, и не ставили это в вину учителю.
На уроках он был по-прежнему энергичен и возбужден, любил и поворчать, если замечал что-то неладное, но мог и проявить завидное внимание к огорченному чем-то ученику. Мог и «двойку» поставить в журнал. Меня постигла такая немилость, когда я при ответе перепутал изобаты и изобары.
«Двойка» обескуражила, и я, вырвав из учебника лист под обложкой, нарисовал шарж на учителя с большим сходством. Пустил по рядам и со страхом слушал, как смех одолевает ребят. Конечно, Павел Нестерович завладел шаржем, тщательно осмотрел его и… похвалил меня:
– Ты молодец, Замаратский, здорово получилось. Позволь взять рисунок на память.
Мог ли я отказать?
Меня всегда поражала его неукротимая энергия и скорость. Едва влетев в класс, он командовал:
– Замаратский, к доске!
Еще один эпизод. Иван Павлович, учитель математики (рассказ о нем впереди) заболел, и Павел Нестерович стал заменять его. Он называл страницу, номер задачи и предлагал:
– Кто первый решит, получит «пять».
В классе учился Леонид Белобородов, математик по природе (если б война быть ему профессором, но… увы). Он через две-три минуты тянет вверх руку.
– Что, Белобородов?
– Я решил.
– Ставлю «пять». Решай следующую…
Ленька мог бы получить сто «пятерок». Выздоровел Иван Павлович, пришел на урок, объяснил новый материал, дал номер задачи, а Ленька тянет руку вверх.
– Что, Леонид?
– Я решил.
– Так быстро?
– А нас Павел Нестерович научил: кто первый решит, получит «пять».
– Торопиться блох ловить, – урезонил его Иван Павлович.
Павел Нестерович играл в спектаклях во время войны, когда сборы от спектаклей шли в фонд обороны, и после войны, к сожалению, из седьмого класса я был вынужден пойти работать в качестве монтера на радиоузел, потом был призван в армию, а после службы поступил в Иркутское художественное училище. Собираясь уехать домой на каникулы, пришел на пристань, чтобы купить билет на пароход.
На берегу увидел группу учеников и, удивительно, во главе их Павла Нестеровича, который, узнав меня, вдруг «воспылал» вдохновением, неподдельным, казалось, вечным.
– Ребята, – начал он, как всегда, приподнято, – знаете, кто это?
Ребята молча уставились на меня, а Павел Нестерович давай меня нахваливать, да так, что мне стало не по себе.
– А это, – продолжал Павел Нестерович, – мой бывший ученик, художник и поэт. Вот что он написал, когда учился в шестом классе, – и продекламировал мой «шедевр» о кедре на речке Тушама.
Я был изумлен, поражен его памятью. Он рассказал мне, что работает в школе города Усолье и привез учеников на экскурсию в Иркутск, посмотреть город, посетить музеи, исторические места, «подышать» воздухом прошлого.
Потом стал расспрашивать меня о Нижнеилимске и его жителях, о том, какие события случились там в последние годы.
Я был обескуражен, не мог ответить почти ни на один вопрос, мысленно кляня себя за невнимательность отношение к илимчанам, людям, в основном спокойным, лишенным сентиментальности или тщательно скрывающим ее за суровой илимской действительностью. Конечно, не все, но я, видимо, представлял экземпляр, который не хотел знать больше того, что знал. Я любил природу Илима, его мягкую, незатейливую красоту, обожал, пытался рисовать ее пейзажи, писал о ней стихи, изредка «разряжаясь» стихами о людях, вот и о Павле Нестеровиче написал.
Учитель
Как в преддверие рая,
В класс притихший влетал,
На ходу открывая
Классный журнал.
И ворчливый немного
(Указка в руке)
Вызывал от порога:
Замаратский, к доске.
Нарисуй-ка на память
Байкальский хребет,
А Оглоблина Таня,
Расскажи про Тибет.
Кругоплечий и резвый,
Русый цвет бороды,
Взгляд и честный и трезвый —
Родниковой воды
Выше среднего роста,
В школу страстно влюблен,
Задушевно и просто
Вел себя с нами он
Был и строгим и чутким,
Спросит вдруг, между дел:
У? Печален, Васютка?
Может быть, заболел?
Был ли он образцовым
Всегда и везде?
Но стоит образом он
Благородства в труде.
И любим беспредельно,
Не забудется, нет,
Удивительно цельный
Педагога портрет.
К сожалению, о дальнейшей судьбе Павла Нестеровича я знаю понаслышке и немного, потому что из седьмого класса ушел на работу монтером радиоузла, где до призыва в армию работал мой брат Михаил, и меня уговорили, упросили на его место.
Во время войны в районном Доме культуры, повторяю, ставились спектакли, сбор от которых поступал в Фонд обороны. Конечно, большинство «артистов» – это учителя, и среди них, конечно, Павел Нестерович.
