скачать книгу бесплатно
– Заплешников! – не так громко, как при вызове Вани, произнесла медсестра. Я быстро подошел к стойке, ответил на несколько вопросов о данных тела (рост и вес), после чего меня отправили в узкий коридор в первую дверь слева.
Постучался и зашел в ничем не примечательный кабинет. Кроме большого окна с решеткой, пожелтевшей от времени раковины, стенда с папками и стола с раскрытым журналом, там ничего не было. Даже отверстий для карниза. Значит, шторы или жалюзи не предполагались. Кабинет был открыт, однако врач лет тридцати вошел только через несколько минут и отметил, что хорошо, что я зашел, не дождавшись разрешения, потому как многие блуждают по коридору и теряют много времени, не находя нужную дверь. Снаружи действительно было темно от стойки дежурных вдоль прохода и до еле виднеющейся последней двери (может, так и задумано). Ручку для записей в журнал врач достал из наружного кармана и стал спокойно говорить, задавая вполне обычные вопросы:
– Вы нормально себя чувствуете?
– Да. Только голова немного болит, это, скорее всего, от волнения.
– Не было незафиксированных сотрясений мозга? Как часто у вас болит голова от переживаний?
– Я имею в виду, что не выспался, боялся, что опоздаю, поэтому волновался. Нужно было к восьми, успел приехать только в девять. А так нет, не часто болит и общее самочувствие почти всегда нормальное. Сотрясений не было…
Мы говорили около десяти минут. Врач был любезен, вежлив и задавал вопросы в разговорной манере так, чтобы я чувствовал себя комфортно. У него хорошо получалось. Последние вопросы были про алкоголь, курение и наркотики. Я приврал, сказав про негативное отношение к первому и последнему.
С призывниками в РЦПЗ возиться не любят. Причины стали понятны еще при посещении психиатра в военкомате: тесты и анализы сдаются за три-четыре дня, а гуманное социальное государство оплачивает пребывание в психиатрии на 12—14 суток. Это отнимает у врачей и другого персонала дополнительное время: осмотреть, накормить, поменять постельное белье. Кроме того, в окрестностях немало питейных заведений и благоприятных мест, скрытых от глаз прохожих и сотрудников милиции, а имея свободный выход, можно прилично напиться, что нарушает правила пребывания таких учреждений, или занести стеклянную тару в отделение для людей с суицидальными наклонностями. С точки зрения здравого смысла, необходимо было вообще запретить продажу винно-водочной продукции в окрестностях психиатрических больниц, хотя и здесь все понятно: для кармана чиновников и предпринимателей это неплохая прибыль, ведь алкоголь в Беларуси недорогой, и имея даже низкий уровень дохода, без проблем можно найти дешевое крепленое вино, которое небезызвестно окрестили чернилом или бырлом.
После разговора с врачом меня направили в ту самую еле виднеющуюся дверь в конце темного коридора, где снова встретился Ваня. В просторном фойе бродили пациенты, а чуть дальше располагался открытый кабинет, из которого показалась медсестра. Ваня стоял, опираясь поясницей в подоконник на приличном расстоянии и, скорее всего, сразу меня не заметил, все так же, как и в приемном отделении, уставившись в телефон.
– Слышь. Привет. Дай позвонить, а? – раздался голос за спиной. От удивления и небольшого испуга я подскочил, на лбу пробился пот.
– Эээ… привет… – даже не знал, что ответить.
– Нельзя тебе телефон, Петя, тебе же сказали. Нечего тут выпрашивать у призывников, – вовремя и быстро сказала подбежавшая медсестра, которая мелькала из открытой двери. На разговор отреагировал Ваня и подошел к столпотворению, сразу начав интересоваться:
– Добры дзень. А куды нам iсцi? Вы павiнны накiраваць, так?
– Что вы говорите? – переспросила медсестра, не понимая вопроса. Сложилось впечатление, что никто из нас не удивлен отсутствию знаний белорусского языка у персонала государственного учреждения.
– Вы нам должны сказать, куда направиться, или кто-то другой? – уточнил я.
– Да, пойдемте, пожалуйста, – ответила медсестра, показывая рукой на открытый кабинет.
Она задавала примерно те же вопросы, что и врач, делая очередные пометки: курите, употребляете алкоголь или наркотики, как себя чувствуете. Примерно через 10—15 минут разговор был завершен, и никто из нас не понял выражения: «в отделении для призывников мест нет, пойдете в 29-е». Сразу почувствовался подвох, еще больше захотелось выйти, выкурить полпачки сигарет за раз и никогда сюда не возвращаться. Тем не менее, бежать было некуда и незачем. При всей постсоветской бюрократии Республики Беларусь все же какие-то рамки, хладнокровие и здравый смысл нужно сохранять. Да и был уверен, что пришел в санаторий, хоть и организационного построения советского типа.
Временное место жительства
Part IV – «лучшее отделение в мире»
Когда начал писать повесть о пребывании в психиатрии, не задумывался о кавычках в названиях подзаголовков, теперь отчетливо понимаю – они как нельзя кстати. Не могу сказать, что есть четкие разграничения между плохим и хорошим отделением РЦПЗ, однако лучшим, в полном смысле этого слова, ни одно ни при каких условиях назвать нельзя.
