скачать книгу бесплатно
Иванов В.В. 1998 б – Очерки по предыстории и истории семиотики // Иванов В.В. Избранные труды по семиотике и истории культуры. Т. 1. М., 1998: 605—811.
Иванов В.В. 2000 а – Об Анненском. III. Черная весна // Иванов В.В. Избранные труды по семиотике и истории культуры. Т. 2. Статьи о русской литературе. М., 2000: 153—154.
Иванов В.В. 2000 б – Два образа Африки в русской литературе начала ХХ века: африканские стихи Гумилева и «Ка» Хлебникова // Иванов В.В. Избранные труды по семиотике и истории культуры. Т. 2. Статьи о русской литературе. М., 2000: 286—325.
Иванов В.В. 2004 а – Из наблюдений над четырехстопным ямбом современных поэтов // Иванов В.В. Избранные труды по семиотике и истории культуры. Т. 3. М., 2004: 725—731.
Иванов В.В. 2004 б – Безударные интервалы у Бродского // Иванов В.В. Избранные труды по семиотике и истории культуры. Т. 3. М., 2000: 732—746.
Иванов В.В. 2005 – Маяковский сегодня // Vittorio. М., 2005.
Иванов В.В. К метонимии у Пастернака. Испарина вальса и аромат мандарина // Сборник статей, посвященных Е.В. Падучевой. М.: ВИНИТИ (в печати).
Колмогоров А.Н., Прохоров А. К основам русской классической метрики // Содружество наук и тайны творчества. М., 1968: 397—432 <литература на с. 433—449>.
Коневской И. Предводящий протест новых поэтических движений (стихи Лафорга) // Иван Коневской. Собрание сочинений (переизд. книги 1904 г.). Slavische Propyl?en. M?nchen, 1971: 170—189.
Кудрявцева – Марбург Бориса Пастернака. Составление и вступ. статья Е.Л. Кудрявцевой, комментарии С. Дорцвайдерa, Е.Л. Кудрявцевой, Е.В. Пастернак, Е.Б. Пастернака. <Серия:> Русская Германия. М., 2001.
Пастернак Б. 1914 – Борис Пастернак. Об Иване Великом // Руконог. М., 1914 (V.F. Markov Archive, # 2415, Slavic Reading Room, Department of Slavic Languages and Literatures, UCLA).
Пастернак Б. 2004 – Борис Пастернак. Полное собрание сочинений с приложениями в одиннадцати томах. М., 2004—2005.
Пастернак Е. 1997 а – Марбург в творчестве Пастернака // Beitr?ge zum Internazionalen Pasternak-Kongre? 1991 in Marburg. PasternakStudien I. Hrgbn. S. Dorzweiler und H.-B. Harder unter Mitarbeit von S. Grotzer. M?nchen, 1993: IX—XX.
Пастернак Е. 1997 б – Борис Пастернак. Биография. М., 1997.
Поливанов К.М. Избранное Пастернака и разные редакции Марбурга // Beitr?ge zum Internazionalen Pasternak-Kongre? 1991 in Marburg. Pasternak–Studien I. Hrgbn. S. Dorzweiler und H.-B. Harder unter Mitarbeit von S. Grotzer. M?nchen, 1993: 123—134.
Сороколетов – Словарь русских народных говоров. Ред. Ф.Л. Сороколетов. II. М.; Л., 1966.
Тихомиров М.Н. Москва XII—XV вв. // Тихомиров М.Н. Древняя Москва XII—XV вв. М., 1992: 5–181.
Топоров В.Н. Об одном индивидуальном варианте «автоинтертекстуальности»: случай Пастернака (о «резонантном» пространстве литературы) // Пастернаковские чтения. Вып. 2. М., 1998: 4–37.
Флейшман Л. 1977 – Cтатьи о Пастернаке. Bremen, 1977.
Флейшман Л. 1979 а – История «Центрифуги»// Boris Pasternak. 1890—1960. Colloque de Cerisyla-Salle (11—14 septembre 1975). Paris, 1979: 19—42.
ФлейшманЛ. 1979 б – Фрагменты футуристической биографии Пастернака // Slavica Hierusalimitana. Vol. IV. 1979: 79–113.
Флейшман Л. 1981 – Борис Пастернак в двадцатые годы. Мюнхен, 19 81.
