Культура и пространство. Моделирование географических образов

скачать книгу бесплатно


Подобные изменения проходят пока более на интуитивном уровне, чем на уровне осмысленной и целенаправленной рефлексии. Объект исследования постоянно изменяется, находится в динамике и ставит все новые и новые задачи. Этот процесс требует, по-видимому, отчетливого осознания структурных основ взаимодействия самого объекта географических исследований и исследователя, который находится, по сути, внутри объекта. Географическое пространство окружает географа-исследователя и меняет свою конфигурацию в зависимости от тех или иных его действий. Задается, таким образом, ситуация, которая ориентирована на выработку динамичной исследовательской позиции. Эта позиция должна постоянно как бы опережать оперативно свой «ускользающий» объект и строить его превентивные конфигурации.

1.2. Традиции изучения образов географического пространства в гуманитарных науках

В сфере гуманитарных наук образы географического пространства разрабатывались и продолжают разрабатываться прежде всего в филологии и языкознании[46 - Всеволодова М. В., Паршукова З. Г. Способы выражения пространственных отношений. М.: Изд-во МГУ, 1968; Анциферов Н. П. Душа Петербурга. Петербург Достоевского. Быль и миф Петербурга. Репринт. М.: Книга, 1991; Бахтин М. М. Формы времени и хронотопа в романе // Он же. Вопросы литературы и эстетики. М.: Худож. лит., 1975. С. 234–408; Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки. М.: Лабиринт, 2000; Лотман Ю. М. От редакции: К проблеме пространственной семиотики // Труды по знаковым системам. 19. Семиотика пространства и пространство семиотики. Тарту: Изд-во ТГУ 1986. (Учен. зап. Тартуского гос. ун-та. Вып. 720). С. 3–6; Лотман Ю. М. Заметки о художественном пространстве: 1. Путешествие Улисса в «Божественной комедии» Данте; 2. Дом в «Мастере и Маргарите» // Труды по знаковым системам. 19. Семиотика пространства и пространство семиотики. Тарту: Изд-во ТГУ, 1986. (Учен. зап. Тартуского гос. ун-та. Вып. 720). С. 25–43; Топоров В. Н. Пространство и текст // Текст: семантика и структура. М.: Наука, 1983. С. 227–285; Топоров В. Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ. Исследования в области мифопоэтического: Избранное. М.: Изд. группа «Прогресс» – «Культура», 1995; Эпштейн М. Н. «Природа, мир, тайник вселенной…»: Система пейзажных образов в русской поэзии. М.: Высшая школа, 1990; Цивьян Т. В. Движение и путь в балканской картине мира. Исследования по структуре текста. М.: Индрик, 1999; Москва и «Москва» Андрея Белого: Сб. статей / Отв. ред. М. Л. Гаспаров. М.: Российск. гос. гуманит. ун-т, 1999; Логический анализ языка. Языки пространств. М.: Языки русской культуры, 2000; Бондаренко Г. В. Мифология пространства Древней Ирландии. М.: Языки славянской культуры, 2003; Talmy L. How Language Structures Space // Spatial Orientation: Theory, Research, and Application / Pick H. and Acredolo L. (Eds.). New York: Plenum Press, 1983. P. 225–282 и др.], психологии[47 - Александрова М. Д. О качественной характеристике пространственных порогов зрительного восприятия // Учен. зап. ЛГУ. 1953. № 147. С. 28–35; Ананьев Б. Г. Психология чувственного познания. М.: АПН РСФСР, 1960; Кликс Ф. Элементы психофизики восприятия пространства. М.: Прогресс, 1965; ВеккерЛ. М. Психические процессы. Л.: Изд-во Ленинградского ун-та, 1974. Т. 1; Арнхейм Р. Визуальное мышление // Хрестоматия по общей психологии / Под ред. Ю. Б. Гипперрейнтер, В. В. Петухова. М.: Изд-во МГУ, 1981. С. 97—108; Арнхейм Р. Новые очерки по психологии искусства. М.: Прометей, 1994; Логвиненко А. Д. Зрительное восприятие пространства. М.: Изд-во МГУ, 1981; Он же. Чувственные основы восприятия пространства. М.: Изд-во МГУ, 1985; Петренко В. Ф. Введение в экспериментальную психосемантику: Исследование форм презентации в обыденном сознании. М.: Изд-во МГУ, 1983; Величковский Б. М., Блинникова И. В., Лапин Е. А. Представление реального и воображаемого пространства // Вопросы психологии. 1986. № 3. С. 103–112; Барабанщиков В. А. Восприятие и событие. СПб.: Алетейя, 2002; Резник С. Ментальное пространство. Киев: УАП-МИГП, 2004 и др.], культурологии, антропологии и этнологии[48 - Тэрнер В. Символ и ритуал / Сост. и автор предисл. В. А. Бейлис. М.: Главная редакция восточной литературы изд-ва «Наука», 1983; Леви-Стросс К. Структурная антропология / Пер. с франц. под ред. и с примеч. Вяч. Вс. Иванова; Отв. ред. Н. А. Бутинов и Вяч. Вс. Иванов. М.: Наука; Гл. ред. восточной литературы, 1985; Гачев Г. Национальные образы мира. М.: Советский писатель, 1988; Гачев Г. Национальные образы мира. Космо-Пси-хо-Логос. М.: Издат. группа «Прогресс» – «Культура», 1995; Мосс М. Общества. Обмен. Личность: Труды по социальной антропологии / Пер. с франц. М.: Изд. фирма «Восточная литература» РАН, 1996; Лурье С. В. Историческая этнология. М.: Аспект Пресс, 1997; Щукин В. Миф дворянского гнезда. Геокультурологическое исследование по русской классической литературе.Краков: Изд-во Ягеллонского ун-та, 1997; Аппадураи А. Ставя иерархию на место // Этнографическое обозрение. 2000. № 3. С. 8—14; Лич Э. Культура и коммуникация: Логика взаимосвязи символов. К использованию структурного анализа в социальной антропологии. М.: Восточная литература РАН, 2001; Соколовский С. В. Образы других в российских науке, политике и праве. М.: Путь, 2001; Антропология культуры. Вып. 1. М.: ОГИ, 2002; Гирц К. Интерпретация культур. М.: РОССПЭН, 2004; Геопанорама русской культуры: Провинция и ее локальные тексты / Отв. ред. Л. О. Зайонц; Сост. В. В. Абашев, А. Ф. Белоусов, Т. В. Цивьян. М.: Языки славянской культуры, 2004; Mapping American Culture / Ed. by W. Franklin and M. Steiner. Iowa City: University of Iowa Press, 1992; Appadurai A. Modernity at Large. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1996 и др.], когнитивных науках[49 - Минский М. Фреймы для представления знаний / Пер. с англ. М.: Энергия, 1979; ЛакоффДж. Когнитивная семантика // Язык и интеллект. М.: Прогресс, 1996. С. 143–184; Он же. Женщины, огонь и опасные вещи: Что категории языка говорят нам о мышлении. М.: Языки славянской культуры, 2004; Кубрякова Е. С., Демьянков В. З., Панкрац Ю. Г., Лузина Л. Г. / Под общ. ред. Е. С. Кубряковой. Краткий словарь когнитивных терминов. М.: Филолог. факультет МГУ, 1996; Кубрякова Е. С. Язык пространства и пространство языка (к постановке проблемы) // Изв. АН. Сер. лит. и яз. 1997. Т. 56. № 3. С. 22–32; Рахилина Е. В. Когнитивный анализ предметных имен: Семантика и сочетаемость. М.: Русские словари, 2000 и др.], искусствознании[50 - Муратов П. П. Образы Италии. Т. I. М.: Галарт, 1993; Он же. Образы Италии. Т. II–III. М.: Галарт, 1994; Панофский Э. Перспектива как «символическая форма». Готическая архитектура и схоластика. СПб.: Азбука-классика, 2004; Богатырев П. Г. Декорация, художественное место и время в народном театре // III Летняя школа по вторичным моделирующим системам: Тезисы Кяэрику, 10–20 мая 1968 г. Тарту: Изд-во ТГУ 1968. С. 157–165; Виппер Б. Р. Введение в историческое изучение искусства. 2-е изд., испр. и доп. М.: Изобразительное искусство, 1985; Бергер Л. С. Пространственный образ мира в структуре художественного стиля // Эстетический логос: Сб. статей. М.: Ин-т философии РАН, 1990. С. 72–94; Грибков В. С., Петров В. М. Локус развития мировой живописи: география перемещений // Искусство в контексте информационной культуры / Под ред. Ю. Н. Рагса, В. М. Петрова. М.: Смысл, 1997. С. 141–158; Данилова И. Е. Итальянский город XV века: реальность, миф, образ. М.: Российск. гос. гуманит. ун-т, 2000 и др.], архитектуре[51 - Араухо И. Архитектурная композиция. М., 1982; Глазычев В. Л. Социально-экологическая интерпретация городской среды. М.: Наука, 1984; Забельшанский Г. Б., Минервин Г. Б., Раппапорт А. Г., Сомов Г. Ю. Архитектура и эмоциональный мир человека. М.: Стройиздат, 1985; Архитектура мира. Материалы конференции «Запад – Восток: взаимодействие традиций в архитектуре. М.: ВНИИТАГ, 1993; Семиотика пространства: Сб. науч. тр. Межд. ассоц. семиотики пространства / Под. ред. А. А. Барабанова. Екатеринбург: Архитектон, 1999; Бусева-Давыдова И. Москва – новый Вавилон: к вопросу о сакральных топосах // Желаемое и действительное. Архитектура в истории русской культуры. Вып. 3. М.: УРСС, 2001. С. 49–56.], востоковедении[52 - Бонгард-Левин Г. М., Грантовский Э. А. От Скифии до Индии. Древние арии: мифы и история. 2-е изд., доп. и испр. М.: Мысль, 1983; Аннамбхата. Тарка-санграха (Свод умозрений). Тарка-дипика (Разъяснение к Своду умозрений) / Пер. с санскрита, введ., коммент. и ист. – филос. иссл. Е. П. Островской. М.: Наука; Гл. ред. вост. лит., 1989; Васильев Л. С. Проблемы генезиса китайской мысли (формирование основ мировоззрения и менталитета. М.: Наука; Гл. ред. вост. лит., 1989; Арутюнова-Фиданян В. А. Армяно-византийская контактная зона (X–XI вв). Результаты взаимодействия культур. М.: Наука; Изд. фирма «Восточная литература», 1994; Исаева М. В. Представления о мире и государстве в Китае в III–VI веках н. э. (по данным «нормативных описаний». М.: Ин-т востоковедения РАН, 2000; Васильева Е. Б. Проблемы культурной идентификации японцев в эпоху Мэйдзи (1868–1912) глазами европейцев // Известия Восточного ин-та ДВГУ. Япония. Специальный выпуск. 2000. С. 49–64; Александрова Н. В. Географическое пространство в картине мира буддиста-паломника // Человек и природа в духовной культуре Востока. М.: ИВ РАН, Крафт+, 2004. С. 48–79.], истории[53 - Гуревич А. Я. Категории средневековой культуры. М.: Мысль, 1972; Вернан Ж. – П. Происхождение древнегреческой мысли. М.: Мысль, 1988; Февр Л. Бои за историю. М.: Наука, 1991; Андерсон Б. Воображаемые сообщества. М.: Канон-Пресс-Ц, Кучково поле, 2001; Аттиас Ж. – К., Бенбасса Э. Вымышленный Израиль. М.: Изд-во «ЛОРИ», 2002; ВульфЛ. Изобретая Восточную Европу: карта цивилизации в сознании эпохи Просвещения. М.: Новое литературное обозрение, 2003; Ayers E. L., Limerick P. N., Nissenbaum S., Onuf P. S. All Over the Map: Rethinking American Regions. Baltimore and London: Johns Hopkins University Press, 1996.], политологии[54 - Цымбурский В. Л. Остров Россия (перспективы российской геополитики) // Политические исследования. 1993. № 5. С. 6—24; Он же. Геополитика как мировидение и род занятий // Политические исследования. 1999. № 4. С. 7—29; Он же. Россия – Земля за Великим Лимитрофом: цивилизация и ее геополитика. М.: Эдиториал УРСС, 2000; Ильин М. В. Геохронополитика – соединение времен и пространств // Вестник МГУ. Серия 12. Политические науки. 1997. № 2. С. 28–44; Он же. Геохронополитические членения (cleavages) культурно-политического пространства Европы и Евразии: сходства и различия // Региональное самосознание как фактор формирования политической культуры в России (материалы семинара). М.: МОНФ, 1999. С. 46–79; Мелешкина Е. Ю. Региональная идентичность как составляющая проблематики российского политического пространства // Региональное самосознание как фактор формирования политической культуры в России (материалы семинара). М.: Московский общественный научный фонд; ООО «Издательский центр научных и учебных программ», 1999. С. 126–138; Региональное самосознание как фактор формирования политической культуры в России (материалы семинара) / Кол. авторов; Под ред. М. В. Ильина, И. М. Бусыгиной. М.: Московский общественный научный фонд; ООО «Издательский центр научных и учебных программ», 1999; Ашкеров А. Ю. Политическое пространство и политическое время Античности // Вестник МГУ. Серия 12. Политические науки. 2001. № 2. С. 27–42 и др.] и экономике[55 - Неклесса А. И. Конец эпохи Большого Модерна. М.: Институт экономических стратегий, 1999; Он же. Проект «Глобализация»: глобальные стратегии в предверии новой эры // Навигут (Научный Альманах Высоких Гуманитарных Технологий). Приложение к журналу «Безопасность Евразии». 1999. № 1. С. 100–146; Кочетов Э. Г. Геоэкономика (Освоение мирового экономического пространства). М.: Изд-во БЕК, 1999; Он же. Осознание глобального мира // Pro et Contra. 1999. Т. 4. № 4. С. 212–221; Цымбурский В. Л. Борьба за «евразийскую Атлантиду»: геоэкономика и геостратегия / Интеллектуальная хроника России. Год 2000. Приложение к журналу «Экономические стратегии». М.: Институт экономических стратегий, 2000 и др.]. Первоначальный методологический импульс для проведения подобных исследований в этих областях знаний был создан трудами структуралистов, однако впоследствии подобные работы стали более разнообразными и более глубокими, эффективно использующими собственный методологический потенциал.

