скачать книгу бесплатно
– Теперь какова ваша религиозная принадлежность, милостивый государь?
– Я атеист и светский человек.
– Я не могу записать вас атеистом. Государство Израиль не признает такого понятия. Кстати, какой конфессии придерживалась ваша мать?
– Когда я видел ее в последний раз, она еще была католичкой.
– В таком случае я запишу, что вы христианин, – выдохнул с облегчением чиновник.
При всем своем миролюбии Дов начал проявлять признаки раздражения.
– Я не стану носить удостоверение личности, в котором сказано, что я христианин. Это не только противоречит моим убеждениям, но и оскорбляет память моего отца, который, будучи анархистом, сжигал церкви во время гражданской войны.
Чиновник снова почесался, немного поразмышлял и нашел неплохое решение. Дов покинул учреждение, имея при себе синее удостоверение личности, в котором черным по белому было напечатано, что он каталонец не только по национальности, но и по религиозной принадлежности.
Всю жизнь Дов беспокоился, как бы эта необычная «национальная и религиозная идентификация» не повредила его дочерям. Ведь учителя в израильских школах постоянно повторяли детям одну и ту же мантру – «мы евреи», нисколько не думая о том, что среди их подопечных могут оказаться и такие, чьи родители не имеют счастья принадлежать к «избранному народу». Собственный атеизм и категорический отказ жены разрешить ему сделать обрезание исключали возможность пройти гиюр.[8 - Термин «Эрец-Исраэль», «Страна (или Земля) Израиля», встречается в этой книге сотни раз. Он имеет огромное культурное, политическое и религиозное значение, раскрытие которого требует самое меньшее нескольких страниц. В данном случае автору и редактору книги приходится рассчитывать на интуицию читателя. – Прим. ред. русского издания.] На каком-то этапе он пытался изобрести себе фантастическую родословную, связывающую его с насильственно крещеными испанскими евреями. Но когда дочери подросли, и он убедился, что его нееврейское происхождение не особенно их заботит, Дов оставил эту идею.
К счастью, в киббуцах не принято хоронить своих «гоев» за оградой кладбища (или на христианских кладбищах), как это делается во всех остальных населенных пунктах Израиля. Он похоронен рядом с другими киббуцниками на общем кладбище. Примечательно, что удостоверение личности Дова бесследно исчезло после его кончины. Одно можно сказать с уверенностью: он не взял его с собой в последний путь.
Со временем у двух эмигрантов, Шолека и Бернардо, родились внучки-израильтянки, отец которых был добрым приятелем двух «аборигенов», выходящих теперь на передний план повествования.
История вторая: двое приятелей-«аборигенов»
Первый Махмуд (оба героя этой истории носят имя Махмуд) родился в 1945 году в Яффо. Жители нескольких арабских кварталов Яффо, в разгар боев 1948 года не бежавшие в Газу, после окончания войны получили разрешение остаться в своем родном городе. Махмуд вырос в бедном квартале города Яффо, почти целиком заселенном еврейскими иммигрантами. В отличие от так называемого треугольника (города Умм эль-Фахм и его окрестностей) или арабской части Галилеи, в 50-е годы палестинцев в Яффо оставалось совсем мало, и они чувствовали себя осиротевшими – нечего было и говорить о каком-либо автономном культурном существовании. Новое же население, состоявшее из иммигрантов, отказывалось принимать их в свою среду.
Одним из способов вырваться из узкого и тесного гетто арабского Яффо было вступление в компартию Израиля. Юный Махмуд присоединился к ее молодежному движению. Только там ему удалось свести знакомство с «обычными» израильтянами своего возраста. Участие в движении дало ему возможность путешествовать и познакомиться со «Страной Израиля»[9 - Термин Эрец-Исраэль, Страна (или Земля) Израиля, встречается в этой книге сотни раз. Он имеет огромное культурное, политическое и религиозное значение, раскрытие которого требует самое меньшее нескольких страниц. В данном случае автору и редактору книги приходится рассчитывать на интуицию читателя. —Прим. ред. русского издания.], которая была тогда еще очень небольшой, а также основательно выучить иврит. Кроме того, членство в этом движении позволило ему существенно пополнить образование сверх скудного багажа, приобретенного в арабской школе. Как и Шолек в Польше, он изучал произведения Энгельса и Ленина, пытался читать труды теоретиков коммунизма из разных стран мира. Израильские коллеги по партии его очень любили. К тому же он всегда был готов прийти на помощь товарищам.
В числе его приятелей был молодой израильтянин, всего на год моложе. Махмуд легко нашел с ним общий язык и помогал справляться с перипетиями бурной и жестокой уличной жизни Яффо. Физическая сила Махмуда придавала уверенности его молодому другу, а тот, в свою очередь, зачастую выручал товарища своим острым языком. Их дружба крепла день ото дня. Они поверяли друг другу свои самые заветные тайны. Так приятель Махмуда узнал, что тот хотел бы взять еврейское имя Моше и стать по-настоящему своим в их компании. Иногда по вечерам, когда они вместе гуляли по улицам города, Махмуд представлялся как «Моше». Как правило, ему удавалось ввести в заблуждение торговцев и местных деловых людей. Однако вскоре после этого он вновь становился Махмудом, поскольку долго сохранять взятую взаймы идентичность было невозможно. Кроме того, естественная гордость не позволяла ему полностью отмежеваться от «своих».
В жизни Махмуда были и преимущества – ему не пришлось идти в армию. Его приятель, разумеется, получил повестку в военкомат, и это должно было надолго их разлучить. В одну из суббот 1964 года они сидели на волшебном яффском морском берегу и вслух размышляли о будущем. В ходе этой непринужденной болтовни они решили, что, когда приятель завершит военную службу, они отправятся в длительное путешествие по миру и, если им повезет, больше не вернутся в Израиль. В каком-нибудь удаленном уголке земного шара они откроют небольшую фабрику, производящую мечты, которые всегда сбываются. Чтобы скрепить это «судьбоносное» решение, они слегка надрезали ладони, а затем обменялись крепким рукопожатием. Как маленькие и несмышленые дети, они поклялись совершить великое путешествие.