Флейшман Л. 1993 – Накануне поэзии. Марбург в жизни и в Охранной грамоте Бориса Пастернака // Beitr?ge zum Internazionalen Pasternak-Kongre? 1991 in Marburg. Pasternak-Studien I. Hrgbn. S. Dorzweiler und H.-B. Harder unter Mitarbeit von S. Grotzer. M?nchen, 1993: 59—74.
Флейшман Л. 1998 – Пастернак и предреволюционный футуризм // Пастернаковские чтения. Вып. 2. М., 1998: 244—258.
Хьюз О. Стихотворение Марбург и тема ‘второго рождения’. Наблюдения над разными редакциями стихотворения Гамлет // Boris Pasternak. 1890—1960. Colloque de Cerisy-la-Salle (11—14 septembre 1975). Paris, 1979: 289—301.
Barnes C. Boris Pasternak. A literary Biography. Vol. I. Cambridge, 1989.
Brunel – Lectures d’une oevre LES COMPLAINTES de Jules Laforgue. Еtudes rеunies par Pierre Brunel. Paris: Еditions du temps, 2000.
Danzer I.D. – T.S. Eliot, Ezra Pound und der franz?sische Symbolismus. (Heidelberger Forschungen, 29 Heft). Heidelberg, 1992.
Eliot T.S. The Varieties of metaphysical Poetry. San Diego, 1993.
Erlich V. ‘Страсти разряды’. Заметки о Марбурге// Boris Pasternak. 1890—1960. Colloque de Cerisy-la-Salle (11—14 septembre 1975). Paris, 1979: 281—288.
Fleishman L. Boris Pasternak. The Poet and his Politics. Cambridge-London, 19 9 0.
Franklin U. Exiles and Ironists. Essays on the Kinship of Heine and Laforgue. New York, 1988.
Greene Edward J.H. T.S. Eliot et la France. Paris, 1951.
Guntermann I. Mysterium Melancholie. Studien zum Werk Innokentij Annenskij. (Bausteine zur Slawischen Philologie und Kulturgeschichte. Neue folge. Reihe A. Slavistische Forschungen, Bd. 35). K?ln, 2001.
Guyauxt, Marchal – Jules Laforgue. Colloque de Sorbonne. Textes rеunis par Andrе Guyaux et Bernard Marchal. Paris, 2000.
Hiddleston – Laforgue aujourd’hui. Textes rеunis et prеsentеs par James Hiddleston. Librairie Josе Mart, 1988.
Holmes A. Jules Laforgue et Poetic Innovation. Oxford, 1993.
Ivanov V. The Moscow of Pasternak // Slavica Tergestina. 8. Художественный текст и его геокультурные стратификации. Trieste, 2000: 175—190.
Laforgue J. 1970 – Poеsies compl?tes. Paris; Gallimard, 1970.
Laforgue J. 1986 – Oeuvres completes. T. 1. Lausanne, 1986.
Livingstone A. 1990 – Pasternak and Faust // Forum for Modern Language Studies. V. 16. Oxford, 1990, 4: 353—369.
Livingstone A. 1993 – «Фауста что ли, Гамлета ли»: Фаустовские мотивы в ранних стихотворениях Пастернака // Beitr?ge zum Interna-zionalen Pasternak-Kongre? 1991 in Marburg. Pasternak-Studien I. Hrgbn. S. Dorzweiler und H.-B. Harder unter Mitarbeit von S. Grotzer. M?nchen, 1993: 91—96.
Malmstead J.E. Boris Pasternak – the Painter’s Eye // The Russian Review. 1992, 3: 301—318.
Markov V.F. Russian Futurism: A History. Berkeley; Los Angeles, 1968.
Scepi H. Poеtique de Jules Laforgue. Paris, 2000.
Федор Двинятин (Санкт-Петербург)
Из заметок по поэтике Ахматовой
Так получилось, что для автора этих строк знакомство с трудами Татьяны Владимировны Цивьян началось с трудов, посвященных балканской модели мира и структуре балканских и индоевропейских текстов. Я до сих пор помню то чувство изумления («можно и так?!»), освобождения («можно и так!») и одновременно осознания своих ограниченных возможностей («а я так не смогу…»), которое рождали исследования «Миорицы», «Повести конопли» или стихотворений Кавафиса. Ахматоведческие штудии Татьяны Владимировны вошли в мой круг чтения несколько позже, но чувство такого же изумления, вкупе с читательской благодарностью, возрастает год от года. Исследование акмеистической поэзии, среди пионеров и классиков которого Татьяне Владимировне принадлежит особое место, является несомненным фактом мировой филологической науки (и одной из вершин русской филологии XX века). И еще большее значение имеет сама личность Татьяны Владимировны. Она человек светлый и легкий, и ее помощь может проявляться в чем-то большем, чем быт или наука. Для меня, помимо всего прочего, она стала воплощением духа как лучшего в истории нашей науки поколения, так и продолжающейся истинной Москвы. Она всегда относилась ко мне с незаслуженной щедростью, а я слишком многим перед нею виноват.