1.2.1. Изучение образов географического пространства в истории

В рамках исторических исследований важное значение имеют работы французской Школы Анналов. Один из лидеров этой Школы, французский ученый Ф. Бродель положил начало геоисторическим исследованиям, в которых большое внимание уделяется образам географического пространства.

Еще в трудах основателей Школы Анналов Люсьена Февра и Марка Блока большое место уделено проблеме географического детерминизма. Эти ученые предпочитали говорить скорее о географическом поссибилизме, когда географическая среда представляет человеческим сообществам некий спектр возможностей для действия и развития, а сами общественные представления о возможностях этой среды также могут сильно варьировать[56 - Февр Л. Бои за историю. М.: Наука, 1991.]. По сути, различные сообщества формируют специфические образы географической среды, которая и реагирует на человеческую деятельность в очевидном согласии с этими образами. Жестко фиксированный географический детерминизм предполагал малоподвижные, статичные географические образы, тогда как географический поссибилизм, с одной стороны, «отодвинул» несколько природу в сторону, а с другой, – дал этой природе шанс стать более разнообразной и интересной для человека. В классическом труде Броделя «Средиземное море и средиземноморский мир в эпоху Филиппа II» (1949)[57 - См.: Бродель Ф. Средиземное море и средиземноморский мир в эпоху Филиппа II. Часть 1. Роль среды. М.: Языки славянской культуры, 2002.] данная точка зрения получила максимально полное выражение.

Географические образы ученого незаметны, однако доходчивы: «Прежде всего горы», «Могущество равнин: Андалусия»[58 - Там же. С. 92–96.], «Сахара, второе лицо Средиземноморья»[59 - Там же. С. 239–260.]. Весьма важно образно-географическое деление Средиземноморья на Западное и Восточное, в котором Сицилии отведена роль некоего Рубикона[60 - Там же. С. 178–179.]. Главное достижение Броделя – это осознание непременной важности историко-географического контекста, в котором находится и развивается тот или иной регион, страна, континент. Средиземноморье Броделя – упругий, пульсирующий, дышащий образ, захватывающий и отдающий обратно Атлантику, Центральную Азию, Восточную Европу, Русь[61 - Там же. С. 264–265.]. Средиземное море постоянно мигрирует как историко-географический образ, восприятию чего способствует и картографическая игра с наложением средиземноморских контуров на другие географические регионы[62 - Там же. С. 236.].

Историко-географический образ обладает, как правило, одной очень важной особенностью: он четко структурирует близлежащие, «родственные» образы, пытаясь приспособить к собственным границам их очертания. У Броделя мы наблюдаем интересную игру – Средиземноморье формирует свои отношения с Европой, будучи, частично, самой Европой[63 - Там же. С. 298–300.]. Хотя, несомненно, Средиземное море протягивало свои культурные и экономические «щупальца» вглубь континента на протяжении тысячелетий, но влияние его образов на становление базовых, опорных образов Европы увеличивалось очень медленно и постепенно – Средиземное море античности и раннего средневековья было, скорее, морем восточным, афро-азиатским, языческим и исламским[64 - Ср. там же. C. 258.]. Европа по-настоящему «узнала» Средиземноморье, как это ни странно, по-видимому, в эпоху Великих географических открытий. Расширявшиеся в эту эпоху образы Атлантики, которые первоначально были совершенно различными, например, у испанцев и португальцев (в XVI веке уже сформировался единый образ «Севильской Атлантики» – великого океанического коридора иберийцев)[65 - Там же. С. 300–304.], способствовали сосредоточению, уплотнению историко-географического образа Средиземноморья, явно уменьшавшегося в физическом отношении, однако обретавшем все больший историко-культурный и экономический контекст.

Географический поссибилизм означает развитие оригинальных структур наращивания, увеличения, умножения историко-географических образов. Такие образы растут как деревья, они наращивают содержательные периферийные слои, как годичные кольца. Аналогия здесь «двухэтажна», поскольку физико-географическое и/или климатическое единство региона может порождать переходящие друг в друга, слегка варьирующие образы одних и тех же ландшафтов, из коих могут складываться разные части, районы этого пространства. Бродель глубоко исследует и физико-географическое единство Средиземноморья, поскольку «перекличка», сходство каменистых пейзажей внутреннего Лангедока и Палестины, образов Прованса, Греции и Сицилии, Йерских островов и Киклад, Тунисского озера и лагуны Кьоджи, Марокко и Италии[66 - Там же. С. 329.] дают образную матрицу, упорядочивающую и мобилизующую явное взаимодействие природы и истории.

1.2.2. Изучение образов географического пространства в филологии и языкознании

В филологии и языкознании изучение образов географического пространства связано прежде всего с соотношениями языка и пространства[67 - Кубрякова Е. С. Язык пространства и пространство языка (к постановке проблемы) // Известия АН. Сер. лит. и яз. 1997. Т. 56. № 3. С. 22–32; Урысон Е. В. Языковая картина мира и лексические заимствования (лексемы округа и район) // Вопросы языкознания. 1999. № 6. С. 79–83; Арутюнова Н. Д. Язык и мир человека. М.: Языки русской культуры, 1999. С. 737–791; Логический анализ языка. Языки динамического мира. Дубна: Международный университет природы, общества и человека «Дубна», 1999; Логический анализ языка. Языки пространств. М.: Языки русской культуры, 2000 и др.], текста и пространства[68 - Бахтин М. М. Формы времени и хронотопа в романе // Он же. Вопросы литературы и эстетики. М.: Худож. лит., 1975. С. 234–408; Топоров В. Н. Пространство и текст // Текст: семантика и структура. М.: Наука, 1983. С. 227–285; Шиловский Д. П. Исчисление пространства в архаическом космогоническом тексте: к интерпретации стихов 736–738 «Теогонии» Гесиода // Вестник МГУ. Сер. 9. Филология. 1998. № 6. С. 99; Лотман Ю. М. Внутри мыслящих миров. Человек – текст – семиосфера – история. М.: Языки русской культуры, 1999. С. 163–175, 239–301 и др.], языка и географической карты[69 - Бюлер К. Теория языка. Репрезентативная функция языка. М.: Из-дат. группа «Прогресс», 2000.]. Наряду с этим большое внимание здесь уделяется исследованиям категорий и образов пути и путешествий, лексики, синтаксиса и грамматики, определяющих те или иные образы географического пространства. Очень часто это могут быть работы на стыке с другими гуманитарными дисциплинами, например, с искусствознанием и музыковедением[70 - Цивъян Т. В. Звуковой пейзаж и его словесное изображение // Музыка и незвучащее. М.: Наука, 2000. С. 74–91; Николаева Т. Н. От звука к тексту. М.: Языки русской культуры, 2000.].

Так, например, современные исследования античной мифографии показывают, насколько древнее мышление коренилось в географическом пространстве, придавая всем своим произведениям поистине «географическую» форму[71 - Торшилов Д. О. Античная мифография: мифы и единство действия. С приложением аргументов Аристофана Византийского и «О реках» Лжеплутарха. СПб.: Алетейя, 1999.]. Географические образы – в том виде, в котором они предстают в описаниях и систематизациях античных мифов – фактически сама реальность. Окружающая местность, пространство осознаются античным человеком постольку, поскольку они населены мифическими героями и богами, дающими названия родникам, горам, скалам, рекам, водопадам, городам и т. д. От того, насколько данная местность представлена в хорографических сочинениях (а именно они были одним из главных источников классической античной мифографии)[72 - Там же. С. 70–90.], зависел своего рода ее метагеографический «имидж» среди других местностей, областей и стран античной ойкумены. «Хорографическим» лидером древней Греции была, естественно, Аттика, немногим уступали ей Беотия, Аркадия и Фессалия. На периферии хорографического интереса – Мессения, Фокида и дикая Этолия[73 - С. 79–82.].