Махмуд нетерпеливо дожидался окончания службы своего приятеля. Она продолжалась более двух с половиной лет. Однако приятель вернулся совсем другим человеком. Он был влюблен, эмоционально несвободен, изрядно растерян и, хотя и помнил о задуманном долгожданном путешествии, начал колебаться. Его влекла бурная, деятельная атмосфера Тель-Авива. Перед ним открылось столько соблазнов, что он просто не мог в них не окунуться. Махмуд терпеливо ждал еще некоторое время, но в конце концов понял, что приятель вписался в беспокойную израильскую жизнь и уже не сумеет из нее вырваться. Махмуд смирился с этим, накопил достаточно денег и уехал. Он совершил длинное путешествие, пересек всю Европу, по «странному» стечению обстоятельств все больше удаляясь от Израиля. В конце концов он прибыл в Стокгольм. Невзирая на непривычный холод, слишком белый снег и многочисленные трудности, он постарался приспособиться к местным реалиям. Он начал работать в компании, занимавшейся установкой лифтов, и стал специалистом в этой области.
Долгими северными ночами Махмуд почему-то тосковал по Яффо. Когда он решил, что пришла пора жениться, он вернулся в то место, которое когда-то было его родиной (впрочем, история отняла ее у него, когда он был трехлетним ребенком), и там нашел себе жену. Он взял ее в Швецию, где и создал семью. Палестинец из Яффо каким-то образом превратился в скандинава, родной язык его детей – шведский. Как часто бывает в семьях эмигрантов, они научили этому языку свою мать. Махмуд уже давно не мечтает о том, чтобы его звали Моше.
* * *
Другой Махмуд родился в 1941 году в давно уже не существующей маленькой деревушке неподалеку от Акко. В 1948 году он стал беженцем. Его семья в разгар боев бежала в Ливан, а родная деревня была стерта с лица земли. На ее развалинах построено процветающее еврейское поселение – мошав[10 - Изначально сельскохозяйственный кооператив, вполне социалистический, но не устроенный, как киббуцы, на коммунистических началах. С годами старые мошавы, нередко владеющие ценными землями, превратились в очень разные структуры – вовсе не обязательно сельскохозяйственные или сохранившие социалистические порядки. – Прим. ред. руcского издания.]. Через год, в одну безлунную ночь, его семья тайно присоединилась к родственникам, проживавшим в деревне Джедида в Галилее. Таким образом, Махмуд на долгие годы попал в число тех, кого в Израиле называют «присутствующими отсутствующими»[11 - Это официальный термин – «ха-нифкадим ха-нохахим». Такое, конечно, трудно выдумать. – Прим. ред. русского издания.]. Речь идет о беженцах, оставшихся на родине, но при этом лишившихся своей земли и всего имущества. Второй Махмуд был мечтательным и одаренным ребенком. Его учителя и друзья зачастую поражались богатству его языка и дерзости его воображения. Как и первый Махмуд, он присоединился к коммунистическому движению и вскоре стал одним из его ведущих журналистов и поэтов. Он поселился в Хайфе, бывшей в то время самым большим в Израиле городом со смешанным (то есть еврейско-арабским) населением. Он тоже повстречался со своими еврейскими сверстниками и сверстницами, «настоящими» израильтянами, с годами его творчество воодушевляло все больше и больше людей.
Его смелое стихотворение «Удостоверение личности», написанное в 1964 году, всколыхнуло целое поколение арабской молодежи и приобрело широкую известность далеко за пределами Израиля. Уже в первых строках поэт гордо бросает вызов чиновнику израильского МВД:
Записывай:
Я араб
Мой номер удостоверения личности: пятьдесят тысяч
Число детей: восемь
Кончится лето – появится девятый
Ты недоволен?!
Израиль навязал своим нееврейским гражданам-«аборигенам» удостоверение личности, в котором их национальность определена не как «израильтянин», даже не как «палестинец», а просто как «араб». Так, довольно парадоксальным образом, Израиль стал одним из очень немногих мест в мире, где признается не только каталонская, но и арабская национальность. Постоянное увеличение числа проживающих в Израиле «туземцев» будет вызывать в последующие годы все больше беспокойства у израильских политиков и органов власти. Поэт ясно предвидел это уже тогда.
Довольно скоро Махмуд стал «подрывным элементом». В 60-е годы Израиль боялся поэтов больше чем шахидов. Его часто арестовывали, сажали под домашний арест; в более спокойные периоды ему просто запрещали покидать Хайфу без разрешения полиции. Он выносил преследования и ограничения хладнокровно, со стоической, вовсе не поэтической выдержкой. Несмотря на удушающий гнет властей, он утешался тем, что близкие друзья совершали частые паломничества в его квартиру, расположенную в хайфском районе Вади Ниснас.
Среди его дальних приятелей был и молодой коммунист из Яффо. Хотя он и не знал арабского, несколько переведенных стихов захватили его воображение и побудили взяться за перо.
После возвращения из армии он время от времени навещал поэта. Беседы с ним укрепили его веру в необходимость продолжения борьбы. Эти беседы имели и побочный эффект: благодаря им он наконец-то перестал писать обескураживающе незрелые стихи.
В конце 1967 года этот молодой человек снова приехал в Хайфу. Ему довелось участвовать в боях за Иерусалим, стрелять во врагов и наводить страх на покоренное население. Израиль был опьянен победой, арабы – унижены. Он чувствовал, что происходит что-то нехорошее, ощущал зловонный, удушающий запах войны. Он жаждал бросить все и уехать из страны. Но перед этим он хотел в последний раз встретиться с поэтом, которым восхищался.
Как раз тогда, когда молодой солдат сражался в Святом городе, Махмуда в очередной раз провели в наручниках по улицам Хайфы к месту предварительного заключения. Солдат встретил поэта позже, когда его отпустили домой. Вместе они провели бессонную ночь. Алкогольные пары и плотный сигаретный дым затуманивали окна. Поэт пытался убедить своего молодого почитателя остаться и продолжать борьбу, не бежать в чужие города, не бросать их общую родину. Солдат рассказывал о своем отвращении к всеобщему ликованию из-за одержанной победы, о своем отчаянии, о своем отчуждении от земли, на которой он пролил невинную кровь. К утру его стошнило. В полдень хозяин дома разбудил гостя и перевел для него стихотворение, написанное с первыми лучами рассвета – «Солдат, мечтающий о белых лилиях»:
<…> Он понял, – так он сказал мне, – что родина —
это глоток кофе, приготовленный матерью,
и возвращение домой под вечер.
Я спросил его: «А земля?»
Он сказал: «Я ее не знаю»…
В 1968 году публикация палестинцем стихотворения об израильском солдате, способном раскаяться в совершенном им насилии, в потере самоконтроля во время боя, стыдящемся участия в захвате чужих земель, воспринималась в арабском мире как предательство. Ведь в ту пору таких израильских солдат еще не существовало. Хайфский поэт подвергся жестоким нападкам и даже был обвинен в культурном сотрудничестве с сионистским врагом. Однако поток обвинений быстро иссяк. Его авторитет становился все более прочным. Вскоре он стал символом стойкого сопротивления палестинцев в Израиле.
