скачать книгу бесплатно
– Чего не летаете? – спрашиваю.
Отвечают – А-а, спися-я-я-ли…
– Как, списали, за что?
– А-а, стлясьно!
– Как, где «стлясьно», в зоне, что ли?
– Не-е-е, в зоне не стлясьно, а вот на посадке – стлясьно!
Это называется – боязнь земли, в инструкции это было прописано как одна из причин взмывания. (вторая – несоразмерное приближению к земле взятие ручки на себя).
У нас, среди инструктёрской братии, коротко говорилось так: – кто ссыт, тот взмывает.
Хочу сделать необходимое предисловие к последующим далее текстам.
Они являют собой простое описание событий, происходивших когда-то со мной и моими однополчанами в стране «ВВС».
Написаны они для моих однокашников, и большинство имён, встречающихся в тексте, знакомо только выпускникам БВВАУЛ, и моим однополчанам.
Собственно, мотивом написания этих строк было стремление избежать очередного приступа беспамятства. Авиационная терминология и жаргон – стандартные для ВВС СССР периода 70 – 90 годов.
В целом, уровень повествования – курсанта второго курса, наивный и простецкий. Но я сознательно не стал писать «по-возрослому», в результате некоторым (очень немногим) нравится.
Итак :
1990 г. В одной газете прочитал, что летчики много получают, и надо бы урезать им зарплату. Родились возмущённые вирши.
«Диалоги о полетах»
или
«Разговор в кабине самолета с тем, кто в кабине самолета ни разу не был»
Я часто слышу: «Мол, подумаешь – пилот!
Что трудного у вас – сидячая работа!»
А я б такого умника с собою взял в полет
И прокатил на полных оборотах
«Вы соки пьете и едите колбасу
И бешеные денежки гребете!»
А ты попробовал МиГ отличить от Су
Что можешь знать ты о моей работе
А ну держись, приятель, я движкам даю форсаж
Летит навстречу небо голубое
Ты, верно, слышал кое-что про высший пилотаж
Сейчас увидишь ты и « – что» и «кое-»
Вот ручка на себя – и тяжелеет голова
Теперь ее держи двумя руками
А вот мы, наконец, ногами вверх. Едва-едва
Не спали ботики твои вместе с носками
Висеть вниз головой на лямках – не кино смотреть
Хотя вокруг просторы необъятны
Мы в небе выпишем такую круговерть
Что завтрак твой попросится обратно
Вот по спирали вверх идем винтом
Как в гимне том – все выше, выше, выше
Об этой неземной красе я расскажу тебе потом
Мы в ней живем и этим небом дышим
Сюда приводим друга – неразлучный самолет
Уставши – с ним спускаемся на землю
Прощай, друг – говорим ему, попавши в переплет
Мужская дружба фальши не приемлет
«Но нет – им не послать его на дно!» – сказал поэт
Я в оптимизме этом с ним согласен
«Да, океану все равно» – сказал поэт
Добавлю – хоть воздушный, он опасен
Немного отвлеклись. Так что ты там про колбасу?
Вопросик этот для тебя действительно столь важен?
Спроси меня – когда последний раз гулял в лесу?
Купался в речке, загорал на пляже?
Полеты, вновь полеты – не хлебаем лаптем щей
И незаметно вырастают дети
Я мало вижу их, я тоже не Кащей
Не триста лет живу на этом свете
Поменьше текста, нас уже зовет земля
Когда теперь еще ты полетаешь
Не вспоминай о наших деньгах даже шутки для
И не суди о том, чего не знаешь
Мы камнем мчимся вниз. Но ведь и это не предел
И от падения закладывает уши
Мне, может, показалось, что ты тоже захотел
Сочку попить, да и колбаски скушать?
Все, хватит падать, нам опять пора наверх
Свинцовой перегрузкой давит плечи
Так ты сказал, что летчик получает больше всех?
Терпи, терпи, дружок – еще не вечер!