Характерно, что эпонимы (собственные имена богов и героев), раскрываемые в своем генеалогическом и хорографическом значениях через местные, локальные, мифы[74 - Там же. С. 49–50, 57–58.], очень хорошо систематизировались, каталогизировались – образуя последовательные и подробные генеалогические таблицы и описания мифо-географических карт[75 - Там же. С. 75–82, 224–225.]. Хорографические сочинения образовывали ту пространственно-географическую плазму, посредством которой античное сознание как бы «опространствляло» себя – используя мифы и их содержание как первичную систему географической ориентации в окружающем мире. Но сами мифы еще не расчленяли отчетливо пространство от времени, в результате чего их структуры представляли собой синкретическое слияние генеалогических и географических элементов[76 - Там же. С. 292–293.]. В их основе лежали простейшие «атомы», или формулы, например: «такой-то, сын такого-то и такой-то, дочери такого-то, основал такой-то город (или: «дал свое имя такому-то городу»).

Благодатная почва систематизированной мифографии, сами хорографические сочинения никоим образом не могли систематизировать мир. Системы мифов, организованных географически, никогда не существовало, ибо они естественно «ложились» на карту, сосуществовали друг с другом, не требуя иной организации, кроме хорологической. Это-то и создавало известные «зазоры» геомифографического пространства: оно всегда не полно, всегда можно найти место, «не покрытое» мифом, или «слабо» промысленное мифологически. Чем дальше от центра античной ойкумены, тем более вариативным становилось это пространство, тем более оно отходило от мифографических канонов, «обслуживших», например, большинство известных областей материковой Греции. И здесь, параллельно с мифологами, добросовестно работавшими на базе уже канонизированной хорографии, появлялись авторы, измышлявшие как бы из себя целые лжехорографические сочинения, покрывавшие недостаточно «мифологизированные» области Ойкумены. В подобных сочинениях сталкивались и накладывались порой далекие географические образы, соединявшиеся в причудливые мозаичные образно-географические системы. Так, река Фасис (современная Риони на Кавказе) в лжемифографическом сочинении «О реках» сдвигается с Кавказа в холодную Скифию, и ее описание пронизано северным колоритом[77 - Там же. С. 324, ср. также: C. 380 (пример описания реки Тигр).]. Античные хорографические сочинения и, шире, античная мифография – это прекрасный пример синкретической образно-географической организации мира.

1.2.3. Изучение образов географического пространства в архитектуре и градоведении

Весьма близко к когнитивным трудам в широком смысле находится также ряд архитектурных и градоведческих исследований, посвященных проблемам осмысления пространства и культурных ландшафтов – как прошлого, так и настоящего[78 - Линч К. Образ города. – М.: Стройиздат, 1982; Глазычев В. Л. Социально-экологическая интерпретация городской среды. М.: Наука, 1984; Габричевский А. Г. Пространство и время. Фрагмент из опытов по онтологии искусства // Вопросы философии. 1994. № 3; Каганов Г. З. Санкт-Петербург как образ Всемирной истории (к проблеме псевдонимов города) // Город как социокультурное явление исторического процесса. М.: Наука, 1995. С. 303–315; Каганов Г. З. Город в картине и «на самом деле» // Город и искусство: субъекты социокультурного диалога / Сост. Т. В. Степугина. М.: Наука, 1996. С. 197–210; Он же. Город как личное переживание // Искусствознание. 1999. № 2. С. 209–242; Он же. Городская среда: преемство и наследование // Человек. 2000. № 4. С. 49–63.]. Так, исследование метафизики Петербурга[79 - Спивак Д. Л. Северная столица: Метафизика Петербурга. СПб.: Тема, 1998.] позволяет говорить о создании основ для развития образно-географического краеведения и градоведения.

Образы географического пространства и метафизика Петербурга. Метафизика Петербурга – тема, которая разрабатывается около 200 лет; тема, которая дала шедевры русской литературы – Пушкина, Достоевского, Блока и других. Известные книги Н. П. Анциферова[80 - Анциферов Н. П. Душа Петербурга. Петербург Достоевского. Быль и миф Петербурга. Репринт. М.: Книга, 1991.], казалось бы, подвели временную черту под последующими попытками осмыслить этот феномен в историософском или культурософском плане. В 1990-х гг. был составлен новый сборник «Метафизика Петербурга» (1993)[81 - Метафизика Петербурга (Петербургские чтения по теории, истории и философии культуры. Вып. 1). СПб.: ФКИЦ «Эйдос», 1993.]. Петербург, осмысляемый прежде всего в геософском и образно-географическом планах, по-прежнему выступает катализатором новых географических (геокультурных) образов. Так, геокультурные и геоисторические образы Петербурга увязаны Д. Л. Спиваком в три метафизических «узла» – «Финская почва», «Шведские корни» и «Греческая вера»[82 - Спивак Д. Л. Указ. соч.]. Автор движется по исторической и историософской спирали, анализируя, как множатся, расширяются, обогащаются все новыми и новыми мифологиями образы Петербурга. Языческая финская почва первоначальной территории Петербурга пропитывается шведской топонимикой, а уже на нее накладываются и локализуются православные и российско-имперские образы. В этой связи и сама смена названий великого города выглядит обоснованной и вполне логичной.

Метафизическое краеведение не может быть «приземленным». Оно требует активного создания и мелких, дробных, фрагментарных географических образов, опирающихся на физико– и культурно-географические реалии[83 - См., например: Марков Б. В. «Сайгон» и «Слоны» – институты эмансипации // Метафизика Петербурга (Петербургские чтения по теории, истории и философии культуры. Вып. 1). СПб.: ФКИЦ «Эйдос», 1993. С. 130–146.]. Уместнее говорить даже о топографических образах. Петербургские реалии, их мифологическая аура формируют плотное образно-географическое поле северной столицы, но и оно, в свою очередь, воздействует на восприятие этих реалий, а иногда и их изменения. Образно-географическое положение Петербурга втягивает в себя и Стокгольм, и Новгород, и Москву. Характерные для «призрачного города» символы: его туманы и белые ночи, освященные литературными реминисценциями, – отнюдь не только и не столько свидетельство его физико-географического положения. Образ изменяет географию. Географический образ Петербурга является, вполне очевидно, ядерным для понимания образно-географического поля России.

Северная столица – крайне удачный и емкий географический образ. Ведь Петербург на самом деле есть средоточие, созвездие, пересечение многих и многих образов – Венеции, Константинополя, Рима, Киева, Лондона – не говоря уж о «навязшем в зубах» метафизическом противостоянии с Москвой[84 - Каганов Г. З. Санкт-Петербург как образ Всемирной истории (к проблеме псевдонимов города) // Город как социокультурное явление исторического процесса…; Каганов Г. З. Санкт-Петербург: образы пространства…]. Как «северная столица», образ Петербурга стягивает более «южные», но также плотно метафизически насыщенные образы, но и сам он, по сути, становится более южным, более «теплым». Метафизика Петербурга коренится в «физике» Черного моря и Средиземноморья (недаром ведь Петр I двинулся сначала к Черному морю, и не добившись серьезного успеха, повернул к Балтике). Это теплый и уютный мир Средиземноморья (по Фернану Броделю) в конкретной точке Балтики.

1.2.4. Изучение образов стран и границ в гуманитарных науках

Большое значение для становления методологических подходов к изучению образа в географии имеют работы в смежных научных областях, посвященные образам различных стран и регионов. Здесь следует выделить прежде всего труды в области межкультурной (кросс-культурной) коммуникации, изучающие закономерности и структуры индивидуальных и коллективных представлений разных народов о друг друге и о других странах[85 - Россия и Запад: метаморфозы восприятия. М.: Наука, 1993; Россия и Запад: диалог культур. М., 1994; Образ России (Россия и русские в восприятии Запада и Востока). СПб., 1998 (Приложение к альманаху «Канун»); Павловская А. В. Россия и Америка. Проблемы общения культур. Россия глазами американцев, 1850—1880-е годы. М.: Изд-во МГУ, 1998; Сопленков С. В. Дорога в Арзрум: российская общественная мысль о Востоке (первая половина XIX века). М.: Издат. фирма «Восточная литература» РАН, 2000; Почепцов Г. Г. Имиджелогия. М.: Рефл-бук, К.: Ваклер, 2000; Пограничные культуры между Востоком и Западом: Россия и Испания. СПб., 2001 (Приложение к альманаху «Канун») и др.]. Особенность этих работ – концентрация внимания на двух-трех образах, достаточно устойчиво характеризующих те или иные страну и народ в определенную эпоху и становящихся надежной меткой, их точными координатами в культурном и ментально-географическом пространстве. Важное значение имеют также исследования образов стран и ландшафтов в литературоведении, культурологии[86 - Эпштейн М. Н. «Природа, мир, тайник вселенной…»: Система пейзажных образов в русской поэзии. М.: Высшая школа, 1990; Гачев Г. Д. Образы Индии (Опыт экзистенциальной культурологии). М.: Наука; Из-дат. фирма «Восточная литература», 1993; Он же. Национальные образы мира. Космо-Психо-Логос. М.: Издат. группа «Прогресс» – «Культура», 1995; Он же. Национальные образы мира. Евразия – космос кочевника, земледельца и горца. М.: Институт ДИ-ДИК, 1999; Русская провинция: миф – текст – реальность / Сост. А. Ф. Белоусов и Т. В. Цивьян. М.; СПб.: Лань, 2000; Ямпольский М. Б. Наблюдатель. Очерки истории видения. М.: Ad marginem, 2000; Он же. О близком (Очерки немиметического зрения). М.: Новое литературное обозрение, 2001.], искусствознании[87 - Мочалов Л. В. Пространство мира и пространство картины. Очерки о языке живописи. М.: Советский художник, 1983; Михайлов А. В. Пространство и ландшафт Каспара Давида Фридриха // Культурология. XX век. Духовная встреча. Проблемно-тематический сборник. М.: ИНИОН РАН, 1997. С. 135–186; Поспелов Г. Полнощный и полуденный края в мироощущении пушкинской эпохи // Искусствознание. 1999. № 2. С. 290–298; Турчин В. Судьба пейзажа моралистического, дидактического и символического в эпоху пленэра // Искусствознание. 1999. № 2. С. 242–275; Егорова К. С. Пейзаж в нидерландской живописи XV века. М.: «Искусство», 1999; Органика. Беспредметный мир природы в русском авангарде XX века. М.: RA, 2000.](Раушенбах, 2001), в которых на примерах литературных, живописных, графических произведений рассматриваются внутренние структуры и механизмы создания пространственных образов в культуре.

В более широком контексте именно образ географической границы представляется как наиболее универсальный и емкий. Но подобное представление возможно лишь в ситуации, когда структуры самого географического пространства мыслятся не в традиционных бинарных оппозициях (центр / периферия), пусть даже с выделением полупериферии (И. Валлерстайн), а как ризоматические, которые делают само пространство (а, следовательно, и его образы) потенциально безграничным[88 - См. также соображения Умберто Эко о метафизике детектива: Эко У. Имя Розы: Заметки на полях «Имени розы». СПб., 1997. С. 629.]. Идея «scarto» («сдвига») итальянских исследователей К. Гинзбурга и Э. Кастельнуово позволяет рассматривать приграничные территории как своего рода «двойные периферии» и места зарождения уникального опыта[89 - Мело Алешандро. Трансокеанский экспресс // Художественный журнал. 1997. № 16. С. 12.]. Алешандро Мело утверждает, что «…граница – это и есть единый критерий для всех идентичностей современного мира, пребывающего в состоянии постоянного становления…»[90 - Там же. С. 13.]. Всякое пространство, по сути, погранично, и находится между различными пространствами, временами и представлениями. Мело дал и образ подобного пространства – трансокеанский перекресток (там же).