29-е отделение открывает двери для наркоманов, алкоголиков и лиц с суицидальными наклонностями. Есть и призывники, которые так же, как и я с Ваней, опоздали на раздачу палат в отделении, выделенном военкоматом, и мест не осталось. Немного суетясь и пройдя под большой связкой двух зданий, мы зашли вовнутрь. Большая железная дверь с оттенком ржавчины по обе стороны была открыта, дальше – небольшой предбанник, фойе и несколько нелогичных разветвлений. Видимо, были какие-то стандарты при постройке не только госучреждений, но и других зданий 50-х годов прошлого века. Я уже бывал в подобных помещениях: недалеко от родительского района находились жилые дома постройки того периода времени, планировка примерно такая же, за исключением лестниц. Если в знакомых домах лестницы размещались сразу за предбанником, то в психиатрии до них нужно прилично пройти, хотя и направления сторон были идентичными, такими же были ступеньки, сильно изношенные временем, и двери с проступающей коррозией. Выглядело это примерно так: предбанник, фойе, узкие проходы направо, налево и вперед, через два-три метра от них – аналогичные пути, откуда снова можно увидеть такие же разветвления. Абсолютно никакой экономии места и пространства.
Нас ждало еще одно оформление. Повернув налево и начав искать нужный вход, из приоткрытой двери позвал врач, который задал точно такие же вопросы, как в регистратуре и двух предыдущих кабинетах, после чего сказал, что наш вход напротив, и попросил уйти. Мы вышли и увидели уже современную плотно закрытую пластиковую дверь со звонком. Позвонив несколько раз, Ваня услышал, что кто-то идет, и мы простояли еще несколько минут. Я было попробовал коснуться звонка, и в этот же момент дверь отворил неухоженный и с явным оттенком безразличия в глазах пациент. Признаться, он испугал не только меня, но и, казалось бы, прожженного психиатрией Ваню.
– Вы что, номером ошиблись? – без никаких эмоций прозвучал вопрос. Было ощущение, что у пациента даже не шевелились губы.
– Вось, – сказал Ваня и протянул бумагу направления.
– Степановна! – громко крикнул встречающий, оборачиваясь назад. – К тебе туристы.
Мы ждали хоть какой-то реакции или призыва к действиям еще около минуты. Из-за спины пациента раздались неразборчивые слова, он махнул рукой и сказал:
– Новенькие, блять. Они же дети!
Мы прошли по длинному холодному коридору метров тридцать. Окрашенно-обшарпанные стены и запах сырости придавали помещению атмосферу Богом забытого места. Другие пациенты, кроме безразлично шатающегося встречающего, тихо отдыхали в палатах. Приехав к девяти утра, лишь часть процедур оформления удалось пройти к началу третьего, когда начался тихий час. На пункте дежурства с небольшим углублением коридора для стола и личных вещей нас встретила улыбчивая медсестра. Чуть правее за ним находился кабинет для анализов: мазка из заднего прохода, мочи, забора крови на гепатит и ВИЧ.
– О, мальчишки, а куда же вас селить? Вы от военкомата? – начали сыпаться вопросы без приветствия. Ответы были очевидны.
– Да, именно оттуда… – произнес я, уже не таким бодрым голосом, как в приемном отделении. Усталость сбивала с ног, даже улыбнуться в ответ не представлялось возможным.
– Вилки, ложки, чашки, провода, ремни, стекло есть? – спросила другая медсестра, не отводя глаз от журнала выходов и что-то бесконечно заполняя.
– Да, – коротко ответил и показал на ремень. Ваня сделал тот же жест, приподняв застегнутую куртку из кожзаменителя.
– А что в рюкзаках? – спросила первая медсестра.
– Там ноутбук для работы, пару йогуртов и питьевая вода.
– У мяне тожа, – добавил Ваня. – Толькi ёгурта няма, а вада и ноут ёсць.
– Какой работы… ладно, ноутбуки можете оставить, только подзарядки дайте и ремни снимайте, не положено… железяки всякие и телефоны… нет, телефоны оставьте, просто не светите, – беспрекословно начала перечислять разрешенное и запрещенное медсестра.
На этом этапе забрали буквально все, что могло пригодиться. Как в издевку, разрешили оставить ноутбук и телефон, но толку-то – батареи на нуле. Да и если позволить оставить зарядные устройства, они не сыграли бы никакой роли – розеток в общих палатах нет. Об этом и многих других ограничениях мы узнали несколько позже. Ваня, не скрывая, удивлялся и постоянно повторял, что в прошлый раз такого и подавно не было, в той психиатрии все его действия заключались в прохождении тестов раз-два в неделю и распитии спиртного с другими пациентами.
По распределению попали в первую палату, напротив пункта дежурства медсестер и справа от комнаты отдыха персонала. Там было восемь кроватей, возле каждой – маленькие тумбы. По центру, между двух плотно закрытых окон с решетками, стоял стол с какой-то литературой и государственными газетами, которые пестрили громкими заголовками о подвигах колхозников в сборе урожая и перевыполнении планов трудягами на заводах. В нос сразу же ударил сильный запах грязных носков с какими-то примесями, сложно было разобрать. Я сел на дальнюю кровать справа, ближе к окну, из которого поддувало, достал припрятанную ложку и начал есть йогурт. Вошедшая медсестра, которую до этого было не видно, заметила железный предмет у меня в руках и не подала вида. Два пациента, играющие в карты, показали указательным пальцем, что необходимо соблюдать тишину, и развели руками в сторону – большая часть пациентов спит. Мы с Ваней последовали инструкциям. Ближе к пяти началось шевеление, в коридоре слышались громкие топанья и разговоры, а пациенты начали с нами знакомиться.
