скачать книгу бесплатно
– Слушаюсь… Рост разыскиваемого – высокий.
– Проклятье, работай как следует! Разыскиваемый вооружён?
– Так точно. Представляет опасность.
Асгар берёт трубку переговорного устройства – она красивого голубого цвета – и говорит:
– Я Орёл, я Орёл, вызываю Центр…
– Центр слушает вас.
– Центр, к нам опять перешли на волну, как поняли?
– Понял вас, какой приказ?
– Распорядитесь, чтобы нашу линию не занимали. Как поняли?
– Понял, слушаюсь.
Я беру трубку: она неожиданно тяжёлая. Спрашиваю:
– Тебе очень нравится твоя работа?
Асгар трогает пышную шевелюру цвета воронова крыла, в которой, кстати, немало и седых волосков, и говорит:
– Ты остра, кузина.
– Но ты не ответил, – настаиваю я. – Ты очень любишь свою работу?
– Не любить работу, в которой нет ни шаха, ни нищего?.. Ну, раз уж ты об этом заговорила, не забудь главного: всегда нужно считать свою работу самой важной в мире.
Мы застряли перед красным сигналом светофора. Постовой на перекрёстке истекает потом и всячески старается нас пропустить. Асгар, мигнув фарами, говорит ему, чтобы он успокоился. Паренёк – в руке жвачка с петухом на упаковке – прилип лицом к стеклу. Асгар опускает стекло. Лицо у мальчишки закопчённое. Хотя на улице не холодно, он натянул до бровей свою шерстяную белую шапочку. Схватив монету из руки Асгара, исчезает позади машины. Я говорю:
– Что за должность у тебя, Асгар, что свет всегда дают зелёный?
Он смотрит на меня, и взгляд его тяжёл и печален.
– Жизнь за границей тебя изменила, – отвечает он. – Мыслишь иначе.
– Женщины – тоже часть общества, – говорю я, – и они раньше или позже видят тайное, как и явное.
Асгар указывает на женщину-нищенку с привязанным за спиной ребёнком и говорит:
– Иной подлец вот этого в толк не возьмёт: как можно уплетать корку простого хлеба, да ещё и Бога благодарить.
Асгар не устаёт напоминать мне о жизни за границей. Я знаю, что мы, эмигранты, уязвимы с двух сторон: нас упрекают в бездушии и отчуждённости, а также в прекраснодушии и в том, что живём в мечтаниях. И я не хочу развивать эту тему. Что бы я ни сказала, он припишет это отрыву от здешней реальности. Чутьё подсказывает ему, что я обиделась.
– Нахид, – просит он, – скажи что-нибудь по-иностранному. Чтобы я поверил, что ты была в Америке.
К этому я тоже готова: вставляешь ты или нет в свою речь английские слова – здесь это вопрос принципиальный. Возвращаясь из-за границы, стоишь перед выбором: или торговать гонором, глядя на всё сверху вниз, или униженно сидеть у порога – причём ни то, ни другое не повлияет на заранее составленное о тебе мнение.
– Принимая во внимание то, – говорю я, – что жена твоего любимого дяди довела до облысения японского, индийского и австралийского педагогов, но при этом не выучила иностранного языка, я решила, что тоже не буду забывать родной язык.
– Я очень переживаю за твою маму, – говорит Асгар.
– Ты и такие слова знаешь?! – я правой рукой ударяю по приборной панели.
Он меняет тему разговора:
– Чтобы по-настоящему выучить язык, надо начать на нём думать?
– А ты что, готовишься к эмиграции? – спрашиваю я.
– Говорю же, осволочилась.
Он сворачивает в узкую улицу. Знакомый аромат вызывает в моей душе радость.
– Откуда этот запах? – спрашиваю я, и он указывает на парк, деревья которого наверняка тоже сильно выросли.
– Ты забыла парк Хайяма?
– Боже мой! – восклицаю я. – Это запах дамасских роз из парка Хайяма?!
– Парк гордится именно этими розами, цветущими круглый год.
– А как там «Замок»[3 - Тегеранский «Замок» («Калейе Техран») – старинная постройка, имеющая древние могилы.]? – спрашиваю я. – Не разрушен ещё?
– Помнишь, сколько полных тарелок и чаш ты таскала с поминок! А сколько ты крутилась вокруг старых могильных камней, рёбра которых торчали из земли?
– А ты всё время играл в «чижа», – говорю я, – и твой чижик улетел на кладбище «Замка». И ты пришёл и умолял меня, чтобы я его достала. А я, хотя и была девчонкой, но не боялась ни «Замка», ни могильных камней и слазала туда через пролом в стене.
– А помнишь ли ты, – спрашивает он, – тот первый раз, когда мы пришли в парк Хайяма?
– Нет, – отвечаю я.
– Я хотел с ребятами пройти в кино без билета, – вспоминает Асгар, – а тут и ты прицепилась.
В моей памяти оживает вкус подрумяненных сосисок, горячей рисовой каши на молоке и жареного гороха с сахаром, – всё это, помнится, я ела на улице Мелли.