1. «Поэма без Игоря».
«Слово о полку Игореве», как кажется, не числится в списке претекстов «Поэмы без героя». Тем не менее некоторые сближения возможны. Достаточно для начала указать на схожую структуру названий обоих текстов: «Наименование жанра + некоторое тематическое уточнение». Для древнерусских произведений (насколько можно говорить об их названиях в современном понимании этого элемента произведения) такая модель была господствующей, ср. «Житие + имя святого в род. пад.», «Слово + на + название праздника в вин. пад.», «Повесть + о + имя героя или наименование темы в мест. пад.» и т. д. Для литературы XIX—XX вв. такие названия характерны в гораздо меньшей степени; ср., однако, «Роман с кокаином», «Повесть непогашенной луны», «Комедия с убийством» и др.
Тематическое сближение обоих текстов тоже до некоторой степени возможно. «Слово о полку Игореве» также отчасти может быть названо «поэмой без героя» (с маленькой буквы, в качестве жанрового обозначения). В обоих текстах для масштабного изображения эпохи взято второстепенное событие. Начинаются оба текста с указаний на некий подтекст, на палимпсестную структуру, на текст-предшественник. В «Слове о полку Игореве» это поэтическая манера Бояна, а в «Поэме без героя» – я на твоем пишу черновике. Идеологическая структура обоих текстов включает обращение к описанию самоутверждения личности, ее непомерных претензий – и их краха; оба пронизаны духом истории на пороге великих и страшных катаклизмов. Имеются и более сильные связки.
Один из героев «Слова о полку Игореве» – брат самого Игоря, тоже, разумеется, князь, по имени Всеволод, о котором сообщается, что он любит свою молодую жену, представляемую под патронимом Глебовна. Эти мотивы можно суммировать формулой: Всеволод & князь & любить & Глебовна. Подбор имен (при совпадении центрального предиката) до странности похож на описание той прототипической ситуации, которая реконструирована для первой части «Поэмы без героя»: молодой офицер и поэт Всеволод Князев был влюблен в артистку Ольгу Глебову-Судейкину. Такое положение дел можно описать чрезвычайно схожей формулой: Всеволод & Князев & любить & Глебова. Конечно, это совпадение было разыграно «самой жизнью» и принадлежит не столько к области «поэтики поэтов», сколько к области «поэтики жизни» (довольно часто реализующейся в сфере литературных и окололитературных имен, о чем можно было бы составить отдельное рассуждение). Вопрос в том, могло ли и должно ли было это совпадение быть замечено Ахматовой. Есть три основания для «оптимистического» ответа на этот вопрос. Одним из них является особая роль в русской культуре «Слова о полку Игореве»: предполагается параллель отнюдь не с периферийным текстом. Другое основание состоит в учете Ахматовой «параллелеобразующих» потенций имени Ольги Глебовой, прототипа Путаницы-Психеи. В окружающих поэму прозаических фрагментах появляется Глебов, связанный с Евдокией Лопухиной (царицей Авдотьей поэтического текста «Поэмы»). Третье основание – ряд других возможных параллелей со «Словом о полку Игореве».