– Привет. Вы тоже от военкомата? – спросил малыш лет шестнадцати на вид.
– Привет-привет. Да, направили, блин. Что тут и как? – ответил и начал задавать вопросы я. Лежащий на кровати напротив Ваня с безразличием снова уставился в свой телефон.
– Хуево все тут. Пиздец просто. Я тут уже семнадцатый день и вряд ли выйду завтра, – вмешался в разговор еще один прописанный. – Мне тут личное дело в военком отправили еще около недели назад, так не идет, сука. Не выпускают, говорят, нельзя, пока от комиссариата ответ не получим, что документы дошли. Там дальше по коридору вообще чернь, лучше с ними не разговаривать. Не знаю, чего нас селят ближе к выходу, может, чтобы свободу чувствовали, а ничего сделать не могли, или хуй его знает… – он говорил на эмоциях, отчетливо чувствовались отчаяние и безвыходность. – Меня Вова зовут, или Володя, как хочешь в общем.
– Я – Дима. Надеюсь, такого со мной не будет. Там Ваня, – сказал и показал пальцем на своего соседа, который по-прежнему не интересовался разговором и никак не реагировал.
– Да похуй тут всем, на что ты надеешься и что хочешь. Вон смотри – совсем дети тут лежат, это что, бля, нормально?
– А тебе сколько лет? – спросил я, поворачиваясь к малышу, который первый со мной заговорил.
– Скоро девятнадцать будет. У меня сотрясения были зафиксированные, а мама сказала, что я пару раз еще ударялся головой и не обращался к врачу. Решили обследовать. Я Шурик, кстати. – Мы пожали руки, и на этом наша беседа прекратилась.
На ужин почти никто из нашей палаты не пошел. Общались, делились впечатлениями, догадками о том, что будет. Продуктивным тот день не назовешь, хотя и бесполезным нельзя. Я действительно отчетливо понимал слова Вовы, быдловатого пациента лет двадцати пяти. Несмотря на то, что он матерился как сапожник и порой не контролировал эмоций, были в его словах здравые мысли: как государство может направлять таких малышей, как Шурик, на принудительное обследование. Неудивительно, что ему поставят не ахти какой хороший диагноз, ведь каким бы закрытым ни был человек, он переживает происходящее, и в его возрасте, с внешним видом ребенка, вежливой и доброжелательной манерой общения, можно сломаться в первые часы пребывания в таком учреждении и начать смотреть на мир негативно.
Целый вечер я бесцельно слонялся по коридору, сидел в фойе и пытался найти более-менее подходящего человека для общения или времяпрепровождения. Не удалось. Действительно заметил такую особенность отделения, которой не придал значения при разговоре с однопалатниками, – дальше по коридору вообще чернь, лучше с ними не разговаривать. Может быть, это случайность, что ближе к комнатам отдыха, анализов и пункту дежурства с большего находились воспитанные и аккуратные люди, в то время как через несколько десятков метров палаты были заполнены неопрятными и по-хамски общающимися индивидуумами.
Призывников в отделении можно было пересчитать по пальцам. Основная часть пациентов – алко- и наркозависимые, с отчетливыми оттенками заболевания на лицах и телах. Алкоголики держались отстраненно и старались ни с кем не пересекаться. Даже случайные разговоры в туалете или фойе заканчивались стремлением уйти или не подавать вида, что кто-то рядом. Наркоманы были общительные и постоянно пытались втереться в доверие, чтобы стрясти пару-тройку тысяч на непонятные цели: сигаретами их угощали безвозмездно, а ломку от наркотиков медики хорошо перекрывали опиоидными заменителями. Есть сомнения в том, что они вообще могли купить на стороне противозаконные для отделения препараты. Призывников не старались обыскивать или нюхать на употребление разных веществ, а наркоманов или алкоголиков проверяли при каждом обходе: поднимут матрас, внимательно посмотрят в тумбу, хорошо проверят карманы висящих в общем шкафу вещей. Чуть меньше было суицидников. Так же, как и алкоголики, они старались забиться и не выходить из своего ограниченного мира с одной лишь разницей: постоянным стремлением получить доверие от персонала, чтобы им разрешили выполнять какие-то работы вне стен отделения и без надзора. Несколько человек страдали депрессивным синдромом, видел их только мельком на приеме лекарств и в столовой.
Первые знакомства оставили сильное впечатление:
– Привет. Ты почему здесь? – спросил я одного пациента, сидя на лавочке напротив фойе.
– Друзья-суки. Передознулся, совсем плохо было. Не откачали, а вызвали карету скорой. Ну меня и дернули сюда. Мамке-папке похуй, поэтому отказа от лечения подписать не могу, три месяца буду околачивать стены. Сильно хуево было первое время, ломало. Сейчас попустился, даже сцать под себя перестал, – ответил собеседник. – Вон у Ромы спроси, что и как по наркоте у нас, он тебе расскажет, – немного подумав, добавил и махнул рукой в угол, показывая на еще одного сидящего молодого человека.
Рома сидел в задумчивой позе, уставившись в пол. Я последовал совету случайного знакомого и подошел к нему. В палате распределения поговорить было не с кем: Ваня торчал в телефоне без перерыва, изредка выбегая на несколько минут его подзарядить на пункт дежурства, быдловатый Вова меня не интересовал, а у малыша Шурика еще не сложилось четкого представления об интересах, поэтому от него можно было услышать лишь то, что здесь плохо и хочет поступить в политехнический университет в следующем году.