Характерно, что граница (в том числе и географическая – между ландшафтом и не-ландшафтом) стала одной из ключевых проблем в теории скульптуры и архитектуры[91 - Краусс Розалинд. Скульптура в расширенном поле // Художественный журнал. 1997. № 16; Асс Евгений. После пространства. Фрагменты протоколов архитектурных испытаний // Там же.]. Эти пространственные искусства столкнулись фактически с проблемой географического пространства, которое окружает само скульптурное или архитектурное произведение. Постмодернизм в скульптурно-архитектурной трактовке проявился в феномене утраты места: скульптура становилась не-ландшафтной, скульптурный минимализм был ориентирован на маркировку собственно ландшафта и не-ландшафта, архитектура осмыслила себя как часть пост-пространственной эпохи[92 - Там же.]. «Исчезновение» традиционного географического пространства как фона или декорации, его активное вторжение как равноправного «соавтора» в произведение заставили осознать его как прежде всего и важнее всего движущуюся, динамичную границу, которая постоянно меняет условия соприкосновения и взаимодействия различных сред. Скульптурное или архитектурное произведение «пост-пространственной» культуры необходимо должно восприниматься как путешествующее, передвигающееся, пограничное – как своего рода воплощенный и материализованный географический образ.

1.2.5. Исследования образов пространства в геополитике, региональной политологии и социологии. Региональная идентичность

Достаточно мощные образы различных регионов, стран и континентов создаются в геополитике, региональной политологии и социологии. Особенность этих исследований – работа с так называемыми «большими пространствами», что позволяет расширить привычные контексты восприятия тех или иных регионов, включить их образы в более крупные образные системы. В этом плане с географической точки зрения наиболее интересны труды по регионализму, культурно-исторической и цивилизационной геополитике[93 - Страда В. Хронотоп России // Новая Юность. 1997. № 5–6 (26–27); Цымбурский В. Л. Россия – Земля за Великим Лимитрофом: цивилизация и ее геополитика. М.: Эдиториал УРСС, 2000.], территориальной и национальной идентичности[94 - Geography and National Identity / Hooson D. (Ed.). Oxford, Cambridge (Mass.): Blackwell, 1994.].

Региональная идентичность. Географический образ и региональная идентичность – очень близкие понятия. Если в понятии географического образа акцент делается на создание некоей синтетической конструкции, которая должна максимально ярко и экономно представить регион или страну, то во втором понятии главное – это обнаружить прочные и тесные связи, укореняющие местные сообщества и отдельных людей, показать процедуры самоидентификации, в которых образ региона может представать как образы людей, населяющих и осваивающих эту территорию. Общее в обоих случаях – внимание к географическому пространству, выступающему в роли желанного, полностью недостижимого и все же вполне реального эквивалента различных социальных и культурных грез. Региональная идентичность сказывается в существовании выпуклых и устойчивых образно-географических композиций, а хорошо освоенное пространство идентифицируется как система региональных и оригинальных образов.

Англо-американская гуманитарная география сравнительно давно начала осваивать тему региональной идентичности: еще в 1930-х гг. развитие регионализма в США привело к многочисленным исследованиям, анализирующим образы отдельных регионов. Еще более плотно осмыслено культурно-географическое пространство Великобритании, в исследовании которого упор делается на образы территорий в литературном контексте. Остановимся здесь, в качестве примера, на образах Новой Англии и Запада США.

Новая Англия – родина всех американских грез и мечтаний[95 - Conforti J. A. Imagining New England: Explorations of Regional Identity from the Pilgrims to the Mid-Twentieth Century. Chapel Hill and London: The University of North Carolina Press, 2001.]. Первоначально ее образ был чопорен и мало отличался от утопического христианского «Града на холме». Суровый и аскетичный протестантизм осмыслял wilderness нового континента как Богом данную землю, которую добросовестный христианин должен заселить и освоить во славу Божью. Это был кусочек старой доброй Англии, который быстро таял по мере врастания колонистов в новую и совсем не похожую на прежнюю жизнь вооруженного поселенца, сражающегося с индейцами на бесконечно удаляющемся фронтире. Новая Англия дала мощный образный импульс всей Северной Америке, стала тем образцом, который использовался как культурный ресурс при освоении новых территорий на западе США. Белый, протестант, по происхождению из Англии – вот идеал, господствовавший по всей Америке три века, и вышедший по преимуществу из Новой Англии. «Настоящими США» были именно штаты Новой Англии: Коннектикут, Массачусетс и т. д.

Несомненна роль Новой Англии в становлении США: национальная идентичность в период Ранней Республики «ковалась» именно на Северо-Востоке, и в первой половине XIX в. этот регион осмыслялся как именно Великая Новая Англия – корни подобного величия находились, конечно, в колониальной эпохе. Быстрое и энергичное освоение Запада и Юго-Запада США во второй половине XIX столетия привело к социально-экономическому упадку Новой Англии; параллельно изменился и ее образ – она стала Старой Новой Англией, сельской страной, ностальгирующей по былым временам. Здесь, как никогда вовремя, пригодился величественный образ великого поэта Роберта Фроста – истинного жителя новоанглийской глубинки, творящего поэтические шедевры «к северу от Бостона»[96 - Так называется одна из известных поэтических книг Фроста.]. Первая половина XX в. дала Новой Англии образ Северной страны – весьма необычного образа для стремительно «поюжневших» в целом США. Символом такого «северного» культа стало издание блестящего регионального журнала – Yankee Magazine (расцвет пришелся на 1914–1940 гг.), – благодаря которому Новая Англия обрела, наконец, свои новые устойчивые визуальные символы. Сельский труженик с изборожденным трудовыми морщинами лицом, лесные заснеженные ландшафты с катающимися на санках детьми, заповедные дали и уютное колониальное прошлое старых усадеб и городков – эти образы определили место Новой Англии в образном пространстве Америки.

Не в пример Новой Англии, гораздо более «раскрученной» оказывается мифология Запада США[97 - Murrey J. A. Mythmakers of the West: Shaping America's Imagination. Northland Publishing, 2001.]. Она основана именно на мифмейкерах – порой кричащих и четко запоминающихся персонах, величие которых иногда сомнительно, но их роль в образе Запада очевидна. Джон Форд, Джон Уэйн, Клинт Иствуд, Роберт Редфорд, Кевин Костнер – актеры, прославившиеся в классических вестернах; политика и литература обеспечила Западу имена Вашингтона Ирвинга, Марка Твена, Теодора Рузвельта и Джона Стейнбека. Не меньше имен представлено по разделу музыки (sweet music), включая Бадди Холли и Джона Денвера. Обратим внимание и на сетевую мифологию Запада, сформированную народными легендами, мормонами, Arizona Highways (The Transcendent Landscape) и знаменитой Route 66. Образ Запада целиком принадлежит именно XX веку, хотя живопись, фотография, литература, кино явно эксплуатируют образ дикого индейско-ковбойского, порой лунного в своих нечеловеческих масштабах ландшафта, уходящего корнями в век XIX, где рядом Сидящий Бык и Баффало Билл (Sitting Bull and Buffalo Bill). В сравнении с образом Новой Англии образ Запада более структурен, более явен и вызывающ, но и более примитивен: у него нет еще той длительной содержательной динамики, которая позволяет образу приобрести своего рода надежность, устойчивость к каким-либо образным «интервенциям».

Итак, как формируются механизмы региональной идентичности, иначе: где взять, найти специфические географические образы, которые будут репрезентировать конкретные место, ландшафт, пространство? По всей видимости, каждый раз, когда место желанно и недостижимо, или оно достигнуто, но пока не осмысленно, ментальные пространства как бы растягиваются, трансформируются, давая место образам-эмбрионам (протообразам). А далее личный контекст: образный, географический, биографический – дает образам необходимый потенциал роста и развития. В соотношении с понятием региональной идентичности географический образ – это пространство, ставшее максимально внутренним. Использование понятия региональной идентичности позволяет более эффективно изучать вопросы взаимодействия географических образов регионов и политической культуры общества; это, своего рода, концептуальный (когнитивный) «мостик» между указанными научно-прикладными областями.

Обобщая результаты исследований образов географического пространства в гуманитарных науках с точки зрения образно-географического подхода, отметим: 1) данные исследования представляют большой интерес для географов в силу нестандартных и непривычных пока для большинства географических наук методов и подходов к изучению этой проблемы, 2) гуманитарная география может создать общее концептуальное методологическое поле для обобщения и дальнейшего эффективного научного использования достижений и результатов гуманитарных наук в исследованиях образов географического пространства. Это возможно в силу центральности идеи и принципа пространственности для гуманитарной географии. Органичность такой идеи для гуманитарной географии позволяет эффективно концентрировать междисциплинарные образно-пространственные исследования и переходить к дальнейшему синтезу на уровнях методологии, теории и практики изучения географических образов.

1.3. Традиционные направления изучения понятия образа в гуманитарной географии

1.3.1. Методологические традиции исследования понятия образа в географии

Методологические предпосылки для изучения образа в географии начали складываться в середине – второй половине XIX в. Их возникновение связано со становлением хорологической концепции в географии – прежде всего в трудах выдающегося немецкого географа Карла Риттера. В рамках хорологической концепции исследование пространственных закономерностей развития природы и общества стало главной задачей географии. Такая постановка задачи опиралась на введение в методологический и теоретический арсенал географической науки новых категорий и понятий, с помощью которых можно было эффективно исследовать географическое пространство – таких, например, как рельеф и ландшафт. Основная методологическая инновация заключалась в том, что география в результате хорологического переворота как бы дистанцировалась от собственного предмета и объекта исследования; Земля стала прежде всего земным пространством, а новые понятия и категории, по своей сути, также стали пространственными, т. е. непосредственно учитывающими особенности предмета исследования, к которому они применялись. Эти понятия обеспечивали дистанцирование, процедуры отдаления от предмета исследования, что позволяло непосредственно изучать именно пространственные закономерности[98 - См.: Замятин Д. Н. Методологический анализ хорологической концепции в географии // Известия РАН. Серия географическая. 1999. № 5. С. 7—16.].

Культура географических и путевых описаний. Развитию географии в рамках хорологической концепции способствовала также хорошо сложившаяся и развившаяся к середине XIX в. в Европе, Америке и в России культура географических и путевых описаний. Ее развитие связано как с традициями академических естественнонаучных описаний различных стран и регионов мира, так и с традициями художественных описаний, зарисовок, путевых очерков и дневников. Характерно, что эти две ведущие традиции в XVIII–XIX вв. в значительной степени переплетались, и мы часто находим блестящие по своей художественной силе фрагменты у академических ученых (Паллас, Миддендорф, Пржевальский, Грум-Гржимайло)[99 - См., например: Паллас П. С. Наблюдения, сделанные во время путешествия по южным наместничествам Русского государства в 1793–1794 годах / Пер. с нем.; Отв. ред. Б. В. Левшин; Сост. Н. К. Ткачева. М.: Наука, 1999.], а интересные научные наблюдения – у писателей и очеркистов (Боткин, Аксаков, Гончаров, Чехов и др.)[100 - Cм., например, классические очерки А. П. Чехова: Чехов А. П. Из Сибири // Чехов А. П. Полн. собр. соч.: В 30 т. Соч.: В 18 т. Т. 14–15. М.: Наука, 1987. С. 5—39; Он же. Остров Сахалин (Из путевых записок) // Чехов А. П. Полн. собр. соч.: В 30 т. Соч.: В 18 т. Т. 14–15. М.: Наука, 1987. С. 39—373.].