В конце концов солдат все-таки уехал из страны, но поэт покинул ее еще раньше. Он не мог больше терпеть полицейскую удавку, ежедневные репрессии и притеснения. Израильские власти с радостью отменили его сомнительное гражданство. Они не забыли, что дерзкий поэт был первым в Израиле арабом, выдавшим себе самому «удостоверение личности», в то время как с их точки зрения у него вообще не должно быть личности.
Поэт скитался из одной столицы в другую, а слава его ширилась и крепла. В конце концов, во время короткой оттепели, вызванной началом мирного процесса («процессом Осло»), ему разрешили вернуться и поселиться в Рамалле. Въезд в Израиль был ему запрещен. Органы безопасности смягчились только в день похорон его отца; ему разрешили провести несколько часов там, где прошло его детство. Поскольку он не носил на себе взрывчатки, ему позволили впоследствии нанести еще несколько коротких визитов в Израиль.
Солдат, в свою очередь, поселился в Париже и прожил там много лет. Он учился, бродил по красивым улицам, но потом неожиданно сломался. Несмотря на владевшее им чувство отчужденности от Израиля, тоска и любовь к городу, где он вырос, взяли верх. Он вернулся в причиняющие жгучую боль места, в которых сформировалось его представление о самом себе. Родина, называющая себя «еврейским государством», приняла его с распростертыми объятиями.
Что же до родившегося здесь поэта-бунтаря, а также друга юности, когда-то мечтавшего носить имя Моше, увы, для них она оказалась слишком тесной.
История третья: две (не)еврейские ученицы
При рождении ее назвали Жизель – в честь бабушки. Это произошло в 1957 году в Париже. Здесь она и выросла. Она была шаловливой и неугомонной девочкой, очень любившей отвечать «нет». Несмотря на это упорное «нет», а возможно, и благодаря ему, она стала отличницей, хотя учителя с трудом ее выносили. Родители разрешали ей почти все – даже изучать «святой язык». Они надеялись, что она достигнет высот в науке, но она решила, что хочет жить в Израиле. Пока суть да дело, она начала учиться на философском факультете Сорбонны. Параллельно Жизель брала уроки идиша и иврита. Идиш она изучала потому, что это был язык прошлого – язык бабушки, которую она никогда не видела. Иврит должен был стать языком будущего – языком ее детей, которые еще не родились.
Ее отец прошел через концлагеря. Он спасся в немалой степени благодаря помощи немецких узников. После войны он вернулся в Париж. Его мать, Гизела, была арестована вместе с ним летом 1942 года. Ей не посчастливилось вернуться. Из Дранси она была отправлена прямиком в Освенцим. Он вступил во французскую социалистическую партию, где встретил свою будущую жену. У них родились две дочери. Одну из них назвали Гизела, по-французски – Жизель.
Уже в школе Жизель стала ярой анархисткой и участвовала в радикальных молодежных кампаниях, последних отголосках легендарного мая 1968 года. В семнадцать лет ее ориентация резко изменилась, и она объявила себя сионисткой. В 70-е во Франции еще не были опубликованы многочисленные труды, рассказывающие о судьбе французских евреев в годы нацистской оккупации. Поэтому Жизель приходилось довольствоваться общими книгами по истории данного периода, которые она читала взахлеб. Она знала, что многие из тех, кто прошел через лагеря, впоследствии оказались в Израиле. Прекрасно понимая, что бабушки Гизелы нет в живых, она тем не менее стремилась сблизиться с еврейскими женщинами, похожими на нее. Она готовила себя к «репатриации».
Зимой 1976 года она прошла ускоренный курс изучения иврита, организованный Еврейским агентством в самом центре Парижа. У нее был учитель-израильтянин, нервный и уязвимый. Жизель все время выводила его из себя странными вопросами; заодно она выяснила, что он нередко ошибается, спрягая сложные глаголы. Она не считала нужным сдерживаться и указывала ему на это. Ее замечания были ему не по вкусу, однако девушка вызывала любопытство, и он старался ее не обижать. Кроме того, она была лучшей ученицей в классе, так что к ней нельзя было относиться без уважения.
Ближе к концу года она исчезла и перестала посещать занятия. Учитель иврита недоумевал и даже опасался, что нечаянно обидел ее в ходе одного из споров, зачастую разгоравшихся в классе. Прошло еще несколько недель, курс близился к завершению. Внезапно она появилась, еще более высокомерная, чем обычно, но на этот раз в ее взгляде улавливалась меланхолия. Она сообщила ему, что решила прекратить изучение иврита.
Жизель посетила Еврейское агентство, чтобы уладить вопросы, связанные с переездом в Израиль. Там ей сообщили, что, с одной стороны, она сможет учиться в Еврейском университете и получит «корзину абсорбции», но с другой – не будет считаться еврейкой до тех пор, пока не пройдет гиюр. Жизель, требовавшая от своих знакомых считать ее еврейкой и гордившаяся своей «чисто еврейской» фамилией, знала о «гойском» происхождении матери, однако полностью отождествляла себя с отцом. Ей было известно, что иудейская религия определяет принадлежность человека по матери, однако почему-то она упустила из виду это «незначительное» бюрократическое обстоятельство. Она считала, что история семьи отца станет достаточным базисом для ее идентификации, и со свойственной юности импульсивностью предположила, что этот вопрос разрешится сам собой.
Жизель нахально спросила по-французски чиновника Еврейского агентства, является ли тот верующим человеком. Он ответил отрицательно. Она перешла в решительное наступление: «Как нерелигиозный человек, считающий себя евреем, может требовать от другого нерелигиозного человека, также считающего себя евреем, пройти гиюр для того, чтобы приобщиться к еврейскому народу и его стране?» Наместник еврейского народа на бренной земле сухо ответил, что так требует закон. Он заодно сообщил, что в Израиле ее отец никоим образом не смог бы взять в жены ее мать, поскольку там разрешены только религиозные браки. Жизель внезапно осознала, что пребывает в статусе «национально незаконнорожденной». Хотя она и считает себя еврейкой, а с момента увлечения сионизмом ее считают таковой и другие, для государства Израиль этого недостаточно.
Она категорически отказалась проходить гиюр. Она не переносила священнослужителей любого сорта, а когда ей рассказали об унизительном характере ортодоксального гиюра, а также о сопровождающем этот процесс лицемерии, она с отвращением отвергла саму мысль о нем. Что-то от радикальной анархистки все еще жило в ней, поэтому она немедленно исключила Израиль из своих ближайших планов. Она решила не эмигрировать в «государство еврейского народа» и поэтому прекратила изучать иврит.