– Привет. Чего скучаешь? – я попытался завести разговор. Собеседник долго не реагировал и смотрел в пол.
– Потому что скучно, – коротко ответил он. – Я – Рома.
– Меня Дима зовут, я на обследовании от военкомата, – так сложилось, что большинство друзей и знакомых знают меня по прозвищу. Последнее время редко приходилось представляться именем, поэтому было непривычно, когда оно звучало из моих уст больше десятка раз за текущий день.
– А, ну понятно, – было совершенно ясно, что собеседник не хочет общения, продолжив все так же смотреть в пол.
– Ты как сюда попал? – после нескольких минут молчания я все же решился задать вопрос Роме по совету первого случайного знакомого 29-го отделения вне палаты.
– Мне 20 лет, ман, 20 лет, ебаный в рот. Взяли с травой, дебилы-мусора… Было там все-то на раз покурить, и то, не насладившись… Говорю, отпустите, мол, жизнь ломаете, а они ржут мне в харю, и не ебет, пойдем, оформлять будем… Дал деру, прибегаю к корешу, говорю, мол, так и так… Пробили юристов-адвокатов по этим делам. А они такие, бля, на хуя ты бежал… Смысл-то не в этом… Говорят, ну, по-хорошему, тебе троечка светит, но по-хуевому все пять, а то и семь в плечи. Отмазать никак вообще, подвязок ноль, да и бабок не особо. Говорят, можем взяться, а если гарантия нужна хотя бы на скостить срок, это не в нашей стране… – Рома говорил около пяти минут. Не останавливаясь и моментами чуть не захлебываясь слюной от злости и непонимания системы. Он уже не смотрел на пол, а уставился прямо в глаза так, что я отчетливо видел проступающие слезы обиды, – …подождали мы с корешем вечера, пошли накидались, он домой, а мне нельзя, мусора ждут. Взял еще пол-литра белой, пошел на крышу, выпил и хотел скинуться. А тут мама звонит, говорит, мол, где ты, как, тут менты во всю хату трясут. Ну я и говорю: «Прости, мама, я тут на крыше, сейчас сигану». Через минуту уже слышу мигалки, там мусора, скорая, все дела. Короче, уговорили не прыгать, и в дурку… так понимаешь, ман, даже, бля, не говорят, на сколько, а если и выйду отсюда быстро, сяду или нет, непонятно. 20 лет, бля, 20 лет, и на пятерку сесть…
Мотивация Ромы вполне понятна. Ему 20, амнистии и поблажки в нашей стране за наркотики не предусмотрены, и неважно, нес ты полграмма марихуаны или героина, срок будет примерно одинаковый. Провести четверть жизни на зоне никому не хочется, особенно в таком возрасте, когда еще толком не знаешь, что будешь делать дальше: работать, учиться, создавать семью или просто отрываться еще несколько лет по кабакам и клубам.
Чуть позже встречались и интеллигентные люди. Воспитанные, начитанные, с достойными и интересными взглядами. В большинстве случаев их семьи думают, что в Новостях помогают вылечиться от алкоголизма, хотя сами понимают: без желания зависимого ничего не исправимо. Алкоголизм заключался в банальном нежелании быть системными, потому как ни для кого не секрет, что, если человек думает иначе, на него смотрят косо, независимо от уровня образования, интеллекта или внешнего вида. Попросту говоря, они ломались под бесконечным давлением.
Несмотря на усталость и неполное осознание того, что со мной произошло, старался максимально приблизиться и адаптироваться к обстановке на ближайшие две недели. С первых мимолетных разговоров стало понятно, что в Новостях ни о какой легкости и простоте не может идти и речи: принцип ограниченности, выходы с 11:30 до 14:00 и с 17:00 до 19:00, и то только нескольким группам пациентов и лицам на осмотре от военкомата. Позже выяснилось, что даже в это время выйти не всегда удается, так как бывают обходы: врач, никуда не торопясь, проходит по палатам и демонстрирует свою власть, как павлин в брачный период, чаще всего именно в промежутки позволенного свободного выхода.
Особенно тяжело суицидникам и принудительно направленным наркоманам. Такие группы пациентов выводят на час под надзором и далеко не каждый день. Чаще всего они могут погулять и подышать свежим воздухом, только когда РЦПЗ ожидает проверку или у докторов хорошее настроение. Алкоголики через десять суток могут выходить на прогулки, как лица на осмотре с первого дня, хотя и не покидать территории. Официально призывники тоже не могут выходить за контрольно-пропускной пункт. Тем не менее, знаете, как в анекдоте, который мне рассказал один из пациентов:
– Хай! Я неуловимый Джо! Налейте мне виски! – громко крикнул ковбой, забегая в кабак. Бармен налил стакан, потом второй, третий.
– А почему он неуловимый? – начали шептаться посетители.
– А кому он нужен?! – ответил опытный ковбой, одиноко сидящий за крайним столом.
Не пошел на ужин. Уже около девяти вечера захотелось просто лечь на кровать и погрузиться в сон. От отвратительных запахов и шума заснуть не удавалось несколько часов. Даже когда в палате отчетливо стали слышны храп и скрип кроватей от непроизвольных сонных движений пациентов, глаза не хотели смыкаться и наблюдали за еле видными сквозь оконную решетку проявляющимися звездами. Судя по отблеску телефона, Ваня также не мог заснуть и оторваться от своего пластмассового друга. Скорее всего, я просто резко отключился и открыл глаза рано утром, да и то не по своей воле. Обычно отчетливо помню последние минуты перед сном, за исключением вечеров, когда организму требуется немедленный отдых и контроль над смыкающимися глазами и расплывающимися мыслями отсутствует.