Мы сделаем шесть бочек, три – туда и три – сюда
Мне бочки делать доставляет радость!
Солен, как видишь, каравай пилотского труда…
(Судя по запаху, он за обедом скушал гадость)
Ну что же, коли так, быстрей идем домой
Дышите глубже, воротник откройте
А тут с земли – «Пойдешь на запасной.
У нас метель метет!». Вот это фортель!
Да ну! Идти на запасной – не для меня!
Меня же дома ждет жена Валюша
Мне дома хочется сегодня провести остаток дня
Есть пирожки и лепет дочки слушать!
А тут снежина валит, и в кабине – как в мешке
Снег липнет на стекло – ни зги не видно
Под шлемом жилка бьется учащенно на виске
Не сесть пилоту с ходу будет стыдно!
Ни горизонта, ни земли. Снег красит все в одно
Слились в единое глаза, приборы, руки
А кто-то на земле, на этот снег смотря в окно
Зевает во весь рот сейчас от скуки
Мы сели, мчим по полосе, визжат истошно тормоза
Теперь на все земное смотришь по – иному
Ты видел бы, дружок, жены моей глаза
Когда меня с полетов долго нету дома
Открыты фонари. Я встал ногами на снежок
Рукой со лба смахнувши каплю пота,
Ему сказал устало – ты был прав, дружок
У нас действительно – «сидячая» работа.
Вначале было «Слово»!
Это было в те далёкие времена, когда документы печатали на примитивных «Ундервудах» со сбитыми буковками. И вот какой был случай.
На сборном пункте, куда съехались все желающие поступать в различные военные училища, большая масса юношей проходит очередную, последнюю перед посадкой в вагоны, комиссию. Большой зал, несколько столов, прием хирурга. За столами сидят не только врачи, но и врачихи, причем далеко не преклонных лет. Подходит твоя очередь, снимаешь трусы, поворачивают тебя то задом, то передом, засовывают пальцы в пах – ищут паховую грыжу и т. д. Не всякий юноша в семнадцать лет выдержит подобный эротический массаж перед лицом незнакомой женщины, тем более, что это лицо так близко от.…
Ну вот один юноша не справился с управлением и поднял свое орудие высоко в небо. Хирург его и по голове молоточком уже приударил, а он все стоит и гордо смотрит в небо. Тогда хирург дает парню пузырек с какой-то мазью и сочувствующе говорит – иди, головку намажь!
Через минуту в двери появляется …..напомаженная голова и сконфуженно произносит: – ну вот, намазал!
Хохот наших глоток стоял неимоверный!
Наконец отстрелялись с комиссией, вышли на плац на перекличку. С крыльца горластый прапорщик выкрикивает фамилии по алфавиту из длинного манускрипта. Подходят фамилии на букву «З», жду своей. И внезапно прапор громко и чётко выкрикивает на весь плац – Залупаев! Насторожились все, но не откликнулся, что характерно, никто!
Повисла мёртвая тишина! Прапор, не ожидая такого подвоха от своего списка, зачем-то встряхивает бумагу, внимательно вчитывается в строчки и, неуверенно уже, но так же громко, кричит на весь плац – Залупнаев!
Опять никто не отзывается, мы продолжаем про себя офигевать, кто-то прыскает, еле сдерживая смех, и тут из задних рядов доносится жалобный, с обидой, голос – Да ЗалуНаев я!
Хохот наших глоток стоял неимоверный!
В какое училище уехала эта чудная фамилия – не помню.
Как проходили барокамеру
Стоял очень жаркий, душный-предушный июльский день. Нас, группой из четырех человек, загнали на исследование в барокамеру. Надели и подключили шлемофоны, сидим, следим за ползущей стрелкой высотомера, да считаем пульс по команде «поднимающего». Рожи наши, по мере подъёма на высоту. краснеют, нападает болтливость, смешливость, травим друг другу анекдоты. Дошли уже до высоты в 5 км.