Географическое страноведение. Во второй половине XIX в. начинается мощное содержательное и концептуальное развитие географического страноведения, которое стало ядром географической науки в целом[101 - Абрамов Л. С. Описания природы нашей страны. М.: Мысль, 1972.]. В географическом страноведении использование географических образов оказалось более эффективным, а само понятие географического образа – более определенным и более структурированным. Описание и характеристика пейзажа в работах французской школы географии человека[102 - См.: Витвер И. А. Французская школа географии человека // Витвер И. А. Избранные сочинения / Под ред. В. В. Вольского и А. Е. Слуки. М.: Изд-во МГУ, 1998. С. 513–546.] – это прямое выделение и структурирование географических образов местностей, регионов и стран. В контексте страноведческих работ данного периода понятие пейзажа или ландшафта является инвариантом географического образа, а сам географический образ становится непосредственным методологическим и теоретическим «инструментом» исследования в географической науке. Смысл пейзажного, равно образно-географического исследования заключается в выявлении и использовании наиболее ярких, запоминающихся черт, знаков, символов определенной местности, района, страны.

В первой трети XX в. в отечественной и зарубежной географии сформировались новые научные области, в которых образный подход к изучению географического пространства воспринимался как один из основных. В этот период возникают антропогеография, культурная география и культурное ландшафтоведение; начинает интенсивно развиваться география искусства. Характерно, что все эти новые научные области имели тесные концептуальные связи с традиционным географическим страноведением и зачастую развивались первоначально внутри отдельных страноведческих характеристик[103 - См.: Туровский Р. Ф. Культурная география: теоретические основания и пути развития // Культурная география / Науч. ред. Ю. А. Веденин, Р. Ф. Туровский. М.: Ин-т наследия, 2001. С. 10–94.]. В России наиболее ярким представителем антропогеографии был В. П. Семенов-Тян-Шанский.

В середине и второй половине XX в. в географической науке происходит очень важный переход в осмыслении методологической значимости понятия географического образа. В тех или иных вариантах, оно стало также использоваться различными отраслями и направлениями физической и социально-экономической географии. Быстрое содержательное расслоение и дисциплинарная дифференциация географической науки позволили провести параллельные процедуры методологической адаптации этого понятия сразу в нескольких областях географии.

1.3.2. Методологическая адаптация понятия географического образа в сфере гуманитарной географии

В сфере гуманитарной географии это, безусловно, были география населения, особенно география городов[104 - Лаппо Г. М. География городов: Учебное пособие для геогр. ф-тов вузов. М.: Гуманит. изд. центр ВЛАДОС, 1997; Hudson R., Pocock D. Images of the urban environment. L., 1978; Imperial Cities: Landscape, Display and Identity / Driver F., Gilbert D. (Eds.). Manchester: Manchester University Press, 1999.], социальная география в широком смысле[105 - Джонстон Р. Дж. География и географы. Очерк развития англо-американской социальной географии после 1945 года. М.: Прогресс, 1987; Верлен Б. Общество, действие и пространство. Альтернативная социальная география // Социологическое обозрение. 2001. Т. 1. № 2. С. 25–46; Soja E. W. Postmodern Geographies: The Reassertion of Space in Critical Social Theory. London: Verso, 1990; Lefebvre H. The Production of Space. Oxford: Blackwell, 1991 и др.], поведенческая география[106 - Голд Дж. Психология и география: основы поведенческой географии. Пер. с англ. / Авт. предисл. С. В. Федулов. М.: Прогресс, 1990; Driver F. Visualizing geography: A journey to the heart of the discipline // Progress in Human Geography. 1995. № 19. P. 123–134; Castree N. Commodity fetishism, geographical imaginations & imaginative geographies // Environment and Planning A. 2001. Vol. 33. P. 1519–1525; Crouch D. Spatialities & the Feeling of Doing // Social & Cultural Geography. 2001. Vol. 2. No. 1. P. 61–73; Hetherington K. Spatial textures: place, touch and praesentia // Environment and Planning A. 2003. Vol. 35. P. 1933–1944.], география культуры и культурная география[107 - Веденин Ю. А. Очерки по географии искусства. СПб.: Дмитрий Буланин, 1997; Перцик Е. Н. География и искусство // Экономическая и социальная география на пороге XXI в. Смоленск: Изд-во СГУ, 1997. С. 109–125; Лавренова О. А. Географическое пространство в русской поэзии XVIII – начала XX вв. (геокультурный аспект) / Науч. ред. Ю. А. Веденин. М.: Ин-т наследия, 1998; Tuan Yi-Fu. Humanistic geography // Annals of the Association of American Geographers. – 1976. Vol. 66. № 2. P. 266–276; Idem. Literature and geography: implications for geographical research // Humanistic geography: prospects and problems. Chicago, 1978. P. 194–206; Cosgrove D. E. Social formation and symbolic landscape. London and Sydney, 1984; Idem. Models, descriptions and imagination in geography // Remodelling geography / Ed. MacMillan B. Oxford: Blackwell, 1989. P. 230–244.], политическая география и геополитика[108 - Замятин Д. Н. Моделирование геополитических ситуаций (на примере Центральной Азии во второй половине XIX в.) // Политические исследования. 1998. № 2. С. 64–77. № 3. С. 133–147; Он же. Политико-географические образы и геополитические картины мира (Представление географических знаний в моделях политического мышления) // Политические исследования. 1998. № 6. С. 80–92; Он же. Географические образы регионов и политическая культура общества // Региональное самосознание как фактор формирования политической культуры в России. М.: МОНФ, 1999. С. 116–125; Он же. Национальные интересы как система «упакованных» политико-географических образов // Политические исследования. 2000. № 1. С. 78–81; Геополитическое положение России: Представления и реальность / Под ред. В. А. Колосова. М.: Арт-Курьер, 2000.], географическая глобалистика[109 - Липец Ю. Г. География мирового развития – синтез проблемного страноведения, геоглобалистики и географии мирового хозяйства // Известия РАН. Серия географическая. 1998. № 5. С. 110–121; Замятин Д. Н. Географические образы мирового развития // Общественные науки и современность. 2001. № 1. С. 125–138.], в последнее время также и когнитивная география[110 - Понятие когнитивной географии введено в российский научно-исследовательский дискурс Н. Ю. Замятиной, ею же развивается концепция когнитивной географии (см.: Замятина Н. Ю. Когнитивно-географическое положение региона как фактор регионального развития: методологические аспекты // Новые факторы регионального развития. М.: ИГ РАН, 1999. С. 86–97; Она же. Когнитивная география // География. 1999. № 44. С. 16; Она же. Когнитивно-географическое изучение региональных политических процессов // Образы власти в политической культуре России / Под ред. Е. Б. Шестопал. М.: Московский общественный научный фонд, 2000. С. 74–95.) За рубежом концепция когнитивной географии развивается преимущественно в США, при этом понятие когнитивной географии трактуется уже. Как отдельное направление в рамках когнитивной географии рассматривается т. н. «наивная география», связанная с репрезентацией геоизображений, в основном в рамках ГИС (геоинформационных систем). См.: Kosslyn S., Ball Т., Reiser B. Visual Images Preserve Metric Spatial Information: Evidence from Studies of Image Scanning // Journal of Experimental Psychology: Human Perception and Performance. 1978. № 4. P. 47–60; Kuipers B. Modeling Spatial Knowledge // Cognitive Science. 1978. № 2. P. 129–153. Talmy L. How Language Structures Space // Pick H. and Acredolo L. (Eds.). Spatial Orientation: Theory, Research, and Application. New York: Plenum Press, 1983. P. 225–282; Language in geographical context / Williams C. H. (Eds.). Clevedon, UK, 1988; Egenhofer M., Franzosa R. Point-Set Spatial Topological Relations // International Journal of Geographical Information Systems. 1991. № 5 (2). P. 161–174; Waddington M. Naive Geography // Queen's Quarterly. 1993. № 100(1). P. 149 и др.]. Интенсивное наращивание методического аппарата образно-географических исследований позволяет говорить о достаточно эффективном использовании понятия географического образа в экономической географии.

Культурная география. Наиболее интенсивные модификации и собственно моделирование географических образов характерны для культурной географии, особенно для исследований культурных ландшафтов[111 - См.: Новиков А. В. Культурная география как интерпретация территории // Вопросы экономической и политической географии зарубежных стран. Вып. 13. Проблемы общественной географии. М., 1993; Родоман Б. Б. Территориальные ареалы и сети. Очерки теоретической географии. Смоленск: Ойкумена, 1999; Каганский В. Культурный ландшафт и советское обитаемое пространство. М.: Новое литературное обозрение, 2001; Jordan T. G., Domosh M., Rowntree L. The Human Mosaic: A Thematic Introduction to Cultural Geography. Sixth Edition. New York: Harper Collins College Publishers, 1994; Jackson J. B. Landscape in Sight: Looking at America / Ed. by H. L. Horowitz. New Haven and London: Yale University Press, 1997; Cultural Turns/Geographical Turns. Perspectives of Cultural Geography / Ed. by S. Naylor, J. Ryan, I. Cook and D. Crouch. New York: Prentice Hall, 2000 и др.]. Определенный уровень и своеобразие самой культуры выступают непременным условием качества создаваемого синтетического образа культурного ландшафта страны, района или местности, но и сами вновь созданные географические образы как бы пронизывают определенную культуру, придают ей неповторимость и уникальность[112 - Новиков А. В. Указ. соч. С. 84–85.]. Сами культуры и их пространственные отношения как бы разыгрывают на поверхности Земли человеческую историю (или истории), а осмысленность географического пространства предполагает и осмысленное будущее[113 - Там же. С. 89.]. В контексте понимания культурной географии как метафизики территории (пространства)[114 - См.: там же. С. 90.] осмысленность конкретного географического пространства, его «окультуренность» непосредственно проявляется в количестве и качестве географических образов, которые как бы представляют и выражают это пространство в культуре.

Коллективная монография ученых из Института культурного и природного наследия им. Д. С. Лихачева «Культурная география»[115 - Культурная география / Науч. ред. Ю. А. Веденин, Р. Ф. Туровский. М.: Ин-т наследия, 2001.] отражает отечественные представления об особенностях и закономерностях развития культурной географии, а также ее основных направлениях. В статье Р. Ф. Туровского «Культурная география: теоретические основания и пути развития»[116 - Там же. С. 10–95.] разработана строгая классификация культурно-географических направлений и дана их подробная характеристика. Это исследование отличается логической стройностью, обоснованностью взглядов автора. В работе О. А. Лавреновой «Новые направления в культурной географии: семантика географического пространства, сакральная и эстетическая география»[117 - Там же. С. 95—127.] детально исследованы пограничные области этой дисциплины, активно взаимодействующие с семиотикой, филологией и религиоведением. Статья М. П. Крылова «Структурный анализ российского пространства: культурные регионы и местное самосознание»[118 - Там же. С. 143–172.] показывает специфику развития российского регионализма и процессов формирования региональной идентичности.