Проснулся от крика медсестры. В палате почти никого не было. Выглянул за дверь и увидел чуть ли не бегущих пациентов в дальний конец коридора в обратную от выхода из отделения сторону. Помню, подумал: если бы они хотели выйти на улицу, все бы было понятно, а они направляются в никуда. На самом деле тупик оказался столовой, которая действительно большую часть времени была закрыта, а дверь, покрашенная со стенкой в однотонную серо-желтую краску, в буквальном смысле сливалась и казалась ее частью.
– А ты чего ждешь? – посмотрев в мою сторону, крикнула медсестра.
– Не хочу есть, – протирая глаза, выдавил я.
– Что значит не хочу? – медсестра с трудом сдерживалась от ругательств.
– Просто не хочу. Я только вчера приехал, не выспался, все храпели, тут воняет. Лучше посплю, пока никого нет.
– Слушай, появись хотя бы в столовой, а там разберемся, будешь жрать или нет…
Выполнил указание медсестры и зашел в столовую. Казалось, что воняет еще больше, чем в палате, хотя более съедобным запахом. Слева большое углубление со столами и стульями, прямо – еще одно для отработанной посуды, перед столами – окно, видимо, для выдачи пищи, по инструкции к нему подходить нельзя. Вся тара с блюдами к приходу пациентов уже на столах. Есть не стал, немного постоял и отправился попробовать поспать, что тоже не удалось, так как около десяти утра в отделении начались еще большие оживление и шум. Кому-то говорили о завтрашней выписке, некоторым назначали анализы и другие процедуры, а несколько человек приехали на прописку с врачами скорой помощи. Бесцельно шатаясь по коридору и палате, ничего дельного на ум не приходило, ноутбук и телефон были разряжены, все, с кем так или иначе можно было поговорить, занимались своими делами: играли в карты или другие незнакомые мне игры, читали, спали, несмотря на шум, или бегали по подсобкам, пытаясь выпросить чистое белье или разрешение покурить в неположенное время.
Около часа дня криком позвали на обед. Ничего особенного: суп, гречка с котлетой и компот. Все в железной посуде, естественно, без острых краев. По-моему, я впервые ел кашу и котлету столовой ложкой, хотя бывало разное. Официально вилки и тем более ножи в отделении не разрешены, предполагаю, что и во всей психиатрии, тем не менее, если подойти и тихонечко попросить у повара нормальный столовый прибор, предназначенный для такой пищи, то за несколько сигарет хорошей марки или интересную книгу на время, его можно получить. Об этом я понял не сразу, а к моменту моего осознания такой возможности необходимости не было – перестал есть в столовой. Посуда под счет. Если чего-то не досчитаются, начинается кипиш.
Правила для всех
Part V – «местность и режим»
Бесцельно слонялся по отделению. Узкий коридор занимал около ста пятидесяти метров в длину с большим углублением в виде фойе, сделанным вроде как для отдыха пациентов. Еще в первый день заметил большое столпотворение в нем и не придал этому значения, думал, что пациенты что-то обсуждают. На деле почти каждую неделю в разные дни психиатрию посещает приходской священник из православной церкви. Отойдя метров тридцать от КПП в сторону беседок напротив небольшой стоянки, можно было наблюдать купала здания храма. Я крещен с младенчества и с большим уважением отношусь к крестным родителям, хотя заходить в церковь не было никакого желания. Несколько лет назад пришел к вполне осознанному выводу, что христианские, как и другие храмы, являются проявлением системного заточения, стремясь, как и государство, содрать последние гроши с прихожан, продавая свечки, иконы и другую атрибутику, при этом отдавая копейки на льготные налоги (а некоторые вообще отсутствуют для церкви в виде исключения) и тем более реальные нужды общества: улучшение инфраструктуры, помощь нуждающимся в должном объеме. Список можно продолжать бесконечно. Безусловно, такие места должны быть, это часть многотысячной истории человечества, однако последние несколько веков они превращаются в пристанище безнадежных либо в самое абсурдное, что можно себе представить. Один из ярких примеров современной бизнес-церкви: освящение священнослужителем огнестрельного оружия или автомобилей за определенную сумму. Территорию церкви увидеть не удавалось, она была огорожена не хуже дурдома, разве что без колючей проволоки сверху забора. Прихожанам разрешалось выполнять какие-то работы в обмен на койко-место, пищу и, возможно, небольшое денежное вознаграждение, поэтому некоторые выписавшиеся пациенты, не имея другого варианта крыши над головой или возможности устроиться на более-менее оплачиваемую работу, ради собственного содержания с последней надеждой отправлялись туда.