– А что было потом, помнишь? – продолжает он. – Не успела ты вернуться, как всё выложила моей маме. Та отрапортовала хадж Исмаилу, и бедного Асгара привязали к ореховому дереву.
– Да, и сколько же вишнёвых розог бедняга получил…
– Кстати, ты кинематограф, как, любишь? – спрашивает он.
– Если честно, то нет. Я увлекаюсь фотографией. А ты?
– По камере у тебя на плече я мог бы догадаться. А я люблю фильмы в стиле «вестерн».
«Кадиллак» въезжает в ещё одну узкую улицу, и её я узнаю, это улица Деразе.
– Пожалуйста, езжай помедленнее, – прошу я Асгара.
– А по такой улице разве можно разогнаться?
Здесь, и правда, птица еле крыльями взмахнёт. Узкий ручеёк в середине этой улицы высох, а на каменных скамьях возле домов скопилась пыль. От цветочных горшков с зубчиками также не осталось и следа. Я вытягиваю руку из окошка, чтобы коснуться глинобитной стены. На стенах написали лозунги «Смерть шаху» – краской, углём и мелом. А в начале и конце одного такого лозунга кто-то приложил красную ладонь – для цветового контраста. Ладонь не очень большая, как видно, подростковая. Тени на стенах оживают, начинают двигаться. Мне хочется выйти из машины и побежать вместе с ними до края земли – когда-то этим краем был конец этой улицы. Я боюсь, что они оттолкнут меня и скажут: ты не делила с нами горе и радость, не варилась в нашем котле – и ты не можешь идти вместе с нами. И я должна буду объяснять, что отъезд из страны не был моим собственным решением, так же как – ещё до того – переезд с этой улицы. С другой стороны, я тоже очень много потеряла. Я ведь тут была завсегдатаем всего и вся: застолий и пения песен чавушами[4 - Чавуш – человек в караване паломников, исполняющий песни.], и праздников обрезания, и помолвок, и свадеб. А вспомнить те вечерние торжества, когда на улице воздвигали триумфальную арку и собирались все её жители!
Доктор Шабих попросил: «Расскажи о светлых днях детства».
«Был один очень хороший праздник, – ответила я. – Давали напиток “шербет”, сладости, да ещё и обедом покормили».
«По какому случаю праздник?» – уточнил доктор Шабих.
«День рождения Спасителя людей – Двенадцатого имама[5 - Двенадцатый имам – Мухаммад аль-Махди, исчезнувший в конце IX или в начале X века. По убеждению шиитов, он должен вернуться в конце времён.]».
«Он жив сейчас?» – спросил доктор Шабих.
«Будет его пришествие», – ответила я.
«У вас есть Мессия?» – спросил доктор.
Ответила: «Да, у нас есть свой Мессия».
Асгар глушит двигатель у последних железных ворот улицы. Это дом хадж Исмаила. Краска ворот полиняла, и на них вкривь и вкось написано «Смерть шаху!».
– Ребята с нашей собственной улицы написали? – спрашиваю я.
– В эти дни на улицах нет ни наших, ни ваших, – отвечает Асгар.
– Асгар, а ты на чьей стороне? – спрашиваю я.
– Я на своей собственной, – отвечает он.
Он обходит бассейн с фонтаном и останавливается перед главным входом в дом. Двор лишён растительности и похож на пустыню. Ступив на кирпичи цвета охры, которыми вымощен двор, я вздыхаю с облегчением. Асгар говорит:
– Добро пожаловать домой.
Я поднимаюсь по ступенькам и обеими руками открываю двустворчатую дверь в главный зал. Миновав выцветшие занавеси, ступаю внутрь и вижу в конце зала постель. Сумочка выпадает из моей руки, а я опускаюсь на колени, припав к полуживому телу, которое покоится под покрывалом. Осторожно беру её левую руку – лёгкую и сухую. Трогаю кружок со знаком умножения внутри него: традиционную татуировку на руке, которой украшали себя женщины старшего поколения. Да, это тётушка! Но я ещё не верю этому.
– Мама, открой, пожалуйста, глаза, – говорит ей Асгар. – У нас дорогая гостья.
Горе, что заполнило мою грудь, прорывается плачем.
– Не мучай себя, – говорит мне Асгар. – Ты устала с дороги.
Доктор Шабих спросил: «Кто был последним, видевшим тело отца?»
«Его тело опустили в могилу, – ответила я, – и вдруг на саване проявилось красное пятно. Тогда отца отнесли в покойницкую, чтобы запеленать вторично. Там я стала на колени перед его телом. Он лежал в белых пеленах так, будто спал. Я хотела в последний раз поцеловать его руку, тут подошла тётушка и прижала к себе мою голову».