Возможно, наиболее приметная из них касается нетипичного для «Поэмы» «фоносемантического автокомментария» («автометаописания» – Р.Д. Тименчик). Речь, конечно, идет о строке Не ко мне, так к кому же? и о сноске к ней: Три «к» выражают замешательство автора (в композиционном отношении любопытно, что это именно сноска; ничем не противоречащее по тону другим авторским примечаниям к тексту «Поэмы», это указание могло войти в их состав – и, однако же, не вошло, как и еще в нескольких подобных случаях; паратекст (Ж. Женетт) «Поэмы» получил еще большую сложность благодаря введению противопоставления «конечные примечания – подстрочные сноски»; возможно, в данном случае Автору требовалась чуть большая, чем обычно, «оперативность» комментария). В «Слове о полку Игореве» есть редкий и приметный контекст: рече Гзакъ къ Кончакови, где встречаются те же три «к» подряд. Возможно, они также выражают «замешательство» (не Автора, а персонажа); ханы в этот момент находятся в некотором затруднении и обсуждают свершившееся бегство Игоря. Также возможно, что одно из къ появилось в результате описки-редупликации. Насколько можно судить, впервые на это совпадение указал А.Ю.Чернов (см.: Чернов А.Ю. «Бежали струны по гуслям…» // Слово о полку Игореве. 800 лет. М., 1986. С. 509), не усмотревший, однако, прямой интертекстуальной связи между «Словом» и «Поэмой». Он же высказал предположение, что этот контекст в «Слове о полку Игореве» (авторская речь, предваряющая реплику персонажа) может содержать фонетическую пародию «гортанной» тюркской речи или же «тотемную дразнилку» «лебедян» (два слога ко и перед ними два къ, где ъ вопреки фонологическим процессам может иметь «поэтическую» огласовку /о/, тогда ко – ко – ко – ко).
Внимание Ахматовой к этому контексту могли привлечь и некоторые дополнительные обстоятельства. В диалоге Гзака и Кончака обсуждается, в числе прочего, возможность наказать сына за вину отца, и появляется страшно современное слово: аже соколъ къ гньзду летитъ соколина рострьляеве.
Любопытное схождение этих же мотивов демонстрирует и «Словарь живого великорусского языка» Даля. На слово разстрьлъ у Даля упоминается «расти. Gentiana см. колокольчики», а посмотрев на колокольчики, увидим «раст. Gentiana (…) разстрьлъ (…) соколiй-перелет». Открыв на соколъ, найдем и растение соколiй-перелетъ, и соколича, а на соседней странице (на сокровище) Слово о полку Игоревь сокровище нашей древней письменности.
Многие фрагменты ПБГ получают дополнительное звучание, если допустить, что они – в том числе и о сыне. Следует учитывать ориенталистский, степной круг интересов историка Льва Гумилева. Образ соколенка напоминает и о другом сыне мертвого отца – Орленке Ростана. «Орленком» увлекалась Цветаева, много напророчившая, обыгрывавшая имя Лев как царственное (лев – цари – орел – хищные птицы – сокол). Орла как будто нигде нет, но вторая часть поэмы называется Решка.
Пушкин изучал лексику соколиной охоты. Его записка «О соколиной охоте» заканчивается поразительной констатацией: Секретарь – расходчик. Кто был для Ахматовой секретарь и чем он был связан с расходом – ясно: Мне б свинцовую горошину От того секретаря. Здесь же у Пушкина о привязывании к ноге сокола колокольчика: вообще сокол и колокол связаны, и в том числе через общий элемент кол, что дополнительно обращает к теме казни (на колу, кстати, был казнен уже упоминавшийся Глебов).
Стоит, пожалуй, привести словарик элементов, мотивов, лексем и имен, неоднократное появление которых придает такую плотность прослеживаемому комплексу. Те, которые не появляются в ключевых текстах и обнаруживаются только через ассоциации, снабжены знаком *. Всеволод, Глебов, Глебова, Глебовна, – ккк-, Князев, князь, *кол, колокольчик, *орел, *орленок, расстрелять, секретарь, сокол, соколенок-соколич, соколиная охота.
2. Поэтика падежа и семантика «следов».
Исследование оборота с приименным беспредложным родительным падежом и его места в истории русской поэзии приводит, в числе прочего, к такой важнейшей его семантической разновидности, как оборот, основанный на метонимии или синекдохе (автор этих строк склонен считать синекдоху разновидностью метонимии, а не самостоятельным тропом). Кстати говоря, сильная разновидность такого оборота любопытным образом отличается от «классической» метонимии. Если, допустим, классической метонимической трансформацией выражения девушка в черной шубке (в предложении Он шел за девушкой в черной шубке) будет выражение черная шубка (предложение Он шел за черной шубкой) – метонимическое сжатие, то обороты описанного типа предполагают, наоборот, расширение – например, в выражение запах девушки в черной шубке (предложение Он шел за запахом девушки в черной шубке). Как и полагается по правилу Куриловича, метонимизация оказывается основана не на замещении (как метафора), а на синтаксическом смещении. Но в случае классической метонимии позицию изменяет то слово, которое оказывается носителем метонимического значения (шубка), а в случае метонимического генетивного оборота – слово-носитель буквального значения (девушка) – в случае классической метонимии оно как раз вытесняется из контекста. Своей бифокальностью (запах + девушка) такие обороты подобны «метафорам-сравнениям» по классификации Ю.И. Левина (а классические метонимии – «метафорам-загадкам»).
Впрочем, не все генетивные обороты метонимического типа можно представить как результат трансформации неких буквальных обозначений. Если предикат, или другие подобные элементы контекста, образуют тесную смысловую связку с элементом, стоящим в родительном падеже (идти за запахом девушки – идти за девушкой), то такую трансформацию можно предполагать; если же имеет место связка предиката или других подобных элементов контекста с ядерным словом оборота (вдыхать запах девушки – но не *вдыхать девушку), то предполагать трансформацию некорректно.
Превосходный пример того, как метонимический генетивный оборот может быть вовлечен в развертывание центральных смыслов поэтического текста, дает известное стихотворение ранней Ахматовой «Смуглый отрок бродил по аллеям…» («В Царском Селе», III, 1911). Подобно всякой поэтической модели, метонимический генетивный оборот может, разумеется, вплетаться в поэтическую ткань на правах явления более или менее «проходного», «технического», «случайного», без всякого соотношения с теми смыслами, которые он призван воплощать лучше и полнее всего. Но наряду с этим возможны и другие, очевидно более счастливые, случаи, когда оказываются использованы не только операционные, но и собственно смысловые параметры модели, когда она не только оформляет внешние для нее идеи, мотивы, образы, но и самой своей структурой участвует в создании смысла текста (ср. такие очевидные примеры, как звуковые повторы и тема «отзвуков» в «Гурзуфе» Заболоцкого или лексические повторы и подспудный мотив отражения в «Ночь, улица, фонарь, аптека…» Блока). Для метонимического генетивного оборота таким текстом оказывается стихотворение Ахматовой:
Смуглый отрок бродил по аллеям,
У озерных грустил берегов,
И столетие мы лелеем
Еле слышный шелест шагов.
Иглы сосен густо и колко
Устилают низкие пни…
Здесь лежала его треуголка
И растрепанный том Парни.
Это стихотворение, разумеется, можно читать, акцентируя разные темы в качестве «главных». Можно увидеть в нем стихотворение об урочище (не случайно оно включено в цикл «В Царском Селе»), как стихотворение царскосельское и, шире, петербургское; можно увидеть в нем пример русской поэтической пушкинианы. На определенном уровне прочтения это стихотворение предстанет нам как текст о следах, и тогда окажется, что генетивный оборот метонимического типа несколько раз употреблен в тексте именно в связи с общей тематикой соседнего предмета, соседнего пространства, в-печат-ления, от-печат-ка, следа, по-след-ствия и т. д. Не сосны, а иглы сосен: иглы – след сосен. Не шаги, а шелест шагов: шелест – след шагов. Но (уже за пределами генетивного оборота) и шаги – след шагающего, метонимия идущего человека; шаги, таким образом, – метонимия метонимии, след следа. Треуголка и том Парни – тоже след смуглого отрока, почти как в хрестоматийном примере про портфель, оставленный в аудитории; при этом, если в обороте его треуголка генетив его относится только к юному Пушкину, то метонимический генетивный оборот том Парни указывает еще на одну связь: том Парни – след не только Пушкина, но и самого Парни, тут даже двойная метонимия: Парни – *сочинения Парни – том *(с сочинениями) Парни. Создается образ пространства, насыщенного следами и резонансами, и генетивный оборот метонимического типа напрямую участвует в создании этого смысла (в стихотворении есть и еще один, на этот раз предложный генетив: У озерных грустил берегов).
Если допустить для ранней Ахматовой подобную изысканную поэтическую технику, то в этом восьмистишии можно предположить еще один потайной слой, связанный на этот раз с использованием анаграмм. Густо, колко, треуголка, отчасти смуглый и грустил могут анаграммировать Кагул; с несколько меньшей степенью вероятности грустил, столетие, устилают и некоторые другие звукосочетания могут анаграммировать слово стела. Тогда можно допустить в стихотворении анаграмматический намек на Кагульский памятник (кагульскую стелу) в Екатерининском парке Царского Села как на возможное «место действия» текста. Указание на сосны, вкупе с упоминанием их густой хвои, тоже имело бы в таком случае подтверждающее значение, ср. в «Воспоминаниях в Царском Селе» Пушкина: В тени густой угрюмых сосен / Воздвигся памятник простой. / О, сколь он для тебя, кагульский брег, поносен! / И славен родине драгой!