Разговор с учителем иврита она вела по-французски, а в конце добавила на иврите: «Спасибо за все, прощайте, а может быть, до свидания».
Учителю показалось, что в ее голосе прозвучали отголоски идиша – ведь она изучала и этот язык. Больше он никогда ее не видел. Спустя годы он наткнулся на ее имя в уважаемой парижской газете. Жизель написала критическую статью, посвященную оккупационной политике Израиля на «территориях»[12 - Термин «территории» («штахим»), принятое на иврите сокращение от «территории, перешедшие под контроль Израиля (или просто „оккупированные Израилем“ – в зависимости от контекста) в 1967 году». Современный иврит вообще обожает сокращения. – Прим. ред. русского издания.]. Рядом с именем была указана ее профессия – психоаналитик. Можно предположить, что многие французские евреи моментально квалифицировали ее (по имени) как еврейку, «испытывающую ненависть к самой себе»[13 - Вошедшая среди прочих языков в иврит калька с английского «selfhating Jew» («еврей, ненавидящий свое еврейство»). Хрестоматийный (не факт, что правильный) пример такого еврея – Вуди Аллен. – Прим. ред. русского издания.]. Антисемиты, несомненно, позлословили на ее счет и отметили, что неспроста у нее такая еврейская профессия.
* * *
Вторую ученицу зовут Лариса. Она родилась в 1984 году в небольшом сибирском городке. В начале 90-х годов, сразу же после распада Советского Союза, ее родители эмигрировали в Израиль. Семью отправили в один из «городов развития», находящийся в Верхней Галилее. Окружение, в котором она росла, было смешанным, оно состояло как из коренных израильтян, так и из детей эмигрантов. Казалось, ее случай – пример успешной интеграции. Она быстро освоила иврит и разговаривала на нем как стопроцентная «сабра»[14 - Русифицированное «цабар» – съедобный (сладкий) плод кактуса. Используется в качестве ласкового обозначения местных (израильских) уроженцев, являющихся, согласно преданию, одновременно сладкими и колючими. – Прим. ред. русского издания.]. Она была довольна собой и своей повседневной жизнью в Израиле. Лариса расстраивалась, когда ее дразнили, называя «русской», в основном из-за ее золотых волос. Но что поделаешь, местная молодежь всегда самоутверждается одинаково – насмехаясь над свежими эмигрантами!
В 2000 году, когда ей исполнилось шестнадцать лет, она явилась в отделение МВД Северного округа, чтобы получить свое первое удостоверение личности. Чиновница встретила ее чрезвычайно радушно и попросила заполнить бланк с личными данными. Когда Лариса добралась до графы «национальность», она наивно спросила, можно ли ей записаться еврейкой. Изучив уже заполненную часть анкеты, чиновница извиняющимся тоном ответила, что это невозможно. Она должна оставаться такой же, как и ее мать, вернее, такой, как ее дразнили, – «русской».
Позднее Лариса рассказывала, что в этот момент почувствовала себя так же, как при первой менструации. Проявляется природная черта, и отныне от нее уже никогда не избавишься.
Она была далеко не единственной девушкой в городе, носившей «позорное клеймо». В школе существовало «сообщество девочек-неевреек». Его члены прикрывали друг друга. Они даже решили сообща выскоблить из своих удостоверений личности графу «национальность». Дело не выгорело, и им пришлось и далее носить с собой обличающий документ. Как только это стало возможным (в семнадцать лет), все они поспешно обзавелись водительскими правами. В этом документе не значится «национальность» водителя; с другой стороны, он обычно может служить заменой удостоверению личности.
В канун поездки в Польшу, где, в рамках приобщения к национальным корням, израильские школьники коллективно посещают лагеря смерти, у Ларисы возникла проблема. Для оформления паспорта необходимо было принести в школу удостоверение личности. Опасения, что весь поток узнает ее тайну, а также скудные финансовые возможности родителей побудили ее отказаться от участия в поездке. Таким образом, ей не довелось увидеть Освенцим, место, постепенно заменяющее собой Масаду[15 - Крепость в Иудейской пустыне, неподалеку от Мертвого моря, удерживавшаяся в конце Иудейской войны (так называемого Великого восстания против Рима) иудейскими фанатиками. Согласно рассказу Иосифа Флавия, отчасти подтвержденному археологическими данными, когда (в 73 году н. э.) взятие Масады римлянами стало неизбежным, защитники крепости убили своих жен и детей, а затем покончили с собой. В первые десятилетия существования Израиля многие армейские части приносили в Масаде военную присягу. Одним из самых знаменитых израильских лозунгов, впрочем, ставшим со временем менее популярным, был афоризм «Вторично Масада не падет!». – Прим. ред. русского издания.] в качестве главного консолидирующего элемента еврейской национальной идентификации. Тем не менее в армию она была призвана. Она попыталась воспользоваться своим «национальным статусом», чтобы избежать призыва, и с этой целью даже отправила длинное письмо в призывную комиссию. Ответ был получен отрицательный.
Как ни странно, служба в армии пошла Ларисе на пользу. Во время церемонии принесения присяги она задрожала и даже всплакнула, когда ее пальцы прикоснулись к томику Библии. На мгновение она забыла о маленьком крестике, который бабушка (со стороны матери) подарила ей, еще ребенку, перед отъездом из России. В военной форме она ощутила наконец «сопричастность» и убедила себя, что отныне будет стопроцентной израильтянкой. Она полностью отмежевалась от отталкивающей, трещащей по швам русской культуры своих родителей. Она решила встречаться исключительно с «сабрами» и избегать русских парней. Она радовалась, когда ей говорили, что она не похожа на «русскую», несмотря на подозрительный цвет волос.
На каком-то этапе Лариса даже подумывала пройти гиюр. Она записалась на прием к военному раввину, но в последний момент отказалась от разговора с ним. Хотя ее мать и не была религиозна, Лариса все же не хотела оставлять ее совсем одну – с неприятной, изолирующей от общества идентичностью.
После окончания военной службы девушка перебралась в Тель-Авив. Она без остатка растворилась в бурлящей, раскованной, ко всему безразличной атмосфере этого города. Ею овладело совершенно новое чувство – что запись в удостоверении личности не имеет никакого значения, и следовательно, преследовавшее ее ощущение собственной неполноценности является сугубо субъективным. Лишь иногда, по ночам, когда она думала о ком-то, кто был ей по-настоящему дорог, в ней просыпалось старое беспокойство. Какая еврейская мать захочет внуков от гойской «шиксы»?[16 - Чрезвычайно неприятное слово (от ивритского «щекец» – «мерзость», «гад», «нечистое насекомое»), означающее на иврите и на идише нееврейскую девушку (чаще всего «путающуюся» с «чистым» еврейским юношей). Существует аналогичное выражение для нееврейского юноши, являющееся, однако, менее употребительным. – Прим. ред. русского издания.]