На следующий день я сижу у её постели. Асгар рано утром перетащил матрас к окошку и уехал. Белый пух делает подбородок тётушки безобразным. Тишина в главном зале мучительна. Узор на ковре складывается в танцующую радугу. Перед этими окнами, под бесстрастным взором этого зала прошло когда-то моё детство. Тётя не спит; её тусклые глаза смотрят в одну точку на потолке. Эти глаза гноятся, и на коротких ресницах запеклась корочка. Вчера я целый час говорила с ней и то так, то этак пыталась – но без толку – получить хотя бы осмысленное движение век. Тётушка внешне спокойна, её дыхание ровно, но она безразлична к окружающему миру. Асгар рассказал, что у неё был лёгкий сердечный приступ, за которым последовало несколько месяцев лечения, и она практически поправилась. То есть сейчас, с медицинской точки зрения, она не имеет проблем с движениями тела и даже может говорить.
Я позвонила маме, и мы с ней обменялись новостями и взаимно друг друга утешили. О сердечном приступе тётушки я также маме не сказала, выразилась так: «Тётя Туба сердится и говорит, передай своей маме, что она, как видно, ждёт моей смерти, чтобы приехать поплакать на моей могиле».
С детства я называла Тубу «тётей», а её единственного сына «братцем», хотя несколько лет назад я узнала, что она тётя моего отца. Но я решила всё оставить по-прежнему.
…Главный зал освещён мягким светом, и я после долгого перерыва встречаю моё первое тегеранское утро. С утра пораньше я приготовила себе очень горячую ванну и целый час в ней лежала. Мне показалось, что моё тело собрало на себя всю грязь и гадость, какую только возможно. Я не знаю, каким образом вновь пустить в ход расследование по делу отца и вообще с чего начать. Прежде всяких дел следует наведаться в кухню. Даже жёны президентов начинают утро с кухни. Тапочки на моих ногах громко скрипят, будто плачут. Асгар меньшую часть зала отгородил тонкой перегородкой из кирпича, устроив там умывальник и кухню. Помещение потеряло тот вид, что имело в свои лучшие годы: тогда это был торжественный зал, украшенный зеркалами, он использовался хадж Исмаилом для чинных приёмов гостей, и детям вход в него был закрыт. А сейчас тут всё обезобразила труба горячей воды. Я отодвигаю штору кухонного окна и вижу во внутреннем дворе какую-то женщину! Откуда она взялась?! Поспешно выхожу через зал на крыльцо. Там нет никакой обуви, кроме моих туфель с порванным ремешком.
Всовываю в них ноги и шагаю, волоча этот ремешок по земле. Возвращается боль в щиколотке. Свернув за угол дома, вижу женщину средних лет в платке и цветной чадре, закрывающей её широкие плечи; она сметает опавшие листья.
– Мадам, что вы здесь делаете?! – спрашиваю я. – Как вы попали в дом?!
Она выпрямляется – увидев меня, не очень удивилась. С метёлкой в руках подходит ко мне.
– Ты кто будешь? Это Асгар тебя привёз?
– Я? Я Нахид.
Она прищуривается и правой рукой хлопает себя по щеке. Её указательный палец немного согнут. Словно стрела вырывается из лука и впивается в меня. Впервые после возвращения в Иран я вижу кого-то, кто мне рад. Она хватает меня за руку и тащит за собой – теперь я вывихну и плечо! Мы вместе подбегаем к тётушке. Тут женщина отпускает мою руку и говорит:
– Туба, мы что, стали чужими? Почему вчера Асгар меня выставил? Ушастый парень всех считает убийцами и ворами и действует только тайно?
– Но я всё ещё вас не узнаю, – говорю я.
Подбоченившись, женщина обходит вокруг меня и заявляет:
– Ты и не должна меня узнать. Где бездетная Шамси и где Нахид-ханум, пожаловавшая из-за границы?
Теперь моя очередь заключить её в объятия.
– Я счастлива вас увидеть, госпожа! Вы очень хорошо выглядите. Совсем не постарели!
Она вытирает слёзы кончиком своего зелёного платка и говорит:
– Это комплименты. Почему же тогда не узнала, а? Нази-ханум, видно, довела до совершенства обычаи соседства. Тридцать лет мы были соседями, без здравствуй – до свиданья, без поздравлений и церемоний…
Опершись на подушку в клетчатой красной наволочке, я слушаю жалобы Шамси. Старая распря между мамой и ею меня не касается и должна быть ими решена между собой. Излив душу, Шамси хлопает себя по щеке:
– Девочка, а ты ведь не завтракала?! Совсем не думают о людях. Асгар-ага с утра собрался, да и был таков.
Следом за Шамси я иду в кухню. Она открывает над кучей посуды кран холодной воды и говорит:
– Без старых слуг никто не обойдётся. Не умеют на стол накрыть. Я сто раз говорила Асгару, но он не слушает.
– Вы имеете в виду того мужчину, который был тут вчера вечером?
– Ну да: Годрат. Он из подчинённых Асгара. Вроде как должен мне помогать. Парень честный, но, когда мужчины берут в руки тарелки с мисками и вообще что-то делают в кухне, мне плохо становится.
Она одной рукой поднимает оранжевый цилиндрический газовый баллон и говорит, что позвонит Асгару: баллон уже пустой. И продолжает:
