скачать книгу бесплатно
Этими глазами, словно стеклянными шариками он и смотрел мгновение назад в стену, а теперь пронзал ими Сашу, видя его, но будто не осознавая его присутствие. Он вновь повернул голову к стене и произнёс:
– Математическое подчинение.
Саша притворил за собой дверь и присел на кровати, оказавшись позади Самуила. Он долго молчал на слова своего друга, лишь размышляя, что могли они значить.
Оба они находились в прострации, каждый думал о чём-то и наслаждался уединением именно так, как это делают люди, когда совершенно одни. Два человека вовсе не замечали друг друга, превыше всего ценя спокойствие и возможность думать о собственном, волнующем только их. Страдающие непереносимостью общества кого угодно, они с удивлением обнаружили эту между ними особенность, позволившую двум нелюдимым находиться в замкнутом пространстве целыми сутками, не чувствуя и капли дискомфорта.
– Так и о чём ты? – спросил Саша, спустя пятнадцать минут молчания.
– Я сказал, что всё подчинено математике. И мне это осточертело. – Самуил будто наконец пришёл в себя, его глаза ожили и он, повернувшись на стуле и обхватив руками его спинку, смотрел на полулежащего на кровати Сашу, явно жаждая высказаться и нервно вздымая брови в вопросительном ожидании.
– Мне лень задавать вопрос, просто рассказывай, – сообщил Саша и приподнялся на вытянутых руках, чтобы больше не лежать. Он терпеть не мог пролёживание времени и почему-то полагал, будто его просиживание это уже нечто другое.
– Можешь ли ты себе представить четырёхугольник, в котором сумма углов не равна трёмстам шестидесяти градусам? Нет? Вот и я не могу. И это меня бесит! Нервирует! Всё тут математически подчинено! – говоря это, Самуил стучал по спинке стула одной рукой и успевал грызть пальцы на другой.
– Скорее геометрически. И зачем вообще тебе такое представлять, и где это тут? – Саше стало интересно и он подался вперёд. Отчасти он старался воспринять получше мысли друга оттого, что было сегодня утром и тревожило его по пути, но делал он это бессознательно, чувствуя где-то в глубине вину за небольшую грубость.
– Тут, значит здесь, – он старательно выделил эти слова голосом и глазами, как бы охватывая ими всё пространство и весь мир. – А зачем вообще жить, если нельзя даже представить?! Ты только попробуй, попробуй это, как это у тебя получится? Мы ведь всё можем в воображении, казалось бы, но только не этот квадрат, только не по отношению к математике, – сказал он, проигнорировав замечание Саши о геометрии. – Она просто отвратительна мне своей неподатливостью! Люди делят книги на главы, главы на абзацы, живут в определённых геометрией бетонных кубах и слушают радио! – при последних словах он значительно посмотрел на Сашу, ища в том что-то вроде намёка на собственное помешательство, но, ничего не обнаружив, продолжил. – Прости, я добавил к ненависти ещё одну лишнюю ненависть, просто она меня сильно волнует. Так вот, собственно, геометрия и математика неприкосновенны даже для нашего сознания, нашего воображения. И…
– Я думаю, что уже миллионы людей передумали подобное и ни к чему не пришли. Однако ты меня заражаешь, продолжай. Извини, что перебил. – Саша задумчиво потёр большим пальцем верхнюю губу, чтобы скрыть форму улыбки, проступившую от негласного признания Самуилом правоты Саши о геометрии.
– И это куцость! Полнейшая куцость мысли! Как она раздражает… – Самуил говорил отрывисто и часто прыгал с одной части мысли на другую. – Стремление людей всё окрестить, навесить ярлык, сжать до удобоваримых размеров. Ненавижу! И себя ненавижу за то, что, как и все, не могу себе даже представить! Давай попробуем ещё раз, смотри… я даже поверить не могу! Смотри. Нет, представляй себе, воображай. Как это интересно и отвратительно! Вот он: квадрат о четырёх углах. Смотрим на угол, возьмём пока хотя бы один из углов и расширим его, даже на один градус, всего один, вышло? Хорошо. А теперь другой. Третий. Четвёртый. Всё получилось, но мы смотрим по одному углу и не видим что там получается в общем. Давай по линии от угла двигаться и держать в голове, что мы все углы на градус увеличили и квадрат должен быть неизвестно каким. Вот мы к середине линии подошли, и что видим? Линии порвались! Они не сходятся! Из вадрата либо получается многоугольник, либо просто рваные углы, никак между собой не соединённые! Но мы же в воображении! Как себе это вообразить? Квадрат именно что невообразимо глупая фигура, как и вообще вся эта геометрия и математика. Они нас подчиняют. И мы неспособны выйти за рамки, никаким образом. – Самуил говорил торопясь и запыхался.
– А как же прогресс? – Взволнованно и как бы обороняясь, спросил Саша. – Благодаря ему мы столького достигли, человечество добилось просто…
– Да ничего мы не добились! – вскрикнул Самуил, не дав договорить Саше. – Мы даже добивались не в ту сторону. Я тебе вот что скажу. Тот, кто будет способен представить себе такое, кто окажется вне рамок геометрии, математики, вне всего этого пространственного заключения нашего сознания, у кого из квадрата получится нечто, не знаю что, в чём не будет трёхсот шестидесяти градусов а больше или даже меньше, тот будет истинно великим человеком, колоссальным, и с него начнётся новая эпоха, новая совершенно жизнь для человечества! И только это можно будет назвать прогрессом.
– Я всё так же не понимаю зачем, и думаю, что эта фигура уже не должна быть квадратом, при таком твоём раскладе. Хотя это действительно занимательно.
Саша оставлял в себе половину всего, что хотел ответить, умолчал про Римана и Лобачевского, которыми собирался возразить, его смущали ненормальность и кажущаяся бессмысленность умозаключений друга, но утренний факт ещё свербил в голове и требовалось быть к Самуилу помягче.
– Это сверхзанимательно, Александр, сверх! – Самуил заговорил ещё более возбуждённо, теперь уже в приподнятом настроении и даже с чем-то, напоминающим улыбку, на лице. – А зачем и не важно, главное думать! Думать хоть о чём-то, ведь нам, страшно сказать, и думать по большому счёту не о чем… и это ещё одна сверхзанимательная сверхпроблема сверхсовременного падшего общества, ведь всё уже передумали за тебя и требуют лишь следования выдуманному, и опять же математическому, этому отвратительному алгоритму: «родился – учись, а вырос – трудись. Углы соблюдай… » А дальше что-то не идёт, в конце обязательно должна быть безмыслая смерть без мучений и со слабой, минимально поэтической рифмой. Живёшь без мыслей – живешь без страданий, что сказать! – Самуил на мгновение замолчал, и вдруг на ходу сочинил четверостишие:
«Как прекрасен и прост
жизни главный вопрос:
Чьи же краски и холст,
И зачем ему хвост?»
Он теперь сидел и значительно улыбался Саше, а Саша, пытаясь всё уловить своим немного тормозящим с утра и по сю пору мозгом, понял значение стихотворения и даже внутренне с ним согласился, но не совсем осознал, каким образом в разговоре о геометрии они дошли до Него.
Саше стало приятно слушать, пусть, может, и ребяческие, однако занимательные мысли друга. Он сразу приметил эту способность Самуила складывать слова в стихи и в особенности на ходу, и знал, что Самуил пишет давно и серьёзно, хотя никогда не видел в глаза этих стихов, так как Самуил всё держал в своём телефоне и никому не показывал, а спрашивать что-то столь сокровенное Саша не осмеливался.
– Я тут вдруг подумал, что должен написать трактат, в котором ввести термин «Угловая геометрическая отвратительность» или «Теорема отвратительности углов», в котором будет максимально лишённый математики, сплошной и с нечётным количеством слов и символов текст, описывающий угловую отвратительность и как и почему мы должны геометрию презирать и ненавидеть. Вернее, геометрия-то не виновата, виноваты мы, и презирать и ненавидеть должны себя за то, что мыслим узко и вообще ничтожны. Как думаешь, смогу заработать на подобном? – Самуил улыбался, говорил с долей иронии, но в глазах его оставалось что-то серьёзное, будто за той вуалью он своим словам категорически верит и полностью их оправдывает, с готовностью принимая.