Интересное исследование с точки зрения понимания основных образно-географических трендов в культурной географии опубликовано в рамках серии «Создание североамериканского ландшафта» в сотрудничестве с Центром американских мест[119 - Homelands: A Geography of Culture and Place across America / Ed. by R. L. Nostrand and L. E. Estaville. Baltimore and London: Johns Hopkins University Press, 2001.]. Среди уже выпущенных в этой серии – книги «Горный Запад: интерпретация народного ландшафта», «Новоанглийская деревня», «Принадлежащее Западу», «Юг хлопковых плантаций во время Гражданской войны» и другие. Выделяемый нами монографический сборник посвящен территориям США, на которых сформировались ключевые североамериканские этнокультурные общности: янки, амиши, креолы, мормоны, навахо и т. д. Привлекает подход авторов к выделению границ этих территорий: ряд выделяемых ими этнокультурных границ базируется на региональных мифологиях, слабоуловимых культурных традициях, косвенном анализе результатов политических выборов. Сам процесс выделения таких коренных территорий состоит в поиске «решающего» географического образа, позволяющего, так или иначе, провести требуемые границы.

«Формовка» и как бы затвердевание новых, продуктивных и ярких географических образов ускоренными темпами протекает на границах различных культур, в тех пограничных, фронтирных зонах, в которых происходит наложение, эклектическое смешение и в то же время обострение традиционного взаимокультурного интереса[120 - Cр.: Пограничные культуры между Востоком и Западом (Россия и Испания) / Сост. В. Е. Багно. СПб., 2001. (Приложение к альманаху «Канун»).]. Как результат подобного пограничного образно-географического «приключения» выглядит, например, «Московский дневник» Вальтера Беньямина. Образ Москвы Беньямина, классического западноевропейского левого интеллектуала 1920-х годов, естественно, стремится, от противного, предстать в глазах заинтересованного читателя вполне азиатским, «оазиатиться» – оттолкнувшись от западноевропейских реалий того времени. Но это удается не полностью: чисто европейский генезис тех культурных реалий, которые обостренно переживаются и переосмысляются Беньямином в советской столице, делает образ Москвы в его трактовке неоднородным, неустойчивым и все же очень терпким, запоминающимся. Узкие тротуары, которые придают Москве облик импровизированной метрополии; пространство московской зимы, которое изменяется от того, теплое оно или холодное; Москва как «архитектурная прерия» и собственное предместье; постоянное ощущение открытости русской равнины внутри города; деревенская бесформенность огромных московских площадей – все эти локальные географические образы формируют на удивление связную и подробную образно-географическую картину – на стыке различных пространств, культур и времен[121 - Беньямин В. Московский дневник. М., 1997. С. 45, 51, 71, 100, 147, 159.]. Создание столь ярких образов возможно как часть механизма культурной самоидентификации, но сама культура при этом должна быть динамичной и даже агрессивной, в том числе и географически.

Классический американский фронтир – пример культурно-географической экспансии, которая породила живучий и крайне динамичный географический образ. Уникальное соединение географических, культурных, социальных, исторических координат создало «горючую смесь» – своеобразный образно-географический «чернозем». «…фронтир – воображаемый географический рубеж и генетический виток возобновляемого социального развития. Линия и виток. Запад – общее направление, равнодействующая движущихся сил, их вектор и при этом место. Направление и место. Линия, закручивающаяся в спираль, путь, становящийся участком. И наоборот. Но что это за переливы геометрии и географии, переходы одной в другую и обратно, что за странное мерцание их оживших элементов, утративших статичность и покой?»[122 - Петровская Е. В. Часть света. М., 1995. С. 53.]. Фронтир, по сути, некое ментальное пространство, усвоившее и вобравшее в себя черты пространства географического, реального и ставшее динамичным местом мысли, географией самой мысли. Ему присуща особая топология, которая требует и своего собственного, ментально-географического картографирования[123 - См.: Там же. С. 54.]. Неслучайно, географические пространства, которые стали предметом интенсивной историко– или политико-культурной рефлексии (саморефлексии), становятся одновременно и местами своеобразного картографического культа. «На улице, в снегу, пачками лежат карты СССР, которые торговцы предлагают прохожим. Мейерхольд использует карту в спектакле «Даешь Европу» – Запад изображен на ней как сложная система маленьких полуостровов, относящихся к России. Географическая карта так же близка к тому, чтобы стать центром нового русского визуального культа, как и портрет Ленина…»[124 - Беньямин В. Указ. соч. С. 75.]Американский президент Франклин Рузвельт в 1942 году, в решающий момент второй мировой войны, произнес «Речь о географической карте», картографические отделы книжных магазинов опустели и крупномасштабные карты стали предметом неподдельного интереса миллионов американцев. Реальная географическая карта, таким образом, может выступать как самый эффективный культурно-географический или политико-географический образ, который представит «квинтэссенцию» континента, страны или района, даже если сама она запечатлела совсем другие территории. Великий географический образ (каким можно, например, считать образ фронтира) спонтанно развертывает свои географические карты и способствует порождению множества интерпретаций, которые и сами, по существу, являются пространственно-географическими[125 - См.: Петровская Е. В. Указ. соч. С. 60–64.].

Теоретическая география. Методологическое осмысление понятия географического образа происходило в середине и второй половине XX в. также в рамках развития теории самой географии. Следует сразу отметить, что теоретическая география активно соприкасалась здесь со страноведением, сравнительной географией и краеведением. Классические исследования образа места[126 - Михайлов Н. Н. Образ места // Вопросы географии. Вып. 10. М.: Географгиз, 1948. С. 193–199.] и страны[127 - Покшишевский В. В. Образ страны и образ жизни // Вопросы географии. Вып. 116. М.: Мысль, 1981. С. 50–60; Мироненко Н. С. Страноведение: традиции и проблемы развития // Вопросы экономической и политической географии зарубежных стран. Вып. 11. Советская экономическая география зарубежных стран: становление, современный уровень и перспективы (к 100-летию со дня рождения Ивана Александровича Витвера). М., 1990. С. 102–113; МашбицЯ. Г. Комплексное страноведение. Смоленск: Изд-во СГУ, 1998; Geography and National Identity / Hooson D. (Ed.). Oxford, Cambridge (Mass.): Blackwell, 1994; Hage G. The spatial imaginary of national practices: dwelling – domesticating/being – exterminating // Environment and Planning D: Society and Space. 1996. Vol. 14. P. 463–485.], формулирование содержательной значимости географических сравнений для формирования образа района[128 - Баранский Н. Н. Избранные труды: Становление советской экономической географии. М.: Мысль, 1980.] способствовали выявлению основных черт рационализации научной мысли с помощью географических образов. Вполне очевидным было также повышение эффективности географической мысли благодаря использованию образов.

В концептуальном отношении процессы районирования и районизации, как правило, четко разводятся между собой, при этом утверждается, что «районированием порождаются субъекты высказываний и объекты деятельности»[129 - Родоман Б. Б. Территориальные ареалы и сети. Смоленск: Ойкумена, 1999. С. 14.]. По сути дела, районирование – это уникальная субъект-объектная деятельность, не разрывающая, а как раз прочно соединяющая субъективные и объективные особенности функционирования территориальных структур общества. Следовательно, можно говорить о потенциальном существовании районов, а само пространство человека может трактоваться как «…плотное иерархическое полицентричное кружево»[130 - Там же. С. 173.]. Подобный, хорошо обоснованный и содержательный подход позволяет проводить интересные интерпретации многих современных политических, экономических и культурных процессов в мире – так, известная концепция «многополярного» мира, по мнению Б. Б. Родомана, есть не что иное, как «тривиальная узловая районизация»[131 - Там же. С. 175.]. Районирование – не только центральное понятие теоретической географии, но и широкий географический образ, позволяющий «осваивать» пространство и время общества.

Закономерности и основные процедуры районирования могут обнаруживаться как путем обычных визуальных наблюдений, так и с помощью хорошо известных моделей и образов географических наук. Например, по состоянию растительности у дороги можно судить о расстоянии до поселения и его месте в территориальной иерархии; очень эффективны также аналогии, связанные с территориальностью животного мира[132 - Там же. С. 58, 109.]. Наиболее яркие и продуктивные образы – это геоморфологические образы, представляющие ряд процедур районирования как квазигеоморфологические процессы. Понятие и образ рельефа прекрасно «работает» при описании узловых и однородных районов, при этом возможно даже «овеществление» статистического рельефа узловых районов»[133 - Там же. С. 75, 125.]. В результате подобного концептуального «насыщения» районирование становится во многом целенаправленной деятельностью по описанию, параметризации и размещению географических образов.

Рассмотрим более подробно современную методологическую ситуацию соотношения традиционного и образного страноведения в силу несомненной важности понимания особенностей развития научно-географического страноведения для изучения понятия образа в социально-экономической географии.

1.3.3. Традиционное страноведение и формирование образа страны

Современное научно-географическое страноведение в России испытало в 1990-х гг. своеобразный «ренессанс»[134 - См. наиболее важные публикации по этой тематике в отечественной географической литературе: Дмитревский Ю. Д. Роль проблемного страноведения в изучении и организации современного туризма // Проблемное страноведение и мировое развитие. Смоленск: Изд-во СГУ 1998. С. 42–57; Каринский С. С. География и искусство // Вестник МГУ. Сер. 5. География. 1990. № 2. С. 27–33; МашбицЯ. Г. Комплексное страноведение. Смоленск: Изд-во СГУ, 1998; Он же. Новые рубежи страноведения // Проблемное страноведение и мировое развитие. Смоленск: Изд-во СГУ, 1998. С. 13–23; Пуляркин В. А. Научное страноведение: быть или не быть – нет вопроса! // Географическое пространство: соотношение знания и незнания / Первые сократические чтения по географии / Отв. ред. Г. А. Приваловская. М.: Изд-во РОУ, 1993. С. 28–33; Он же. Дискуссионные вопросы современного научного страноведения // Проблемное страноведение и мировое развитие. Смоленск: Изд-во СГУ, 1998. С. 23–35; Серебряный Л. Р. Кризис современного страноведения и необходимость его преодоления // Там же. С. 35–42 и др.]. Обилие публикаций было связано с оживлением научного интереса к наиболее фундаментальной и в то же время наиболее «географичной» проблеме, довольно сильно «притушенной» и потускневшей в советское время. Признание кризиса в современном страноведении (Л. Р. Серебрянный) соседствовало с практически полным единодушием в оценке роли и значимости страноведения для развития современной географии. Современные исследователи страноведения сделали попытку опереться на наследие классической географии и одновременно актуализировать значимость сравнительно-географического и образного метода в страноведении. Так, Я. Г. Машбиц указал на значимость классических работ В. П. Семенова-Тян-Шанского, рассматривавшего страноведение как один из высших этажей географии, и на необходимость использования в страноведческих характеристиках ярких компаративистских образов – например, Ливан как «Швейцария Ближнего Востока» или Чехия как «Сингапур Восточной Европы»[135 - Машбиц Я. Г. Комплексное страноведение. Смоленск: Изд-во СГУ, 1998. С. 34, 216.]. Проблематика образа страны оказалась явно на «передовых рубежах» современного страноведения. Это связано в первую очередь с тем, что понятие страны с трудом укладывается в точные географические границы; оно по своему генезису уже является образным. Так, В. А. Пуляркин считает, что страноведение явно нуждается в герменевтическом обосновании и ни в коей мере не сводимо к территории[136 - Пуляркин В. А. Дискуссионные вопросы современного научного страноведения // Проблемное страноведение и мировое развитие. Смоленск: Изд-во СГУ, 1998. С. 28–29.]. Определение страноведения как синтетического этапа географического познания[137 - См.: Каринский С. С. Указ. соч.; Мироненко Н. С. Концепция синтеза в современном страноведении…; Пуляркин В. А. Дискуссионные вопросы современного научного страноведения… С. 31 и др.] переводит образное страноведение в центр географического интереса. Следует сразу же отметить, что этот интерес не является только географическим[138 - См.: Пуляркин В. А. Указ. соч. С. 33.], так как внешние потребители страноведческой продукции могут быть заинтересованы в моделировании прикладных, специфически ориентированных образов каких-либо стран.