Беседки между КПП и церковью так и пестрили колкими нацарапанными или написанными маркерами выражениями вроде «лучше две недели в психушке, чем полтора года в сапогах». Кругом были хвойные и лиственные деревья. Путь по тротуарам казался крайне живописным, хотя стройка напротив храма немного раздражала шумом и матерным общением работяг. Всегда казалось, что строители разговаривают на своем, не понятном никому языке, и дело даже не в матах, а в словосочетаниях: «подай мне эту хуйню», «слева напротив той пизды», «ну там, где стоит этот дебил». И такие обращения были направлены к людям, стоящими спиной к просящему, то есть даже без усилия они по непонятным выражениям для среднестатистического человека догадывались, где, с какой стороны и недалеко от кого лежит необходимый инструмент. Несмотря на подпорченную погоду (резкие осенние ветры и небольшой дождь время от времени), на улице было оживленно: пациенты гуляли в дневное свободное время перед обедом, врачи общались, а подсобники что-то носили из одного корпуса в другой. Первые дни, проходя мимо окон, был удивлен, почему люди шатаются по улице в непогоду, потом понял – заняться в психушке больше нечем.
– Эй… ммм… прости, забыл, как тебя зовут. Пойдешь вечером гулять? Ваня предлагает выпить за знакомство, – раздался голос за спиной.
– Вы от военкомата? – раздался раздраженный голос медсестры. Чуть левее сидела еще одна, не обратившая никакого внимания на пришедших.
Обернулся и увидел Шурика, который улыбался, видимо, от спонтанного предложения нового прописанного в палате и шмыгал носом каждые несколько секунд, вытирая его рукавом клетчатой рубашки.
С первых минут в отделении было понятно, что пациенты, которым за 30 лет, не особо следят за внешним видом, независимо от получаемых медикаментов. Главное, чтобы было тепло, уютно и комфортно. Более младшие по возрасту пытались показать себя с лучшей стороны, исходя из принципа «по одежке встречают, по уму провожают». Шурик был одет как с иголочки: фланелевая рубашка в клетку явно куплена незадолго до попадания в психиатрию, совершенно неудобные плотные джинсы темно-синего цвета, которые мешали ему нормально садиться на стул, резко поворачиваться, вставать или ложиться на кровать. Это было отчетливо заметно и невооруженным глазом. На руке дешевые, хотя и аккуратные часы в пластиковом красном корпусе. Иметь такой аксессуар в 29-м отделении не положено, как уже говорилось, персонал закрывает глаза на некоторые неопасные для пациентов вещи. Особого определения безопасных вещей в психиатрии нет. Мне рассказывали случаи, когда признанные вменяемыми пациенты, которых ожидал суд через несколько дней, глотали ложки или другие предметы, пытались вскрыть себя острыми частями разбитых керамических изделий, осколками плитки или делать вид, что вешаются, обмотав куски простыни об радиаторы отопления или дверные ручки. Потолки были около трех метров в высоту, и даже те лампы, на которых можно затянуть петлю, казались недосягаемыми без сторонней помощи. Смысл таких действий в том, что врачи не хотели брать на себя ответственность (кто его знает, действительно пациент хотел покончить с собой или делал вид), поэтому вместо суда и отправки на зону таких персонажей ожидало продолжительное лечение от попыток суицида в психиатрии. Если на зоне есть четкие разграничения своеобразных рангов и статей (к примеру, педофилов, выражаясь жаргоном, опускают до степени, когда человек находится на грани), то в дурдоме такого нет. Ничего не значащий или опущенный для уголовного мира преступник мог запросто построить невменяемых пациентов, отобрать сигареты или другие предметы, которые его интересуют, как и договориться на смягчение режима у медперсонала за взятки, обмены и какую-либо помощь: постоянную уборку территории, разноску контейнеров с пищей в соседние отделения, мытье полов и многое другое. Своими глазами увидеть такое не удалось, хотя рассказы ходили по отделению от разных людей, у которых не было причин привирать.
– Да, с удовольствием выпил бы чего-нибудь горячительного, – не задумываясь, ответил я.
– Давай тогда попробуем отпроситься минут за десять до пяти, чтобы не было очереди при заполнении журнала выхода, – добавил Шурик. Мы переглянулись, поняли друг друга и пошли в разные стороны.
Меня догнал резкий выкрик:
– Все по палатам! Быстро! – голос звучал недовольно, с оттенком строгого приказного тона.
– Что случилось? – спросил я у проходящего мимо пациента.
– Все нормально, тихий час, – удивленно ответил он. Сложилось впечатление, что пациент подумал, почему я об этом не знаю, не маленький же.
В палате никто не спал. Пациенты по-прежнему играли в карты, шахматы и другие игры, а лица на осмотре разговаривали между собой. Только Ване ни до чего интереса не было, он все так же торчал в телефоне. Вова пытался заснуть, бесконечно переворачивался на кровати, но так и не осмелился попросить общающихся вести себя тише. У него и самого громкая манера разговора, что мешало всем в позднее время. Вова знал, что, если сделает замечание, впоследствии упреки будут поступать от всех прописанных, поэтому всячески пытался показать недовольство. А вот Шурик был на эмоциях. Хорошо ощущалось его искреннее улыбчивое настроение, потому что перед нами были призывники, которые его обижали и точно не хотели разговаривать с малышом. Я, напротив, стремился узнать что-то новое, понять режим и систему, наказания, которые могут применить к лицам на осмотре, а помимо Шурика, никто ничего дельного сказать не мог: не имел желания либо ему было абсолютно похуй.
– Уже скоро-скоро… – безостановочно повторял подобные фразы Шурик с двух тридцати и до самого выхода.
– Не напружвайся, добра? – через полтора часа повторений один раз заметил Ваня и снова уперся взглядом в телефон, нажимая на сенсорный экран.