Саша обратил на это внимание, но предпочёл продолжить разговор, принявший сейчас весёлый и светлый тон, как он есть.
– Ты веселишься, а сам пишешь стихи по конкретному алгоритму и вгоняешь слова в удобоваримый для уха размер.
– Чего?! – Самуил наигранно взбеленился, размахивая руками и громко крича, при этом всё более утопляя в глубине своих глаз, слезящихся от весёлого стыда, то серьёзное и важное, от чего Саша, поддев его шуткой, отказался. – Да ты даже моих стихов не видел! А вообще, есть верлибр, раз уж на то пошло! Нашёлся тут мне. Каков наглец. – Он стал выговаривать слова выразительно и надменно, будто бы обижаясь.
– Надеюсь, когда-нибудь ты поделишься со мной своими стихами, – минорно протянул Саша, заметив, что вуаль на глазах его друга подёрнулась, став чуточку толще. – Я поддерживаю твои мысли, хотя они кажутся мне каким-то в тебе инфантилизмом, несмотря на всю их серьёзность.
Саша добавил эти последние слова про инфантилизм и захотел ударить себя за них. Он, как всегда, говорил прямолинейно и побоялся, что Самуил воспримет его в ещё большие штыки. Но Самуил вдруг отвлёкся и, говоря уже выровнявшимся и спокойным тоном сказал, что надо бы поесть.
VII
Время подползало к обеду. Саша, не евший ещё со вчера и наконец расслышавший стенания желудка, трясущимися от голода руками принялся добывать остатки ледяной курицы из примёрзшей к стенкам морозильной камеры целлофановой упаковки.
Самуил оставался в комнате. Он никогда не готовил и, по видимому, не умел ничего, кроме запаривания лапши. Саше удивительно было думать, как он умеет выживать и выкручиваться не имея ни жилья, ни работы, и притом сохранять достойную физическую форму.
Всё время готовки Саша слышал музыку из комнаты, что-то для него новое, хотел прибежать послушать и посмотреть в этот момент на друга – тот прежде скрывал свои музыкальные вкусы, относился к ним даже с ревностью и тяжело переносил уговоры Саши поделиться с ним своими предпочтениями; но Саше не удалось провернуть скользкими от мяса руками ручку кухонной двери, и он, только испачкав её, решил сначала докончить.
Заложив в мультиварку остатки съестного сырья Саша немедленно помчался на звучание чего-то тяжёлого и депрессивного.
Самуил сидел на всё том же скрипучем стуле, но с закрытыми глазами. Он жестикулировал словно ткач у кросен, пальцами следующий за нитями льющейся в пространстве музыки. Саша не посмел открыть рта и заговорить. Его и всегда увлекало всё необычное, творчески чувственное, – отчасти поэтому они с Самуилом могли друг друга терпеть; но теперь он окончательно убедился, что сожалеет о своей неспособности писать стихи или так до глубины души проникаться музыкой; и что несмотря на своё презрение к этому чувству – он завидует Самуилу.
Пока Саша увлекался мыслями о зависти и самоубеждением себя в том, что если он и завидует, то только в одном этом, а в остальном он Самуила превосходит, и в особенности в порядочности и адекватности жизни, – музыка доиграла до конца. Теперь нужно было что-то сказать, однако Самуил вдруг застыл, введя в ступор и Сашу. Лишь спустя неподвижную, увесистую атмосферой минуту он открыл глаза и, не поворачивая головы, заговорил сам, делая длинные паузы меж фразами.