Классическая хорологическая концепция в географии, представленная прежде всего трудами немецкого географа Альфреда Геттнера[139 - Геттнер А. География. Ее история, сущность и методы. М.; Л.: Госиздат, 1930. См. также: Замятин Д. Н. Методологический анализ хорологической концепции в географии // Известия РАН. Серия геогр. 1999. № 5. С. 7—15.], по своей сути является страноведческой, причем понимание страноведения в ней достаточно жестко связано с проблемой чувственного и теоретического познания географического пространства. Выделяемые А. Геттнером ограничения для чувственно-образного восприятия пространства в значительной степени важны для формирования образа страны. Так, временные границы, весьма раздвинутые при восприятии и изучении страны, определяют известную абстрактность, обобщенность и в то же время синтетический характер образа страны: «Кто внимательно наблюдает природу какой-нибудь страны, тот носит у себя в голове большое количество образов, составляющих в своей совокупности некоторое единство; только это единство и может интересовать географию»[140 - Геттнер А. География. Ее история, сущность и методы / Под ред. Н. Баранского. М.; Л.: Госиздат., 1930. С. 198.]. Страноведение фактически решает, в интерпретации А. Геттнера, хорологические задачи в рамках всей географии[141 - Там же. С. 363.] и, следовательно, работа по формированию образов различных стран оказывается ядром содержательных географических исследований.

С точки зрения современной теоретической географии исследования образа страны вполне могут рассматриваться и как исследования виртуальных объектов[142 - См.: Шупер В. А. Мир виртуальных объектов в географии // Географическое пространство: соотношение знания и незнания / Первые сократические чтения по географии. М.: Изд-во РОУ, 1993. С. 18.], существующих, очевидно, в некоем специфическом пространстве, в данном случае – анаморфированном географическом пространстве. Идея виртуального мира, определяемая как своего рода методологическая метафора[143 - Там же. С. 20.], позволяет осознать автономность существования и развития образов стран, конструирование которых предстает как целенаправленная методологическая и теоретическая деятельность. Другими словами, детально разработанный и хорошо структурированный образ страны, в конечном счете, фактически есть упорядоченное представление страны – он как бы являет страну; изначальная «виртуальность» образа становится самой реальностью.

В рамках традиционного научно-географического страноведения изучение и формирование образа страны имеет четко обозначенную «ячейку», однако сам этот образ представляет собой лишь дополнительную «упаковку» для обстоятельной физико-, экономико– и социально-географической характеристики страны. В этой методологической ситуации актуализация и, в определенном смысле, централизация образа страны возможна прежде всего посредством наработки геокультурных образов страны, естественно аккумулирующих большинство ярких черт, особенностей, «изюминок» конкретной страны.

1.3.4. Методологический поворот в теоретико-географических исследованиях в 1960—1980-х гг

Очень важным в этой связи был своего рода методологический поворот в теоретико-географических исследованиях в 1960—1980-х гг. Суть его заключалась в переносе основного методологического научно-исследовательского интереса с собственно пространственных закономерностей развития какого-либо явления на закономерности развития самого географического пространства и, как следствие, на особенности трансформации представлений о географическом пространстве[144 - См.: Каганский В. Л. Методологические проблемы районирования и его отношение к концепциям геопространства // Исследование методологических проблем географии в Эстонской ССР. Таллин, 1987. С. 89–95; Каганский В. Л. Мир географических открытий и мир современной географии // Исследовательские программы в современной науке. Новосибирск: Наука, 1987. С. 186–203; Костинский Г. Д. Установки сознания и представления о различных традициях в географии // Известия АН СССР. Серия географическая. 1990. № 5. С. 123–129; Он же. Идея пространственности в географии // Там же. 1992. № 6. С. 31–40; Он же. Географическая матрица пространственности // Известия РАН. Серия географическая. 1997. № 5. С. 16–31; Родоман Б. Б. Территориальные ареалы и сети. Очерки теоретической географии. Смоленск: Ойкумена, 1999; Верлен Б. Общество, действие и пространство. Альтернативная социальная география // Социологическое обозрение. 2001. Т. 1. № 2. С. 25–46; Tuan Yi-Fu. Space and place: The perspec-tive of experience. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1977; Raitz Karl B. Place, Space and Environment in America's Leisure Landscapes // Journal of Cultural Geography. 8 (Fall – Winter 1987). P. 49–62; Sack R. D. The Consumer's World: Place as Context // Annals of the Association of American Geographers. 1988. 78. P. 642–664; Cosgrove D. E. Models, descriptions and imagination in geography // Remodelling geography / Ed. by B. MacMillan. Oxford: Blackwell, 1989. P. 230–244.]. Здесь, пожалуй, впервые в истории географической науки, пространство географической мысли стало интенсивно взаимодействовать с мыслью о географическом пространстве. Понятие географического образа оказалось на пересечении этих двух ментальных пространств[145 - См.: Fauconnier G. Espaces mentaux: Aspects de la construction du sens dans les langues naturelles. Paris: Minuit, 1984. Ср. трактовки ментального пространства в рамках постюнгианской глубинной психологии: Резник С. Ментальное пространство. Киев: УАП-МИГП, 2004.] и, фактически, стало средством значительной экономии самой географической мысли.

Один из наиболее мощных географических образов, обеспечивающих экономию теоретико-географической мысли – это образ границы. Значительная часть анализируемых теоретико-географических явлений рассматривается сквозь пограничную «призму»: например, особо выделяемая лимогенная районизация, образование квазиграниц, а типологически важное понятие узлового района рассматривается как частный случай транзитной системы[146 - Родоман Б. Б. Указ. соч. С. 27, 34, 112.]. Образ границы фактически разрастается и становится эффективным средством характеристики пространственного саморазвития – например, при описании эксцентричной районизации[147 - Там же. С. 154–155.]. Географическое пространство самоопределяется пограничными процессами, границы и их образы структурируют фундаментальные общественные представления.

Фактором, облегчившим отмеченный нами методологический поворот, был перенос традиционных хорошо разработанных географических методик на новое исследовательское поле и их сравнительно эффективная последующая адаптация при изучении структур и динамики различных модификаций географических образов. Так, методики, разработанные в рамках модели «центр – периферия»[148 - Wallerstain J. The politic of world-economy. Paris: Maison de Sci. de l'Homme, 1984; Валлерстайн И. Россия и капиталистическая мир-экономика, 1500–2000 // Свободная мысль. 1996. № 5. С. 30–43; Он же. После либерализма. М.: Едиториал УРСС, 2003; Грицай О. В., Иоффе Г. В., Трейвиш А. И. Центр и периферия в региональном развитии. М.: Наука, 1991.], оказались вполне применимыми при анализе образно-географических систем и анализе функциональной структуры географического образа (соотношение ядра и различных оболочек образа).

Наряду с этим, теоретическая география базируется на плодотворном переносе и новом осмыслении категорий и понятий естественных наук – прежде всего геометрии и физики. Обособившись постепенно от этих наук, география на новом витке развития, уже в «своих» интересах, использует их последние достижения. Закономерности развития территории детально исследуются ученым посредством геометрических и физических представлений – это пульсация территориальных структур, анизотропия транспортной среды, процессы поляризации и концепция поляризованной биосферы[149 - Родоман Б. Б. Указ. соч.]. В результате географические образы, формируемые на стыке наук, отличаются как формализованной мощью, так и очевидной содержательной глубиной (проектирование зонно-волнового процесса и осебежная зонно-волновая экспансия, проксимальные и дистальные ограничения при расчленении и деформации узловых районов, картина эксцентричного излучения, циклы эволюции моноцентрических транспортных сетей и фасцикуляция путей[150 - Там же.]. Географическое пространство превращается в диверсифицированную и открытую образно-географическую систему (системы), способную к концептуальному и прикладному саморазвитию.

С методологической точки зрения исследования географических образов стали развиваться во многом за счет кумулятивного эффекта, рационального использования наиболее прочных и устойчивых географических закономерностей и научных традиций классической географии. В то же время исследования географических образов, начатые в смежных и пограничных областях научного знания, (например, политическое пространство, федерализм и т. д.)[151 - Замятина Н. Ю. Модели политического пространства // Полис (Политические исследования). 1999. № 4. С. 29–41; Замятин Д. Н., Замятина Н. Ю. Пространство российского федерализма // Политические исследования. 2000. № 5. С. 98—110.] оказались сравнительно эффективными. Здесь, на наш взгляд, понятие географического образа обеспечило успешную методологическую трансляцию наиболее важных теоретических достижений классической географии вовне (как в концептуальном, так и в прикладном отношениях) и затем их необходимую методологическую трансформацию и/или модернизацию. Понятие географического образа стало в методологическом плане гетерогенной структурой, способствующей формированию целенаправленных исследовательских систем с высокими уровнями эмерджентности (эмерджентного эффекта).

Сознательно сконструированные в теоретическом плане географические образы могут быть нацелены на решение множества прикладных задач: так, речь может идти о динамическом проектировании применительно к пространству, о строительстве универсальных узловых районов и о зонировании территориального конвейера[152 - Родоман Б. Б. Указ. соч. С. 64, 131, 103.]. Естественно, что успешное решение этих задач опирается на специфические, профессиональные представления географа (своеобразная профессиональная «кухня») – например, о районах как скрытых территориальных структурах, о пространстве «истинных расстояний» и о процессах позиционной редукции. За внешне хаотичными процессами пространственной самоорганизации стоят продуманные географические образы – будь то иерархические линейные ритмы дорог, степени пространственного «прикрепления» объектов к центрам или радиально-концентрическая планировка как самоусиливающаяся система (там же). Выявляемые в реальном пространстве географические образы, в свою очередь, трансформируясь, становятся важным и действенным фактором пространственной динамики.

1.4. Исследования образов географического пространства в естественных науках

Математика (особенно геометрия и топология), физика, физическая география, психология – естественные науки, дающие явные основания для изучения географического пространства и его образов. Однако здесь будут рассмотрены в основном междисциплинарные, пограничные теории и концепции, чье позиционирование позволяет четко выявить наиболее интересные с образно-географической точки зрения современные естественнонаучные положения. Характерно, что «возмутителями спокойствия» и «локомотивами» в данном случае выступают синергетика и теория фракталов, а также нетрадиционное почвоведение. Психология, традиционно изучавшая пространственные представления, достигла наибольших результатов как раз на границах с другими когнитивными науками, а также на стыке с синергетикой.