И тут раздается громкое шипение воздуха, стрелка высотомера закрутилась назад, а «поднимающий» заглянул через иллюминатор в барокамеру и кричит – снимайте ботинки! И носки тоже! Мы, было, подумали, что это тест такой, наверное, но дверь камеры распахнулась и мы увидели, что в комнате, где была барокамера, (а вы помните, что она была в крайней к стадиону четырех этажке и стояла немного ниже плаца) из-под каждого окна, между полом и стеной, били вверх фонтаны грязной воды. Пол по колено был ею уже залит.
Держа в руках обувь и ничего не понимая, добрели мы до входной двери и попытались ее открыть, но ее как будто кто-то держал снаружи. Тогда мы навалились все вместе, дверь подалась, но тотчас же в помещение снаружи хлынул мощный поток уже знакомой грязной воды. Мы быстро захлопнули дверь и забрались на ступеньки лестницы, где некоторое время сидели, пока напор воды не спал.
Выйдя потом из здания, мы увидели такую картину: весь огромный училищный плац покрыт водой, а по воде кто-то из абитуры плавает на круглой боковине от кабельной катушки, как на плоту. Потом в низу забора, выходящего на Партизанскую, пробили дыры, вода ушла, а дыры эти еще долгое время так и оставались.
Оказалось, пока мы сидели в барокамере, над Барнаулом разразился короткий, но очень мощный ливень. Воды было столько, что по Ленинскому проспекту её поток нёс вниз в сторону Старого базара легковые автомобили.
На ж\д вокзале один пассажир, когда вода стала прибывать, забрался на автоматическую камеру хранения в надежде, что там пересидит, но вода поднялась до потолка и он не смог выплыть, утонул (камеры хранения в то время были в подвальной части).
А это просто дата в календаре
12-03-1944, недалеко от старинного украинского городка Проскурова, который позже был переименован в Хмельницкий, погиб командир 176 гвардейского истребительного Проскуровского Краснознаменного орденов Александра Невского и Кутузова полка имени Ленинского комсомола Лев Львович Шестаков. Они с ведомым капитаном Титоренко вылетели вдвоем с утра на «свободную охоту». Полковник лично хотел разведать воздушную обстановку в районе главного удара наших войск в самый разгар Проскурово-Жмеринской наступательной операции. За линией фронта они встретили большую группу немецких пикирующих бомбардировщиков «Юнкерс-87». На максимальной скорости Шестаков атаковал ведущего группы и сбил его. Не теряя ни секунды времени, он почти вплотную пристроился к хвосту следующего, оказавшегося ближайшим, бомбардировщика, и открыл огонь. юнкерс взорвался в воздухе, мощной взрывной волной закрутило самолет полковника, и боевая машина, потеряв управление, начала падать. Потом Титоренко увидел у самой земли белый всплеск парашюта. Запоздавшие вражеские истребители прикрытия навалились на Титоренко. Яростно отбиваясь, он сбил одного из них и на подбитом самолете с трудом дотянул до своего аэродрома. Лев Львович Шестаков был награжден Золотой Звездой Героя Советского Союза, двумя орденами Ленина, двумя орденами Красного Знамени, орденом Отечественной войны I степени, медалями «За оборону Одессы» и «За оборону Сталинграда». Похоронен в центре города Проскурова.
А что потом?
Помню, как в середине приема, или даже ближе к его концу, привезли в училище целый вагон алтайцев, человек двести. Наверное, как на местную коренную национальность, на них была разнарядка на прием. Но, к чести училищного начальства, (а оно уже знало алгоритм работы с ними) их всех, не проводя через медкомиссию, психотбор, барокамеру, а, тем паче, через все экзамены, пропустили сразу через диктант по письменному русскому. На следующее утро их уже не было никого.
Не хочу обидеть алтайцев, поступивших и закончивших БВВАУЛ. Но така ест правда, как говорят поляки. Пишу, как было.