– Это важнейшее. Музыкальное послевкусие, – он ртом попробовал воздух, будто пытаясь уловить в нём что-то от музыки. – Когда она ненавязчиво и приятно звучит в голове, постепенно стихая, как эхо… Она и в воздухе есть, ведь не иначе как по нему достигает ушей. И на совершенно буквальный вкус её тоже необходимо пробовать, и осязать, и… – он сделал длительную паузу и после добавил:
– А не только слушать. И смотреть на неё тоже нужно. Конечно же умозрительно. Конечно. Да. – он обращался будто к самому себе, совсем не видя обомлевшего Сашу, но было ясно, что слова обращены к другу.
– Только этим соцветием из пяти чувств можно полностью открыть для себя музыкальный секрет, всецело слиться с ним и утечь по реке ритма, мелодии, их гармонии или дисгармонии, смотря что тебе там нравится… Только не нужно узкомыслить и думать, будто музыкальное послевкусие наступает обязательно в конце произведения; оно не менее важно и в середине, и в начале, о, особенно в начале! когда медлительно играет интродукция, постепенно вводя новые инструменты и высоты звука, которые, привыкаясь твоим ушам, звучат уже внутри головы, и даже после окончания своей партии и по вступлению новой, сквозь её крещендо они всё ещё играют для тебя, дополняя этим послевкусовым эхом то, что ты слышишь сейчас. Конечно, наверное и для этого есть своё название – недостаток музыкального образования сказывается. Я говорю это для тебя потому, что чувствую, как ты хочешь и не можешь понять. – он подвёл своим словам итог поворотом головы со значительным заумным выражением глаз и бровей и посмотрел на дверной проём.
– Что это играло сейчас? – пришёл в себя Саша. Он был внутренне доволен, несмотря на то, что многое прослушал и долго стоял коснея; его согревали мысли о том, что Самуил поделился чем-то ранее ему недоступным и тем самым приобщил Сашу к желанному творчеству, перенёс его на пару ступенек выше; однако в глубине души Саша признавал, что может понять смысл слов, но не может на деле повторить этот смысл и прочувствовать потоки музыки в той полной мере, о которой ему поведал друг. Через это, и ещё посредством присущей ему доброты, затмевающей зависть, Саша выводил себя на мысль, что Самуил человек уникальный, неповторимый, что он именно тот, кем хотел бы быть Саша, с его и физической и ментальной независимостью, свободный от всего, кроме, разве что, животных потребностей, и то даже сведённых к минимуму. Эта духовная отрешённость привлекала Сашу с самого детства, и теперь он обрёл в друге то, чего желал для себя.
– Dawnfall Of Nur – «Umbras De Barbagia» – вдохновенно декламировал Самуил несколько лебезящим тоном. – Это атмосферный чёрный металл, альбом надцатого года. И я тебе скажу, что, являясь человеком разносторонним и с обширными вкусами, признаю, что нашёл именно в этом жанре себя; а в этом альбоме, написанном всего одним человеком, я открыл для себя произведение тысячелетия! И пусть как угодно громко звучат мои слова, но ближайшую тысячу лет я буду слушать именно это вселенского масштаба музыкальное полотно! Я в гроб не лягу, пока не отслушаю эту тысячу! – Самуил проговорил всё быстро, в возбуждении и напряжённо настолько, что вены на его шее и лбу вздулись а сам он весь побагровел от рьяных чувств. – Безусловно, наверное, многим будет тяжело слушать что-то подобное, – продолжал он, чуть успокоившись. – Но эта музыка и предназначена лишь для тех, кто что-то в себе несёт, кто не влачит а сквозь боль живёт с ношей; для тех, кто…
– И какая боль у тебя? – вдруг перебил Саша на самом важном для себя моменте. Но Самуил молчал. Он смотрел на Сашу остекленевшими глазами и выражал всем видом неясное; из его глаз, казалось, исчезли зрачки, и сами глазные яблоки, будто желая спрятаться от мира, ввалились куда-то в череп. Испугавшись нездорового вида своего друга и поняв, что зря это, Саша уже раскаялся, коря себя за эгоистское непонимание человеческих чувств. Однако Самуил заговорил.