Она поступила на исторический факультет Тель-Авивского университета. Там она чувствовала себя прекрасно – особенно в университетском кафетерии. На третьем году учебы она записалась на курс «Нации и национализм современности», поскольку услышала, что преподаватель не слишком требователен и от студентов не нужны особенные усилия. Позднее она осознала, что что-то еще с самого начала пробудило в ней любопытство.
На первом же занятии преподаватель спросил, нет ли среди находящихся в классе студентов и студенток таких, кого МВД не признал евреем. Никто не поднял руку. Она опасалась, что он внезапно посмотрит в ее сторону. Однако преподаватель выглядел немного разочарованным и не сказал больше ни слова. Этот курс ее заинтересовал, несмотря на то что лекции были нередко скучноватыми, а профессор имел обыкновение повторяться. Она начала понимать, в чем именно состоит израильская политика формирования идентичности. Постепенно, шаг за шагом, она разобралась в ситуациях, через которые ей пришлось пройти в ходе взросления. Она увидела их в ином свете. Она поняла, что самое меньшее с ментальной, если и не с «биологической» точки зрения, она – один из последних «евреев» в государстве Израиль.
В конце семестра, когда нужно было выбрать тему для семинарской работы, она остановила преподавателя, когда тот стоял далеко от остальных студентов.
– Помните, о чем вы спросили на первом занятии?
– Что вы имеете в виду?
– Вы хотели знать, есть ли в классе студенты, не считающиеся евреями. Мне следовало поднять руку, но я не смогла этого сделать. – С улыбкой она добавила: – Можно сказать, что мне снова не хватило смелости признаться, кто я такая.
– В таком случае, напишите несколько страниц обо всем том, что заставляет вас «притворяться». Возможно, это поможет мне наконец-то приступить к работе над книгой о вконец запутавшейся нации, «маскирующейся» под кочевую расовую общность.
Семинарская работа была подана в срок и получила высокую оценку. Она стала последней каплей, прорвавшей плотину опасений и колебаний.
Как вы, вероятно, уже поняли, профессор, преподававший Ларисе историю в Тель-Авиве, был заодно и учителем иврита Жизели в дождливом Париже. В молодости он дружил с Махмудом, специалистом по установке лифтов, а также с другим Махмудом,[17 - Речь идет о Махмуде Дарвише, выдающемся палестинском поэте (13 марта 1941 – 9 августа 2008), действительно посвятившем автору этой книги одно из своих известнейших стихотворений. – Прим. ред. русского издания.] ставшим со временем палестинским национальным поэтом. Он был зятем Бернардо, анархиста из Барселоны, и сыном Шолека, коммуниста из Лодзи.
Именно он написал взволновавшую общественность книгу, которую вы держите в руках. Он сделал это, в частности, для того, чтобы попытаться установить, какая историческая логика стоит за национальной самоидентификацией отдельных личностей.
II. Пересаженная память
Личные переживания, безусловно, могут повлиять на историка, когда он выбирает область исследования. Резонно предположить также, что они гораздо сильнее сказываются на его профессиональных предпочтениях, нежели на предпочтениях математика или физика. Тем не менее неверно было бы считать, что они полностью определяют ход его работы. Иногда щедрые гранты, предоставляемые крупными организациями, побуждают исследователя заняться более выгодной темой. Случается, хотя и довольно редко, что появление революционных данных вынуждает его взглянуть на вещи по-новому и радикально изменить направление своих исследований. В закоулках памяти ученого всегда присутствуют книги, побудившие его заняться наиболее болезненными проблемами. Существуют, разумеется, и другие факторы, формирующие и направляющие его интеллектуальную деятельность.
Кроме того, сознание историка, так же как и сознание всех прочих граждан, содержит пласты коллективной памяти, усвоенной им задолго до того, как он стал дипломированным исследователем. Как известно, все мы с рождения испытывали сильнейшее внимание нарративов, оформившихся под воздействием издавна существовавших идеологических сил. Уроки истории, обществоведения и Библии в школе, национальные праздники, дни поминовения, государственные церемонии, названия улиц, памятники, учебные телевизионные сериалы и другие бесчисленные инструменты формирования коллективной памяти создают объединенными усилиями вымышленную историческую Вселенную. В результате у будущего историка складывается определенное представление о прошлом прежде, чем он обретает средства и методы, позволяющие анализировать его критически. К моменту, когда историк впервые приступает к работе над материалами и письменному изложению профессиональных выводов касательно какого-либо исторического процесса, в его сознании уже присутствует огромная масса «истин», через призму которых он поневоле пропускает свои умозаключения. Несомненно, историк – психологический и культурный продукт своих личностных переживаний. Вместе с тем он ничуть не меньше, чем кто-либо другой, является и носителем пересаженной ему коллективной памяти.
Когда автор маленьким ребенком притопывал ногой в ходе ханукального торжества в детском саду и радостно пел «бану хошех легареш, беядену ор ваэш» («мы пришли, чтобы изгнать тьму, в наших руках свет и огонь»), в нем уже начинали затвердевать представления о том, кто такие «мы» и кто такие «они». Мы, евреи-маккавеи, – это свет, нам противостоят эллинизированные отступники и сами эллины, то есть тьма. Позднее, на уроках Библии во втором, третьем и четвертом классе, он узнал, что библейские герои завоевали обещанную ему страну. Он не больно-то верил в божественное «обещание», ибо вырос в атеистической среде, однако самым «естественным» образом оправдывал солдат Иегошуа бин Нуна[18 - Он же Иисус Навин из русского перевода Библии. В русском издании данной книги иногда будут появляться близкие к оригинальным ивритским собственные имена (чаще всего библейских героев, иногда просто в точных цитатах из других книг) – наряду с принятыми в русской традиции. Редактор перевода заранее просит прощения у читателей – иногда такие исключения необходимы. К счастью, их не слишком много. – Прим. ред. русского издания.], в которых видел своих непосредственных предков. Ведь он принадлежал к поколению, для которого историческое время перепрыгивало прямо от Библии к Пальмаху[19 - Популярная израильская присказка гласит: «От Библии – к Пальмаху» («Митанах веад пальмах»), подразумевая, что нынешний Израиль в своих активистских проявлениях – прямой участник библейского нарратива; Пальмах – аббревиатура ивритских слов «плугот махац» («штурмовые группы»). Речь идет об отборных, что не менее важно, практически независимых боевых подразделениях догосударственного периода, ориентированных на левые политические круги. Пальмах был распущен Бен-Гурионом в ноябре 1948 года, вскоре после создания Израиля, а его солдаты и офицеры – включены в регулярную израильскую армию (Цахаль); многие из них (например, Игаль Алон и Ицхак Рабин) сделали затем блестящую военную и политическую карьеру. – Прим. ред. русского издания.] (в отличие от изобретенного позднее временного «скачка» от «изгнания» к Катастрофе, этот переход вызывал гордость; автор, естественно, предпочитал думать о героизме, а не о жертвенности). Дальнейшее было очевидным – осознание своего происхождения от древних евреев стало не только бесспорной очевидностью, но и основным элементом его самоидентификации. Раздробить эти кристаллы псевдоисторической «памяти» не смогли ни университетские курсы истории, ни даже профессиональные занятия этой наукой.