Мы подошли к пункту дежурства медсестер и попросились выйти на десять минут раньше, нам разрешили поставить запись о выходе заранее, но все же сказали ждать возле плотно запертой двери. Ровно в 17:00 по немного спешащим часам раздался свист и из второй палаты показался пациент. Впервые видел, как женщина бальзаковского возраста в белом халате свистит, как хулиган во дворе, подзывая друзей. Пациент, не торопясь, подошел к пункту, поздоровался, обсудил несколько интересующих его вопросов по процедурам и взял обычную оконную ручку. Отворить дверь и выйти без такого нехитрого приспособления из 29-го отделения можно было, только если большую пластиковую дверь открыли снаружи либо у стоящих в очереди на выход имелась плоская отвертка или столовая ложка, а такие предметы пронести удавалось далеко не каждому. Через несколько дней понял, почему настенные часы, подвешенные на большой высоте, немного спешили: отпустив пациентов раньше в будний день хотя бы на несколько минут, можно было попасть на спонтанную проверку. Бывали случаи, когда персонал за это получал денежный выговор помимо простой ругани от руководства. Таким образом медсестры себя перестраховывали. Кроме того, чтобы настроить часы, нужно было вызывать подсобных рабочих, которые в большинстве своем не отличались от бывалых алкоголиков, а с трясущимися конечностями отправлять их на стремянку опасно. Мы вышли на улицу, я сделал глубокий вдох свежего воздуха и направился по длинной дороге к выходу с территории.
– …здесь есть нормальный магазин и бар сбоку, минут десять идти. Лучше пройти или проехать к торговому центру All, там все дешевле, хотя фиг его знает, сколько автобуса ждать, а идти подольше, минут двадцать… – консультировал меня и Ваню Шурик после прохождения КПП.
– Вообще нам ходить никуда нельзя, говорят, гуляйте возле отделения, там лавочки есть, ветер не дует. Но у меня на вахте еще ни разу не спросили, откуда и куда.
– Малы, у нас часу няма, давай у блiжэйшую краму, – сказал Ваня, и мы отправились дворами к ближайшей лавке за алкоголем, проходя вдоль церкви и стройки.
Это был обычный магазин для поселков городского типа, который совершенно не радовал ассортиментом. Пиво – только белорусского производства и без особого выбора. Что-то перекусить можно было найти без проблем, хотя в первую очередь нас интересовал алкоголь «за знакомство». Предложение взять крепкое спиртное сразу отклонилось: Ваня не хотел, а Шурик заявил, что быстро захмелеет и нам придется поднапрячься, чтобы завести его обратно. Как и в большинстве мелких магазинов, винно-водочный отдел находился напротив бакалеи и промтоваров, возле него толпилось несколько замученных работяг, скорее всего, идущих со стройки и решивших запить горе низкой заработной платы дешевым плодово-выгодным вином. Их комбинезоны выглядели немало повидавшими, не было даже маленького просвета чистого места – все заляпано краской и строительными смесями. Где-то слышал, что в грязной рабочей одежде проезд в общественном транспорте не разрешается, дабы не создавать неудобств опрятным пассажирам. Здесь это никого не волновало. Рабочих из соседних строек коттеджного поселка можно было увидеть на остановке почти каждый вечер по двое или по трое, а иногда и в большем количестве. Бар возле магазина был невысокой наценочной категории, тем не менее, при всей приятности цен денег от желания не прибавилось и на посещение заведения не хватало. Раньше думалось, что в Испании, Португалии, Италии или других жарких европейских странах основные объемы пива в магазинах ориентированы на то, чтобы оно не успевало нагреваться и вкус не терялся. Теперь отчетливо понимаю, что культура пития у граждан таких стран совершенно другая и выпивать алкоголь в большом количестве не имеет смысла, достаточно двух-трех бокалов вина или треть литра пива, чтобы хорошо провести время, беседуя с друзьями. Ни раз лично наблюдал, как литровая стеклянная бутылка Estrella выпивалась тремя испанцами в течение целого вечера, а про объемы вроде полутора или двух литров, скорее всего, не знают даже поставщики местных магазинов. Беларусь никогда не ориентировалась на западные ценности, и в интересах государства преобладает спаивание граждан дешевым некачественным алкоголем в больших объемах. Наверное, чтобы не думали о лишних свободах. Поэтому было решено скинуться и взять два с половиной литра одной бутылкой отечественного пива. Хорошо снимает стресс, не требует больших денежных затрат, а о невысоком уровне производства говорит отчетливое состояние похмелья после небольшого употребленного количества.
Шурик раньше ни с кем не ходил распивать спиртное в окрестностях РЦПЗ, поэтому и понятия не имел, где можно скрыться от глаз патрулей милиции или добропорядочных граждан, которые при виде небольшого нарушения общественного порядка тут же начинают об этом сообщать в небезызвестные органы. На самом деле, еще проходя вдоль аллеи по аккуратному, хотя и местами разбитому тротуару, я увидел небольшие лесные массивы и множество закоулков, где никто не будет заметен случайному взгляду. В лес не пошли по причине часто прогуливающихся медиков напротив психиатрии, у которых в должностных обязанностях – сообщать о нарушении режима пребывания пациентов и лиц на осмотре. Было решено скрыться за мусоропроводом. Хотя запах не придавал наслаждения происходящему, особого выбора не было. Стояли около часа. Ваня был как никогда разговорчив и снова сильно возмущался принципу ограниченности и недостатку нормальных, на его взгляд, людей в отделении. Шурик почти все время молчал и неподдельно радовался, что нашел новых друзей, которые не только его не обижают, но и берут с собой погулять. Видимо, малыш не сильно жаловал алкоголь и уже через несколько глотков из общей бутылки его начало шатать, благо тащить никого не пришлось. Когда темы иссякли, а дно достигнуто, мы отправились на боковую.