– Брось ты, не нужно допытываться, я не отвечу никак… – неуклюже начал Эвель. – Не потому, что тяжело, а просто потому, что говорить особо не о чем. Там, кажется, что-то пищит на кухне, значит, уже готово? Долго же ты меня голодом моришь. Давай накладывай! – Самуил вернул глаза на место и быстро повеселел. – Всё же, разговор у нас был замечательный! Я люблю, когда можно поделиться мыслями, ты знаешь… знаешь.
Саша ушёл. Он про себя поблагодарил Самуила за быструю смену темы и вместе с ней атмосферы, хотя всё же не полностью освободился от совести и весь оставшийся день всё делал немного не так, и даже ходилось ему странно: ноги переставлялись чуточку шире чем всегда, никак не мог он по пути от комнаты до кухни, или по пути назад выровнять это расстояние шага, а чем больше об этом думал, тем менее ловко ему удавалось ходить; о неправильно болтающихся руках он даже боялся вспоминать – так они мешали ему держать равновесие, всё время перегоняли шаг ноги и сбивались, как сломанные часы. Впрочем, с Сашей такое бывало всегда в моменты волнения или досады, после любого напряжённого разговора или инцидента; ему очень навязчиво казалось, будто вот прямо сейчас, в эту секунду кто-то смотрит, как он ходит – «Ровно или нет?». Вследствие мыслей об этом, каждый миллиметр отступления от нормы шага был для Саши катастрофой – снежным комом, подбивающим колени.
Оставшийся день оба провели неподвижно, спокойно, но многословно. Они вели беседы обо всём подряд и так, будто меж ними не может быть и намёка на разногласия.
К вечеру Самуил всё же устал без привычных ему гуляний, и чуть солнце стало заходить, он ринулся куда-то, попутно бросив Саше что-то про улицу, встречный ветер, свежий воздух, природу и радости жизни.
Саша, оставшись один, почувствовал пустоту. Ему чрезвычайно приятно было общество друга, с ним он приобщался к интересному и увлекательному, к тому, что наполняло. Справедливо будет сказать, что по большому счёту Саша не знал, чего хочет от жизни и к чему стремится, но знал, что стремится очень; он обладал живым, резвым умом, но не умел его хорошенько употребить, теряясь в комплексах и поставленных самому себе нелепых барьерах, за что тайно себя ненавидел. По причине этого незнания Саша и боготворил друга, хотя обычно не слишком жаловал людей, предпочитая уединение.
Сейчас же он ощутил недостаток, нехватку чего-то важного в жизни. Ещё минуту назад Самуил выбежал куда-то как сорвиголова, наплевав на любое мнение о себе, оставив даже Сашу тут, без объяснений. Одного. Без цели. Без смысла.
На Сашу обрушился поток всего самого беспокоящего его, самого неприятного, но, как он считал – полезного.
«Мне уже двадцать три, или двадцать четыре? Не важно. В любом случае, у меня ещё ничего за душой, а надо. Материальное? Меня мало интересуют деньги и всё это бессмысленное. Почему? Апатия какая-то. Но это полезно. Надо думать. Только мыслями и приду к выводу, только вывод поможет что-нибудь мне начать. Как надоело просто существовать. Верно Самуил сказал, что всё уже за нас передумали и нет ничего такого особенного, что мы могли бы в своих мыслях урвать для себя и выдумать оригинальную идею, и даже то, о чём я сейчас соглашаюсь внутри, до Самуила уже думал… кто? Да, так, именно, – он шёпотом стал проговаривать вслух всё, что думает, попутно для себя жестикулируя. – Да, выдумать идею. А она ещё и не возникает сама по себе, пока тебя судьба не пнёт. Боже, никогда бы не подумал, что так к кому-нибудь привяжусь. Надо же… Да почему я божусь?! – нервически восшептал и взмахнул руками Саша. – Вечно прилипнет какое-нибудь слово-паразит. Это я нехорошо, конечно, применил эпитет, но так оно и есть. Всё. Я найду себя. Непременно найду. Вот прямо сейчас и начну!» – Проговорив это, Саша быстро встал с кровати, на которой сидел в потёмках и, не зная за что взяться, нерешительно стал вертеться, осматривая комнату, как бы ища к чему прилепиться ему и творить. «Творить, или… » – Он мысленно подошёл к тому моменту, к которому приходил постоянно, если не знал, чем себя занять и терял смысл жизни и её цель; но перед тем, как пасть в пропасть и расслабиться, проиграв в борьбе за свои непонятные стремления, Саша услышал громкий, быстрый стук в дверь.