Для более глубокого понимания закономерностей формирования образов географического пространства большую ценность представляют исследования сенсорных систем в рамках естественнонаучного знания. Изучение структур пространственного зрения[153 - Бондарко В. М., Данилова М. В., Красильников Н. Н., Леушина Л. И., Невская А. А., Шелепин Ю. Е. Пространственное зрение. СПб.: Наука, 1999.], закономерностей восприятия пространства в психофизиологии и физиологии движения[154 - Леонов Ю. П. Цветовое пространство горизонтальных клеток сетчатки // Психологический журнал. 1995. Т. 16. № 2.]позволяет, с помощью аналогий, понять специфику процессов, способствующих формированию образов географического пространства. Главное в этом – обнаружение механизмов перехода от статичных к динамичным образам и механизмов сосуществования различных образов в панорамном зрении.

Теория фракталов и образы географического пространства. Основатель теории фракталов, известный американский математик Б. Мандельброт, развивал и развивает положения этой междисциплинарной теории на многих примерах, взятых, в том числе из традиционной физической географии и картографии. Земная природа является для него одним из наиболее эффективных научных полигонов[155 - Мандельброт Б. Фрактальная геометрия природы. М.: Институт компьютерных исследований, 2002.].

Поскольку теория фракталов имеет непосредственное отношение к разделу классической математики – топологии, то в ходе развития прикладной базы теории фракталов происходит вполне естественный переход от условного и абстрактного математического пространства к вполне реальному географическому пространству. Однако сам этот переход показывает, что представление о пространстве, тем более фрактальном пространстве, изначально образно. Когда Мандельброт начинает разбирать примеры, связанные с измерением различных географических границ, то выясняется, что фрактальный подход ведет в итоге к созданию многомерных образов самих географических границ. Выясняется, что сухопутные границы различных стран между собой могут иметь различную протяженность – в зависимости от того, с какой стороны границы проводились измерения[156 - Там же. С. 57–58.]. Хотя первоначально фрактал рассматривался как самоподобная и бесконечно самоорганизующаяся структура, впоследствии сам автор теории фракталов пришел к новому альтернативному определению фрактала как «множества, емкостная размерность которого больше его топологической размерности»[157 - Там же. С. 530.].

Интерпретируя это высказывание с образно-географической точки зрения, можно сказать, что всякое географическое пространство задает заранее гораздо большее потенциальное количество возможных на его базе географических образов, нежели любое физически возможное измерение площади данного пространства. Иначе говоря, культура, фактически порождающая само понятие географического пространства, обеспечивает пространственную (а реально – образную) бесконечность представления пространства. По сути, речь здесь идет об образе-архетипе географического пространства, причем, по-видимому, и само понятие образа может наиболее эффективно трактоваться как пространственное.

Возможность подобной образно-географической интерпретации теории фракталов в приложении к явлениям живой и неживой природы основана на так называемом условном космографическом принципе, в котором утверждается, что перемещение начала координат какого-либо процесса ведет к его возобновлению на независимых началах, «все промежуточные остановки обладают абсолютно равными правами на звание Центра Мироздания»[158 - Там же. С. 412.]. Именно соблюдение условного космографического принципа позволяет ввести при изучении фрактальной геометрии природы понятие броуновского (т. е. вероятностного) рельефа, и успешно моделировать настоящий земной рельеф, картографические очертания древних и современных островов и континентов, а также создавать модели идеальных ландшафтов[159 - Там же. С. 371–386.]. Суть дела в том, что увеличение размерности в таком фрактальном моделировании приводит не только к увеличению сложности рисунка, но и к появлению необратимых изменений в общей, фиксируемой научными измерениями и наблюдениями конфигурации моделируемого физико-географического объекта. Следовательно, можно вполне весомо говорить о том, что классическая физическая география и картография имеют мощные социокультурные корни, ими, однако, не вполне осознаваемые. Образы географического пространства, разрабатывавшиеся в этих науках в течение тысячелетий, основаны на специфических правилах измерений и особой размерности. Переход к неэвклидовым геометриям и сферическим поверхностям в рамках теории фракталов показал относительность этих традиционных образов. В то же время стало ясно, что эти традиционные образы географического пространства занимают свое определенное место в фактически бесконечном пространстве представлений географического пространства – в рамках уже провозглашенного условного космографического принципа.

Физическая география и картография. В сфере физико-географических исследований, важных для понимания особенностей изучения образа в гуманитарной географии, выделяется геоморфология, в рамках которой разработаны наиболее детальные и содержательные процедуры дистанцирования от предмета самого исследования; значительная часть концептуальных моделей в геоморфологии, как классических, так и современных, по сути, является образно-географической[160 - Дэвис В. М. Географический цикл // Географические очерки. М.: Изд-во иностр. лит., 1962. С. 7—25; Щукин И. С. Общая геоморфология. М., 1960; Симонов Ю. Г. Морфометрический анализ рельефа. М.; Смоленск: Изд-во СГУ, 1998.]. Поэтому дальнейшее методологическое и теоретическое развитие образно-географических исследований во многом может вестись путем прямого переноса ряда геоморфологических моделей на новые предметы изучения и их последующей адаптации. Главная задача здесь – разработка адекватных процедур интерпретации получаемых при этом результатов.

Например, весьма важный для исследования географических образов инструментарий может представить одно из наиболее важных научных направлений геоморфологии – морфометрия. Узловые части этого направления – морфометрический анализ, анализ формы элементов рельефа, проблемы геометризации рельефа, цели и стратегия морфо-метрического анализа, построение морфометрических карт[161 - Симонов Ю. Г. Указ. соч.] – могут быть крайне продуктивным средством исследования при параметризации географических образов.

В то же время использование базовых понятий геоморфологии – таких, например, как географический цикл, пенеплен и пенепленизация, денудация и абляция – позволяет наглядно представить процессы пространственного развития культурных и политических процессов, эффективно интерпретировать сюжетные и языковые особенности художественных произведений. Следует отметить, что в основе подобного переноса понятий из одной научной области в другую с целью их образного использования лежит фундаментальная аналогия между земным (географическим) рельефом и рельефом культуры (или ее конфигурацией). Между тем, если согласиться, что образ появляется, очерчивается и маркируется в процессе отдаления или дистанцирования условного исследователя или наблюдателя от предмета его наблюдения (будь то холм, склон, речная долина, бытовые традиции какого-либо народа, локальный фольклор, массовые представления в конкретном регионе), то здесь проявляется коренное феноменологическое единство гуманитарных и естественных наук. Собственно говоря, фиксируемый, извлекаемый или конструируемый в определенной эпистемологической ситуации образ и есть та самая культурная дистанция, позволяющая исследователю или наблюдателю маркировать и тем самым закреплять в культуре изучаемый объект или предмет. Особая эффективность в данном случае именно геоморфологических понятий связана как раз с естественностью и легкостью аналогического перехода от, по существу, образных исследований земной поверхности к образно-географическому изучению поверхности (конфигурации, рельефа) культуры.

Недокучаевское почвоведение и образы рельефа. Неожиданный импульс для образного восприятия рельефа и развития образно-географического мышления был получен от концепции пластики рельефа, интенсивно развивавшейся с 1970-х гг. Пущинской школой почвоведов. Группа ученых, возглавляемых И. Н. Степановым, разработала междисциплинарную теорию на стыке почвоведения, геоморфологии и картографии[162 - См.: Геометрия структур земной поверхности. Пущино: ПНЦ РАН, 1991; Симметрия почвенно-геологического пространства: Сб. науч. тр. Пущино: ПНЦ РАН, 1996; Степанов И. Н. Пространство и время в науке о почвах. Недокучаевское почвоведение. М.: Наука, 2003 и др.].

Суть предлагаемой теории в том, что почва рассматривается не как инертное природное тело в заранее данных координатах, а как динамический пространственный поток, картографирование которого позволяет обнаружить важнейшие закономерности развития почвенного покрова Земли. С этой целью используются математические алгоритмы, позволяющие преобразовать горизонтали традиционных топографических карт в выделяемые цветом или штриховкой выпуклости и вогнутости земного рельефа. С этими элементами географического пространства, разграничиваемыми т. н. морфоизографой (линией нулевой кривизны) связаны определенные типы почв. В теории используются синергетические построения (понятия репеллера, аттрактора и точки бифуркации), а также, в качестве обоснования – теория фракталов.

Один из основных авторов концепции пластики рельефа, И. Н. Степанов, утверждает, что «метод пластики имеет дело с математическими образами почв и рельефа, а не с реальными»[163 - Степанов И. Н. Пространство и время в науке о почвах… С. 36.]. Он утверждает, что не-докучаевское почвоведение (т. е. отличающееся от классической концепции отечественного почвоведения В. В. Докучаева) имеет дело исключительно с относительным, а не абсолютным пространством[164 - Там же. С. 37.]. Фундаментом концепции пластики является понятие образа (геометрического, или картографического), например: «Картографическим образом является «выпуклость», названная физическим термином «поток», подтверждающим, что «выпуклость» – результат прошлого, настоящего и будущего движения органно-минеральных масс по обозначенной в прошлом траектории»[165 - Там же. С. 49.], немного дальше также говорится об образе тела-потока. Благодаря карте пластики возникает целостное изображение земной поверхности, обзорность такой карты есть «результат мгновенного охвата территории одним изображением – инсайтом»[166 - Там же. С. 50.].

Действительно, концепция пластики рельефа позволила впервые осознать кривизну земного пространства не через обилие рельефных и ландшафтных терминов и названий, а посредством немногих (фактически – двух-трех) образов. Эти образы (поток, вогнутость, выпуклость) передают динамику географического пространства, а по сути, замещают его, эффективно репрезентируя его. Немаловажно также, что карты пластики рельефа обеспечивают многочисленные почвенные, геоморфологические и картографические интерпретации с выходом на прикладные прогнозы (сельскохозяйственная мелиорация, гидрогеология, поиск полезных ископаемых).

Образно-географический смысл концепции пластики рельефа заключается в формировании в рамках естественных наук парадигмы относительности географического пространства, основанной на зрительном, визуальном образном эффекте. Один из авторов концепции фактически говорит о картографическом и ландшафтном гештальте, при этом разные ориентации и взгляды на одну и ту же карту могут порождать разные интерпретации[167 - Там же. С. 89.]. Речь в данном случае идет о целом дереве образов, причем всякое пересаживание точки зрения на «новую ветку» ведет к новой пространственной картине изучаемого процесса и изменении конфигурации самого образного дерева рельефа.

«Дифференциальное движение геометрических образов» (выражение И. Н. Степанова)[168 - Там же. С. 102.] означает не что иное, как продуктивное осмысление естественной кривизны географического пространства в рамках евроцентристских социокультурных установок, ориентированных на примат геометрического построения видимого мира, начиная со времен Древней Греции. В рассматриваемую нами концепцию вводится даже понятие «приобретенной памяти» почвенного потока[169 - Там же. С. 115.]