В первые дни сложно было привыкнуть к расписанию туалета для курения или, попросту говоря, общей параши, да и вообще распорядку отделения. Выйти после вечернего свободного времени уже нельзя, а вдыхать никотин только в отведенные часы для справления нужд. Туалет выглядел удручающе. На нескольких небогатых сквотах, где удалось побывать в разные периоды жизни, обстановка санузла была куда более впечатляющей и благоприятной. Да что там, даже разбитые уличные сельские туалеты были бы мне больше по душе. На двери два замка и один засов. Помещение занимало около семи метров в длину и пяти в ширину. В конце – большое окно с решеткой и постоянно открытая форточка, что создавало дискомфорт в ветряные холодные дни. Подоконник деформирован и направлен вниз от постоянно сидящих на нем пациентов. Половину пространства занимали унитазы без стульчаков с перегородками между собой и время от времени неработающими смывами. Привычных кабинок с дверцами нет, и, зайдя покурить, взгляд часто упирался в справляющих свои дела пациентов. Место после последней перегородки и окном ничем, кроме трубы, не было занято. Сомневаюсь, что там хотели поставить раковину для мытья рук, скорее всего, посчитали, что унитаз возле невысокого окна ставить нерационально, и убрали после сдачи здания в эксплуатацию. По трубе видно, что если к ней что-то и прикручивали, то очень давно. График работы туалета был строго соблюден на протяжении всего моего пребывания в психиатрической больнице. Иногда пациенты просились по нужде или по причине острого желания выкурить сигарету, и все равно их не пускали за закрытые на два замка и засов двери. Только если пациент был послушным, не конфликтовал с персоналом и поступался личными интересами, ему позволялось справить нужду в санитарной комнате. Бывал в ней несколько раз с медсестрой и одним из прописанных в хороших отношениях с персоналом: дверь, слева от прохода – ванна, унитаз и умывальник, одна перегородка ближе ко входу на половину помещения. Судя по стопкам грязного белья на прогибающемся столе, помещение также предназначалось для хозяйственных нужд, хотя ничего для стирки там не заметил, разве что тазики, ну уж вряд ли это делают вручную. Основной принцип общего туалета заключался в закрытии через каждый час. Также им нельзя было пользоваться на тихом часу и во время выдачи лекарств пациентам – по инструкции палаты должны быть открыты нараспашку, а сторонние помещения закрыты на ключ, который хранится у медсестры, выдающей медикаменты. Ночью не пускать или закрывать туалет не имеют права, на практике пациенты избегали ночных посиделок на подоконнике вонючей параши во избежание криков и ругани персонала. Это сильно раздражало выходящего из палаты после отбоя и отдыхающих пациентов. По наставлению медиков инструкции соблюдаются не всегда. Самое посещаемое время туалета – пятиминутка после открытия и перед закрытием. Если пациенты находятся внутри, дверь не должна закрываться, а форточка открываться. Выполнить эти действия практически невозможно, так как будет задымлено все отделение, если не этаж. Другими словами, инструкции не соблюдаются только тогда, когда это выгодно персоналу.
Распорядок дня показался более-менее нормальным: подъем в семь; завтрак до девяти; закрытый туалет на час; до одиннадцати процедуры, тесты и анализы, в редких случаях могли кого-то вызвать после обеда; с одиннадцати до часа свободный выход тем, кому можно; обед до двух; тихий час и закрытый туалет до пяти; вечерний выход с пяти до семи; ужин до восьми, иногда разрешали посетить столовую до девяти, если оставалось много несъеденного; отбой в одиннадцать вечера. На практике завсегдатаи и некурящие не спешили на завтрак, и если не нужно было принимать лекарства, то до полдевятого их никто не дергал. Во время тихого часа разговоры можно было услышать практически из каждой палаты, за исключением палат, где находились буйные (привязанные и обколотые) пациенты. На отбой все уходили раньше на час-полтора, так как после девяти вечера в отделении практически никто не мог разговаривать под действием сонников или других препаратов для гуманного лечения.
Не помню точно, скорее всего, общую душевую разрешалось принимать ежедневно. Был только один раз без водных процедур. Пациенты начали шептаться, что пришла красивая медсестра брить бомжа, и столпились перед дверью душевой. Из любопытства тоже решил посмотреть, хотя ничего про девушку в белом халате сказать не могу, кроме того, что у нее были светлые волосы, шпильки и отчетливо заметные чулки, выглядывающие из-под короткого халата и юбки чуть длиннее, так как взгляд уперся в живую очередь на работающий душ. Бомж (для того пациента это слишком громкое слово) – обычный старичок, заросший бородой с отчетливым оттенком алкоголизма на лице. Душев около семи, помещение просторное, с умывальниками и без перегородок. В остальном все стандартно: обшарпанная и отваливающаяся белая плитка на стенах, окно с решеткой и сливы через каждые полметра на кафельном полу. Оказалось, из немалого количество душей работало только два или три. Раньше и после этого туда не заходил. В первые дни мыться не хотелось. Когда холодно, особо не попотеешь, да и не погуляешь мокрым по длинному коридору, можно залечь с простудой (дует буквально отовсюду), а через два дня после прописки я перевелся в платную палату с отдельной душевой кабиной для четырех человек.