Следует помнить, что, хотя национальные государства начали образовываться еще до введения системы всеобщего обязательного образования, только с ее помощью они смогли укорениться и окрепнуть. Высшим приоритетом государственной педагогики с самого начала стало распространение пересаженной «национальной памяти», а сердцем ее – национальная историография.
Взращивание однородных коллективов в новейшую эпоху требует, среди прочего, построения долгосрочной исторической фабулы, демонстрирующей непрерывную связь во времени и пространстве между сегодняшними членами этих коллективов и их древними «праотцами». Поскольку эта прочная культурная связь, надежно «функционирующая» в организме всякой нации, никогда ни в одном обществе не существовала, профессиональные «агенты памяти» должны изрядно потрудиться, чтобы ее изобрести. Научные данные, накопленные в основном благодаря стараниям археологов, историков и антропологов, претерпевают ряд впечатляющих косметических операций, произведенных авторами исторических романов, эссеистами и журналистами. В результате изборожденное глубокими морщинами лицо прошлого превращается в гордый, сияющий безупречной красотой национальный портрет.
Несомненно, ни одно историческое исследование не обходится без мифов, но в национальной историографии они играют особенно грубую роль. Истории народов и наций строятся по тем же стандартам, что и монументы на столичных площадях: они должны быть большими, мощными, устремленными к небу и излучающими героическое сияние. До последней четверти XX века изучение национальной историографии напоминало пролистывание страниц спортивного раздела ежедневной газеты. Разделение мира на «мы» и «они» было самым естественным историографическим приемом. Создание коллективного «мы» являлось делом жизни «национальных» историков и археологов, лицензированных «агентов памяти», на протяжении более 100 лет.
До того как в Европе началось национальное дробление, многие европейцы всерьез полагали, что являются потомками древних троянцев. Однако с конца XVIII века мифология стала наукообразной. После появления набитых фантазиями трудов, созданных профессиональными исследователями прошлого, греческими и европейскими, граждане современной Греции стали считать себя одновременно биологическими потомками Сократа и Александра Великого и (в рамках параллельного нарратива) прямыми наследниками Византийской империи. Древние римляне, начиная с конца XIX века, при помощи удачных учебных пособий стали перерождаться в типичных итальянцев. Галльские племена, взбунтовавшиеся против Рима во времена Юлия Цезаря, превратились в школах Третьей республики в истинных французов (правда, обладающих совсем не латинским темпераментом). Другие историки утверждали, что принятие христианства франкским королем Хлодвигом (Clovis) в V веке н. э. является несомненным моментом зарождения французской нации.
Первопроходцы румынского национализма дотянули свою нынешнюю самоидентификацию до древней римской колонии Дакия. Это величественное родство побудило их назвать свой новый язык «румынским». В XIX веке многие жители Великобритании усмотрели в Боудикке (Boudicca), предводительнице кельтского племени иценов, отчаянно сражавшейся против римских захватчиков, первую англичанку. И действительно, ее почитаемый образ был увековечен в величественном лондонском монументе. Немецкие авторы без устали цитировали старинное сочинение Тацита, рассказывающее о племенах херусков, возглавлявшихся Арминием (Arminius), которого они полагали праотцем своего древнего народа. Даже Томас Джефферсон (Jefferson, 1743–1826), третий американский президент, владевший примерно сотней чернокожих рабов, требовал, чтобы на государственной печати Соединенных Штатов были запечатлены изображения Хенгиста (Hengist) и Хорсы (Horsa), полулегендарных предводителей первых саксонцев, вторгшихся в Британию в том же столетии, когда крестился Хлодвиг. Основанием для этого оригинального предложения стал следующий тезис: «Мы считаем себя их потомками и осуществляем их политические принципы и формы правления»[20 - Цит. по: Geary P. J. The Myth of Nations. The Medieval Origins of Europe. – Princeton: Princeton University Press, 2002. – P. 7. Это блестящее сочинение доказывает беспочвенность утверждений большинства национальных историков в современной Европе о том, что «этнические» корни их наций восходят еще к Средневековью.].
Так обстояло дело и в ХХ веке. После распада Оттоманской империи граждане новоиспеченной Турции вдруг осознали, что они вообще-то белые люди, арийцы, а их далекими предками были шумеры и хетты. Некий ленивый британский офицер самовольно провел на карте Азии почти совершенно прямую линию – границу Ирака. Люди, ставшие неожиданно для себя иракцами, вскоре узнали от «авторитетнейших» историков, что являются одновременно потомками древних вавилонян и арабами, правнуками героических солдат Салах ад-Дина. Многие граждане Египта точно знают, что древняя языческая империя фараонов была их первым национальным государством, что, разумеется, не мешает им оставаться правоверными мусульманами. Индийцы, алжирцы, индонезийцы, вьетнамцы и иранцы по сей день верят, что их народы существуют испокон веков, и их дети с малолетства заучивают в школах тысячелетние исторические нарративы.
В отличие от этих явных и неприкрытых мифологий в пересаженной памяти каждого израильтянина и каждой израильтянки (разумеется, еврейского происхождения) укоренен набор бесспорных и абсолютных «истин». Всем им точно известно, что непосредственно с момента дарования Торы на Синае существует еврейский народ и что они являются его прямыми и единственными потомками (если не считать, конечно, десяти колен, местопребывание которых до сих пор точно не установлено). Они убеждены, что этот народ «вышел» из Египта, захватил и колонизировал «Эрец-Исраэль», которая, как известно, была обещана ему Всевышним, основал величественное царство Давида и Соломона, а затем раскололся пополам и создал два царства – Иудею и Израиль. Они совершенно уверены, что этот народ был изгнан из «Страны Израиля» после завершения расцвета своей государственности, причем не один, а целых два раза: с разрушением Первого храма в VI веке до н. э., а затем в 70 году н. э., после разрушения Второго храма. Еще до того, как произошло последнее трагическое событие, этот особенный народ сумел создать еврейское царство Хасмонеев, искоренившее влияние злодеев-эллинизаторов в своей стране.