Абитуриент
Возле УЛО, ближе к ангару, стоял на дорожке Ил-28. Это был первый настоящий военный, боевой самолет, который я видел вблизи. Все ходили вокруг него, заглядывали в штурманскую кабину через стекла и пытались как можно больше что-то в полумраке рассмотреть. Потом майор Салин (а он был у нас начальником «абитуры») организовал, громадное ему спасибо, фотографирование у Ила. Теперь стою на фото, худой, молоденький, и Ил так рядом и остался на всю жизнь.
Подошла пора мандатной комиссии. Волновался, хотя имел в активе две пятерки, две четверки за экзамены и первую группу психотбора. На мандатке запомнил сурового полковника с гладко зачесанными назад волосами и шрамом на шее. (Впоследствии это оказался начальник УЛО Рожков. Между собой мы кликали его Рог. И побаивались, кстати). Когда все эти процедуры по приему завершились, еще даже до зачтения приказа о приеме, народу заметно поубавилось. Появились устойчивые знакомые, хотя пока и не друзья.
После мандатки мы с Саней Коробовым, земляком – новосибирцем, решили на последние оставшиеся деньги угостить товарищей, отметить, так сказать, это дело. Махнули в самоволку на Старый базар, накупили всяких фруктов, кураги и черносливу в большие газетные кульки.
Возвращаемся через «аппендицит», где многие поколения курсантов до нас стену церкви уже протерли своими кирзачами до дыр. Хлоп через забор, а там стоит капитан Голиков, будущий замполит нашего курса, и нас за шиворот, невзирая на наши оправдания, что, мол, для всех старались. Уже на следующее утро, на построении перед казармой, (а мы уже переехали в казарму, выходящую на Ленинский, между булдырем и церковью), нас майор Салин, начальник абитуры, вывел из строя и сказал слова, после которых жизнь моя рухнула, в глазах потемнело и внутри все оборвалось. Он сказал – я сделаю ВСЁ ВОЗМОЖНОЕ, чтобы ЭТИ ЛЮДИ в училище не попали!!!
Всё, п….ц. Ведь майор сказал – майор сделал!
Про Голикова
Был он ростом мал, похож на надувшего грудь и спрятавшего в перья клюв, воробья, отличался тем, что зимой носил форменную шапку глубоко натянутой на уши (или уши глубоко засовывал в шапку) так, что сзади она плотно лежала на воротнике его шинели. Когда хотел тебе что-то сказать, то облекал это в такую сложную словесную форму, что требовался толмач. Его перу принадлежат такие высказывания, произнесенные, в основном, на вечерней поверке, как:
– курсант должен быть подтянутым, как струйка!
– два курсанта живут в одной тумбочке, и не могут навести в ней порядок!
И незабвенный перл всех времен и народов, произнесенный именно на вечерней поверке
– подравняться всем по одной половой щели!
Дело в том, что в нашей казарме полы были сделаны из широких плах, по краям которых мы и равняли носки своих сапог в строю, и на построении иногда один взвод выравнивал носки сапог по одной «половой» щели, а соседний – по другой.
Хорошенькое начало!
Наши абитуриентские товарищи занимались неизвестно для нас чем, а мы с Саней занимались рас консервированием карабинов для наших же более удачливых товарищей и паковали свой нехитрый скарб для отъезда домой.
Возле стадиона, за барокамерой, возле мусорки, для нас поставили большую ванну, наполненную машинным маслом, под ней мы по утрам разводили костер из досок и упаковок от тех же карабинов.
Мы подцепляли железными крючьями каждый карабин, опускали их в кипящее масло, затем вынимали на стол, и тряпками стирали размякшую консервацию. Грустные мысли приходили тогда в голову, и какое-то отчаяние уже владело нами.
Мысленно я уже попрощался с училищем.
Жара стоит на улице, жары еще добавляет кипящее в ванне масло. Мы, потные, чумазые, как черти в аду, уже не первый день е… ся с карабинами.