Вскоре я ушел в армию, и Павел Нестерович исчез из поля моего внимания, изредка встречал я о нем заметки в газете «Восточно – Сибирская правда», где помещались его фотографии и он был титулован «патриархом» учительских династий. Последний раз я его видел перед затоплением долины Илима: он приехал посмотреть еще раз на родину. Это был крепкий человек, совсем непохожий на старика, хотя возраст его переваливал за девяносто лет. Меня поразил ряд белых ровных зубов в его рту, окруженном шикарной белой бородой. Был одет по-походному: спортивная куртка, кирзовые сапоги и бодрость! Это все, что я могу написать о самоотверженном, преданном своему призванию и делу учителя…
Да, вспоминается эпизод. На уроке Павел Нестерович искренне повинился, что забыл дома прибор, сделанный им, при помощи которого можно наглядно демонстрировать горообразование. Нашел выход: привлек наше внимание к рукаву своего пиджака и стал сжимать рукав пальцами, под которыми зримо, рельефно образовывались складки, очень напоминающие земные неровности.
Разве такое забудешь?
Еще он любил прибегать к разного рода уловкам, как запоминать названия, даты, события. И мы запоминали все легко и надолго, на всю жизнь.
Очень он любил свой предмет и слова, относящиеся к нему. С наслаждением, явно слышимым в его голосе, произносил: «Баб-эль-Мандебский пролив» (или залив), «Килиманджаро», «Маточкин шар», «пролив Дежнева», «Ключевская сопка» и т. д.
Да, его уроки носили явно эмоциональный характер, тоскующих учеников я не видел, но есть честно сказать, на уроках такой тишины, как у Петра Михайловича, не было. И все потому, что Павел Нестерович видел в учениках своих друзей и товарищей, не унижал их, не оскорблял, хотя и поругивал некоторых частенько, только незлобливо, по-отечески.
Читал я его «мемуары», написанные им в последние годы, когда память (которая меня поражала, особенно, когда он писал про свои детские годы) начинает слабеть, и в записях повторяются описания фактов, о которых лучше бы не упоминать.
Например, он пишет, как его арестовали «белые» за то, что он был первым председателем волостного правления в Нижнеилимске.
Пишет, как его конвоировали в город Нижнеудинск и как он ждал пули в спину от конвоира, едущего на лошади следом за ним.
И вдруг фраза: «Меня демобилизовали из колчаковской армии и отправили учительствовать в теперешний Братский район». Странно?
Было досадно интересно читать, как он изъездил, чуть ли не всю Россию, Украину, чтобы снова очутиться на Илиме, довольно зажиточным человеком: купил дом, купил сельхозмашины для сельхозартели, причем самые современные.
Моя память тоже стала сдавать, и прошу извинения у читателей, если я где-то что-то подпутал.
Последний приезд в Железногорск состоялся летом в годы перестройки. Павел Нестерович, проживающий в Иркутске и пользующийся там, как старейший учитель, почетом и уважением, заявил, что мечтает прожить сто лет, и в это охотно верилось.
Немного он не «дотянул» до ста лет.
Есть он у меня на фотографиях, а картина, на которой я изобразил его на фоне Нижнеилимской средней школы, хранится в музее просвещения города Железногорска.
Василий Гаврилович Москвин
Я познакомился с ним, когда пошел учиться в Нижнеилимскую среднюю школу, хотя видел его на сцене Нижнеилимского Дома культуры в спектаклях, только тогда я не знал, что это учитель физики. Конечно, скорее всего, он был природным артистом, потому что играл на сцене вполне профессионально, часто и не расставался со своим увлечением вплоть до преклонных лет, и мне почему-то хотелось бы писать о нем как об «артисте», о его пролях.
Василий Гаврилович (жаль, не «покопался» в его биографии: откуда он, где учился?) имел высокий рост, отмечался стройной фигурой, одевался скромно, аккуратно. На уроках любил подшутить, юморок, причем, был очень к месту и вовремя.
Вспоминается эпизод. Была в нашем седьмом классе отличница, дочь первого секретаря райкома партии, сидела, как всегда, на первых партах, ближе к учительскому столу.
Василий Гаврилович, делая опрос по пройденному на прошлом уроке материалу, незаметно вытянул из элемента Лекланше (если мне не изменяет память) центральный стержень и спросил:
– Анисова, включи звонок в цепь.
– Так… начала Анисова, став возле стола, – ток идет от плюса к минусу…
Соединила провода, звонок молчит.
– Не звонит, – нарочито сердясь, подосадовал Василий Гаврилович. – А ведь учила!
– Учила, Василий Гаврилович, учила!
– А не звонит…Ну давай, еще разок!
– Анисова проверила все соединения, подтверждая «теоретически» ответы. Звонок молчал.
– А ты, Замаратский, учил домашнее задание?