Они полагают, что этот народ, вернее, «их народ», по общему убеждению, народ чрезвычайно древний, скитался в изгнании на протяжении почти двух тысячелетий и, несмотря на столь длительное пребывание в окружении неевреев, блестящим образом уберегся от смешения и ассимиляции. Этот народ рассеялся по всему миру. В своих многотрудных странствиях он добрался до Йемена, Марокко, Испании, Германии, Польши и далекой России. Тем не менее ему всегда удавалось сохранять прочные узы крови, связывавшие далекие друг от друга общины, так что самобытность народа нисколько не пострадала.
Лишь в конце XIX века сложились условия, породившие уникальный исторический шанс: древний народ пробудился от долголетней спячки и подготовил почву для своей второй молодости, то есть для возвращения на древнюю «родину». И действительно, началось массовое возвращение, сопровождаемое всеобщим воодушевлением. Многие израильтяне все еще верят, что если бы не резня, устроенная страшным мясником Гитлером, «Страна Израиля» в течение короткого периода была бы заселена миллионами евреев, приехавшими туда с радостью и энтузиазмом. Ведь они мечтали об этой земле тысячелетиями!
Точно так же как народ-скиталец нуждался в собственной территории, пустынная и невозделанная страна жаждала возвращения народа, без которого не могла расцвести. Правда, в этой стране успели поселиться незваные гости, однако поскольку «народ хранил ей верность во всех странах рассеяния» на протяжении двух тысячелетий, эта страна принадлежит только ему, а не малочисленным «пришельцам», лишенным исторических корней и попавшим сюда по чистой случайности. Поэтому все войны, которые велись народом-скитальцем с целью завоевания страны, были справедливыми, а сопротивление местного населения – преступным. И лишь благодаря еврейскому (отнюдь не ветхозаветному) милосердию чужакам было разрешено и дальше жить бок о бок с народом, вернувшимся в свое восхитительное отечество и к своему библейскому языку.
Тем не менее и в Израиле эти завалы памяти возникли не сами собой. Они накапливались слой за слоем, начиная со второй половины XIX века, благодаря деятельности талантливых исторических «реставраторов», манипулировавших в основном осколками иудейской и христианской религиозной памяти и вылепивших из них при помощи богатого воображения непрерывную родословную «еврейского народа». Технология культивации коллективной «памяти» до этого времени просто не существовала; как это ни странно, с тех самых пор она практически не изменилась. Академизация изучения еврейской истории, начавшаяся с основания Еврейского (Иерусалимского) университета в подмандатной Палестине, ставшей затем Израилем, и увенчанная созданием многочисленных кафедр еврейских исследований по всему западному миру, ничего не изменила. Концепция еврейского исторического времени осталась прежней – целостной и этнонациональной.
Разумеется, в обширной историографии, посвященной еврейству и евреям, существуют различные подходы. Фабрику, занятую производством «национального» исторического наследия, постоянно сотрясают споры и разногласия. Однако до сих пор практически никто не пытался оспорить основные идеи, сформировавшиеся и укоренившиеся в конце XIX – начале XX века. Важнейшие процессы, радикально изменившие западную историческую науку в конце прошлого столетия, а также существенные перемены в сфере изучения наций и национализма не затронули отделения «истории еврейского народа» в израильских университетах. К величайшему удивлению, они почти не повлияли и на научную продукцию, поставляемую «еврейскими» кафедрами американских и европейских университетов.
Если время от времени и обнаруживались данные, не вписывающиеся в модель еврейской истории как непрерывного линейного процесса, они практически не удостаивались упоминания. Однако когда они все же изредка всплывали на поверхность, их быстро «забывали» и прятали в бездне забвения. Национальные потребности были мощными цензорами, предотвращавшими малейшие уклонения от господствующих нарративов. «Закрытые системы», занимающиеся исключительно накоплением сведений о еврейском, сионистском и израильском прошлом (то есть кафедры «Истории еврейского народа», полностью отгородившиеся от отделений общей истории и истории Ближнего Востока), также во многом способствовали этому удивительному параличу, равно как и упорному нежеланию воспринять новые историографические идеи, истолковывающие происхождение и идентичность евреев. То обстоятельство, что практический вопрос: кого именно следует считать евреем, время от времени будоражил израильское общество, в основном из-за связанных с ним юридических затруднений, также нисколько не заботило израильских историков. У них был готовый ответ: все потомки народа, изгнанного два тысячелетия назад, – евреи!
Бурная полемика, развернутая так называемыми новыми историками в конце 80-х годов прошлого века, казалось, на некоторое время подорвала фундамент израильской коллективной памяти. Однако «лицензированные» исследователи прошлого практически не принимали в ней участия. Большинство тех немногих, кто был вовлечен в публичные дебаты, пришли из иных научных дисциплин или же вовсе не из академических кругов. Социологи, политологи, востоковеды, филологи, географы, литературоведы, археологи и даже независимые эссеисты изложили свои новые соображения относительно еврейского, сионистского и израильского прошлого. К ним присоединились молодые ученые, обладатели докторских степеней по истории, недавно прибывшие из-за границы и еще не осевшие в израильских академических учреждениях. Из стана специалистов по «истории еврейского народа», которые должны были бы находиться в авангарде исследовательского прорыва, раздавались лишь опасливые консервативные выпады, сдобренные апологетической риторикой, опирающейся на традиционный консенсус.[21 - По поводу развернувшейся полемики см. Silberstein L. J. The Postzionism Debates. Knowledge and Power in Israeli Culture. – New York: Routledge, 1999.]
«Альтернативная историография» 90-х годов занималась в основном перипетиями и результатами войны 1948 года. Моральные результаты этой войны привлекли к себе основное внимание. Действительно, значение этой полемики для понимания морфологии израильской коллективной памяти не вызывает сомнения. «Синдром 48 года», по-прежнему тревожащий израильскую коллективную совесть, крайне важен для будущей политики государства Израиль. Можно даже сказать, что он является неотъемлемым условием его существования. Любой значимый компромисс с палестинцами, если он когда-нибудь будет достигнут, должен брать в расчет не только еврейское прошлое, но и недавнюю «чужую» историю.