3. Поэтика «отсутствующих звукосмысловых посредников».
По щедрому приглашению Татьяны Владимировны Цивьян автор этих строк участвовал в проводившейся в Москве небольшой конференции, посвященной роли звука в тексте и звучащему тексту вообще. Темой сообщения были особые контексты, в которых можно предположить связь между двумя словами (а и b), основанную на существовании неупотребленного в данном контексте слова с, близкого а по звуку, а b – по смыслу (или, разумеется, наоборот). В определенных изводах такая модель может сближаться с каламбуром или «сильной» анаграммой (подразумевающей отсутствие в тексте анаграммируемого слова), но в целом она не смешивается с ними и остается хотя и редким, но узнаваемым явлением в тексте (заметка, посвященная некоторым из нижеприведенных примеров, готовилась для «Philologica»; замечания, высказанные в письме И.А. Пильщикова и покойного М.И. Шапира, стали для автора важным подспорьем; публикация более полной коллекции контекстов и более полного к ним комментария предполагается).
Примеры подобных структур может дать поэзия Осипа Мандельштама, особенно – периода «Tristia»; в частности, в самом стихотворении «Tristia» есть по меньшей мере два подобных контекста.
(1) Не нам гадать о греческом Эребе,
Для женщин воск что для мужчины медь.
Нам только в битвах выпадает жребий,
А им дано, гадая, умереть.
(2) И чту обряд той петушиной ночи,
Когда, подняв дорожной скорби груз,
Глядели вдаль заплаканные очи,
И женский плач мешался с пеньем муз.
А. Ханзен-Леве и Б.А. Успенский почти одновременно предположили, что в строке Для женщин воск что для мужчины медь названия двух сопоставляемых и противопоставляемых веществ, воск и медь, дополнительно, помимо чисто смысловой мотивированности (воск – метонимия гадания, медь – оружия и далее войны), связаны и отсутствующим в контексте словом мед, которое соотносится со словом воск по смыслу, а со словом медь – по звуку (в подобных случаях учитывается и написание).
Можно заметить, что в «Tristia» есть пример еще более прихотливой связи элементов. В строке Когда, подняв дорожной скорби груз… слова скорбь и груз дополнительно соединены двумя отсутствующими словами с симметрично обращенной логикой звукосмысловых связей. С одной стороны, со скорбь по звуку, а с груз по смыслу связано слово скарб. С другой стороны, с груз по звуку, а со скорбь по смыслу связано слово грусть.
В коллекции подобных примеров Ахматовой принадлежит особое место. В некоторых строфах «Поэмы без героя» подобная техника продемонстрирована обнаженно, явно, по-видимому, в расчете на мгновенное опознание читателем:
И уже подо мною прямо
Леденела и стыла Кама,
И Quo vadis? кто-то сказал…
Здесь между названием реки Кама и новозаветным вопросом в латинской версии явно стоит церковнославянское Камо (грядеши), совпадающее с Кама по звуку, а с Quo vadis – по смыслу.
Также более или менее ясна звукосмысловая логика сближения в строках из «Решки»:
Я ль растаю в казенном гимне?
Не дари, не дари, не дари мне
Диадему с мертвого лба…
Между казенном и мертвого – конечно, казненный или казнь, близкие к казенному по звуку (традиционное звукосмысловое сближение), а к мертвому – по смыслу.
Сразу несколько подобных связок, причем менее очевидных, чем вышеприведенные, можно обнаружить еще в одной из строф «Решки».
И тогда из грядущего века
Незнакомого человека
Пусть посмотрят дерзко глаза,
И он мне, отлетевшей тени,
Даст охапку мокрой сирени
В час, как эта минет гроза.
1. Век (в форме века, строка 1) – глаза (строка 3, оба в позиции рифмы). Могут быть дополнительно связаны через слово веко (веки), связанное по звуку с век, а по смыслу с глаза. Паронимическая аттракция (В.П. Григорьев) век – веко отсылает, конечно, прежде всего к поэзии Мандельштама, ср. его строку Кто веку поднимал болезненные веки… и другие подобные.