Увы, эта важная полемика не привела к значимым исследовательским достижениям. Да и в общественном сознании она заняла лишь незначительное место. Представители старшего поколения категорически отвергли новые данные и вытекающие из них выводы. Они не сумели примирить свои профессиональные обязанности с бескомпромиссной моралью, определившей их исторический путь. Молодое поколение интеллектуалов, вероятно, было готово признаться в «грехах», совершенных в период создания государства, однако и его (не столь одеревеневшая) мораль без труда проглатывала «некоторые перегибы». В самом деле, разве можно сравнивать палестинскую драму с Холокостом? Как можно сопоставлять страдания палестинских беженцев, непродолжительное и ограниченное по своим масштабам, с судьбой народа, скитавшегося в мучительном изгнании на протяжении двух тысячелетий?
Социоисторические исследования, посвященные не столько политическим событиям, иными словами, «грехам», сколько длительным процессам развития сионистского движения, удостоились гораздо меньшего внимания и, хотя и были написаны израильтянами, никогда не публиковались на иврите[22 - Речь идет преимущественно о двух сочинениях: Baruch Kimmerling. Zionism and Territory. The Socio-Territorial Dimensions of the Zionist Politics. – Berkeley: University of California Press, 1983; Gershon Shafi r. Land, Labor and the Origins of the Israeli-Palestinian Conflict, 1882–1914. – Cambridge: Cambridge University Press, 1989.]. Немногочисленные работы, ставившие под сомнение парадигмы, лежащие в фундаменте национальной истории, не привлекли ни малейшего внимания. Среди них следует отметить смелое сочинение Боаза Эврона «Национальный счет», а также интригующее эссе Ури Рама под названием «История: между сущностью и вымыслом». Обе эти работы бросили радикальный вызов профессиональной историографии, занимающейся еврейским прошлым, однако «лицензированные» производители прошлого практически не обратили на них внимания.
Написание данной книги стало возможным благодаря научному прорыву, совершенному в 80-х – начале 90-х годов прошлого столетия. Автор вряд ли отважился бы подвергнуть радикальному пересмотру самые корни своей самоидентификации и, тем более, не сумел бы перебраться через завалы памяти, с детства загромождавшие его представления о прошлом, если бы не дерзкие шаги, предпринятые Эвроном, Рамом и другими израильтянами, и, самое главное, если бы не огромный вклад «иностранных» исследователей национального вопроса, таких как Эрнст Геллнер (Gellner) и Бенедикт Андерсон (Anderson)[23 - Андерсон Б. Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распространении национализма. —М.: КАНОН-пресс-Ц, 2001; Геллнер Э. Нации и национализм. —М.: Прогресс, 1991.].
В лесу национальной истории кроны многих деревьев так тесно смыкаются, что за ними невозможно рассмотреть сколько-нибудь широкую перспективу, а следовательно, и оспорить господствующий «метанарратив». Профессиональная специализация заставляет исследователей фокусироваться на специфических фрагментах прошлого, пресекая тем самым любую попытку рассмотреть весь лес целиком. Разумеется, разрастающийся набор фрагментарных нарративов не может в конце концов не поколебать «метанарратив». Однако для этого историческая наука должна существовать в рамках плюралистической культуры, не находящейся под прессом вооруженного национального конфликта и не испытывающей постоянного беспокойства по поводу своей идентичности и своих корней.
Это утверждение может (отнюдь не безосновательно) показаться пессимистичным в свете ситуации, в которой пребывал Израиль в 2008 году. За шестьдесят лет существования Израиля его национальная история не слишком повзрослела, и трудно предположить, что она начнет взрослеть именно сейчас. Поэтому автор не тешит себя иллюзиями относительно того, как будет воспринята эта книга. Он лишь надеется, что найдутся хотя бы немногочисленные люди, готовые (уже сегодня) рискнуть, то есть подвергнуть радикальному пересмотру свое национальное прошлое. Такой пересмотр может помочь хотя бы слегка расшатать неделимую идентичность, под прессом которой рассуждают и принимают решения почти все израильтяне-евреи.
Книга, которую вы держите в руках, написана «профессиональным» историком. Тем не менее автор взял на себя риск, который обычно считается недопустимым в рамках его профессии. Четкие правила игры, принятые в научных сферах, обязывают исследователя оставаться в уготованной ему колее, то есть в области, в которой он является «настоящим» специалистом. Но даже беглый взгляд на перечень глав этой книги ясно указывает, что спектр исследуемых в ней тем далеко выходит за рамки какой-либо одной «научной» специализации. Библеисты, исследователи Древнего мира, археологи, медиевисты и, в особенности, «специалисты» по истории еврейского народа возмутятся поведением амбициозного автора, незаконно вторгшегося в чужие исследовательские пространства.
Их претензии имеют определенные основания, и автор сознает это в полной мере. Было бы гораздо лучше, если бы данную книгу написала группа исследователей, а не одинокий историк. К сожалению, этого не произошло, ибо «преступник» не нашел себе «соучастников». Поэтому вполне возможно, что в данной работе найдутся те или иные неточности. Автор заранее приносит извинения за все допущенные им оплошности и призывает критиков содействовать их исправлению. Поскольку автор ни в коем случае не уподобляет себя Прометею, похитившему для израильтян огонь исторической истины, он одновременно не опасается, что всемогущий Зевс, в данном случае корпорация еврейских историографов, пошлет орла, чтобы тот выклевал теоретизирующий орган – печень? – из его прикованного к скале тела. Он лишь просит обратить внимание на известный факт: пребывание вне пределов специфической сферы исследования и балансирование на разделяющих такие сферы границах иногда способствуют появлению нестандартного взгляда на вещи и позволяют обнаружить неожиданные связи между ними. Зачастую именно размышление «извне», а не «изнутри» может обогатить историческую мысль, невзирая на все слабости, связанные с недостатком специализации и необычно высокой степенью спекулятивности.
«Специалисты» по еврейской истории не имеют обыкновения задаваться фундаментальными вопросами, удивительными на первый взгляд, но вместе с тем элементарными. Время от времени стоит проделывать эту работу ради них и вместо них. Например: действительно ли еврейский народ существовал на протяжении тысячелетий, в то время как все остальные «народы» растворялись и исчезали? Каким образом и отчего Библия, несомненно впечатляющий сборник теологических произведений, время написания и редактирования которых никому толком не известно, превратилась в надежный исторический трактат, описывающий рождение нации? В какой степени иудейское царство Хасмонеев, разноплеменные подданные которого даже не говорили на общем языке и в большинстве своем не умели читать и писать, может считаться национальным государством? Действительно ли жители Иудеи были изгнаны после разрушения Второго храма, или же это всего лишь христианский миф, отнюдь не случайно воспринятый еврейской традицией? И если изгнания не было, то что произошло с местным населением? И кем были миллионы евреев, появлявшиеся на исторической арене в самых неожиданных уголках мира?