2. Час – минет (оба – строка 6). Устойчивая связка час минет, соединена, помимо прочего, отсутствующим в контексте словом минута, связанным с час по смыслу, а с минет по звуку. Паронимическая аттракция (в форме «поэтической этимологии») минута – минет, разумеется, в первую очередь обращает к Марине Цветаевой, ср. ее строку Минута: минущая: минешь.
3. Мокрой сирени (строка 5). Сочетание мокрой сирени поддержано отсутствующим в контексте прилагательным сырой, по звуку связанным с сирень, а по смыслу – с мокрый. Паронимическую аттракцию сырой – сирень использовал Пастернак (Марбург, 1915, снято в редакции 1928): Чрез путаный, древний, сырой лабиринт Нагретых деревьев, сирени и страсти; ср. у него же подобную конструкцию намокший – сирень: Намокшая воробышком Сиреневая ветвь и в этом же стихотворении дух сырой прогорклости. Еще более тесная связка сырой сиренью в стихотворении Анны Присмановой на смерть Бориса Поплавского, где, кроме того, фиксируются и некоторые случаи использования описываемой в этой заметке звукосмысловой стратегии (oб использовании таких структур у Набокова и Присмановой см.: Двинятин Ф.Н. Пять пейзажей с набоковской сиренью // Набоков: pro et contra. Т. 2. СПб., 2001. С. 294—303, 308—310).
По-видимому, элементарность и традиционность звуковых сопоставлений объясняются именно тем, что вся конструкция с отсутствующим звукосмысловым посредником довольно трудна для непосредственного восприятия, что отчасти и искупается сравнительной простотой звуковых сближений.
4. О «первой строке» «Поэмы без героя».
Около десяти лет тому назад автор этих строк выступал на одной из ахматоведческих конференций с сообщением, обосновывавшим гипотезу о потенциальном подтексте первой строки Посвящения к «Поэме без героя». При определенном подходе эта строка могла бы восприниматься как первая (собственно стихотворная) строка «Поэмы». Татьяна Владимировна Цивьян не приняла этого предположения, и публикация результатов многократно откладывалась. Возможно, именно теперь имеет смысл вернуться к обсуждению гипотезы, представив ее для начала в максимально сокращенной, тезисной форме.
Два необходимых предварения.
Во-первых, разумеется, возможен (и изначально представляется более оправданным) подход, согласно которому Посвящение только имитирует «речь с середины»; у «затакта» не существует прототипа-подтекста; попытки угадать, что было сказано до строки А так как мне бумаги не хватило, заведомо бесплодны; параллелью могли бы быть некоторые «пропущенные» строфы в «Евгении Онегине», которые, судя по всему, никогда не существовали в материальном виде. Предлагаемые соображения исходят из другого предположения, согласно которому подтекст «предпервой» строки Посвящения может быть угадан. В целом это предположение исходит из такого подхода к «Поэме», к ее подтекстам и тайным смыслам, к ее игре с читателем, который был утвержден в первую очередь трудами Т.В. Цивьян (и В.Н. Топорова). Если же исходить из того, что «затакт» реконструируем, то возникает дополнительный вопрос об объеме этого «затакта»: не менее одной строки, но одна или более (положим, три)? Излагаемая гипотеза возникла без постановки этого важного дополнительного вопроса, но предполагает определенный ответ на него: реконструируется только одна строка в начале Посвящения.
Во-вторых, необходимо отметить, что подобный опыт реконструкции «предпервой» строки Посвящения уже существует. М.М. Кралин предполагает, что такой строкой могла бы быть пушкинская Глубоких ран любви ничто не излечило. Подобное решение вопроса кажется неприемлемым по нескольким причинам: не совпадает метрика (последовательный Я5 в Посвящении, Я6 в данной строке Пушкина); не прослеживаются механизмы формальной связности между предполагаемым истоком текста и его продолжением; тем более неясно их семантическое соотношение. Но главное, пожалуй, в том, что такое решение никак не может считаться «сверхнеобходимым» и «сверхмотивированным»; оно ничего не прибавляет к тому, что и так есть в тексте, не обнажает никакой важной связи с другими текстами и не ведет никуда вглубь. Между тем стоит искать именно «сверхнеобходимые», «сверхмотивированные» и ведущие вглубь реконструкции и интерпретации (стоит сослаться на классическую формулировку такого подхода В.Н. Топоровым в предисловии к статье об анаграммах). Автор этих строк не может, конечно, настаивать на том, что его предположение близко к подобному идеалу, но он старался испытать и обосновать его с разных точек зрения.