В глазок Саша увидел с испитым лицом женщину, имевшую тот самый отпечаток алкоголизма, который выдаёт и роднит всех алкашей, будто людей с Синдромом Дауна, впиваясь в их генетический код и разрыхляя, опухляя губы, превращая их в набухший вытянутый вареник, надувая кожу на скулах и притом размягчая её, делая прозрачной, так что выступают капилляры и вены. Он сразу всё понял и, не спрашивая кто – отворил дверь.
VIII
Женщина оказалась, как верно предположил Саша «Хорошей знакомой тёть Риты», пришедшей по знакомому адресу просить помощи у её внука, о котором она наслышана и естественно знает всю его подноготную, от места работы до того, какой он уже взрослый и красавец и всё это бабушкино прочее.
Мгновение, один взгляд, одно слово, одна мысль, и Саша раскалённой сталью ринулся за ведущей его женщиной, лютой яростью светясь в вечерней темноте.
Последние лучи солнца отняли своё тепло от крыш домов, уступив место прохладе и тьме; то же самое происходило в Саше. Ум его по мере приближения к третьему подъезду дома, через один от того, где Саша жил, затмевали гнев и негодование по поводу очередного позора, очередного стыда. Главное – Сашу раздражало бессилие.
По дороге он слушал женщину мельком, нехотя и лишь из любопытства. «Что там снова? – спрашивал он себя. – Бесконечное повторение одного эпизода в разных декорациях. Мне уже даже не стыдно, мне просто плевать. Вот так бы её и оставил там, если бы эта женщина не умоляла. Как она противна…». – Саша думал очень быстро, беззвучно проговаривая губами все свои мысли, уповая на темноту, которая должна бы скрыть его шевелящиеся губы.
– Она пришла как к себе домой, – неумолкала женщина. – Заявилась пару часов назад, села в кресло, и там! Вообще! А теперь сидит посреди комнаты на полу и этот свой псориаз чешет. Всё на пол. Опять пылесосить. Да что такое! – говорила она с лёгким татарским акцентом и плохим, нетрезвым выговором слов.
Саше очень не понравилось это вообще, связанное с креслом; однако последние слова, сказанные женщиной непринуждённо и будто даже обыденно, про необходимость пылесосить псориаз, неожиданно развеселили его, и он шёл теперь в самом странном расположении духа, желая не то смеяться, не то плакать.
Квартира подстать обитателям находилась, как на зло, на четвёртом этаже в их безлифтовом доме, и запыхавшийся Саша, войдя, старался не вдыхать чуть не ядовитый смрад, отчего ещё сильнее распалялось его сердце а дышать хотелось глубже и быстрее.
Сразу на прямо от входа, в спальной, между диваном, на котором сидел худой, вроде бы пожилой мужчина с большими ладонями и огромными на них пальцами, и облезлым трюмо сидела Маргарита Степановна, в состоянии страшном своим слабоумием, отгоняя от себя доброголосого этого мужчину и грозно приказывая всем удалиться, мягко говоря, в самое тёмное место, из её дома.
«Пшли вон отсюда! – повелительно и неустанно твердила седая старуха. – Всё! я сказала! Ненавижу! Не-на-ви-жу». – Последние слова она проговаривала с расстановкой, деля их по слогам и таким тоном, будто в словах этих есть скрытая истина, постижимая ею одной.
– О, Александр! – Вдруг воскликнул мужчина.
– Саша, пожалуйста, заберите её домой, вы ведь внук, бабушку-то заберите, очень прошу. Можно я вас, – женщина потянулась зачем-то к Саше. – Она столько о вас рассказывала! Можно я вас вот так. – она хотела поцеловать Сашу своими опухшими губами в щёку, но, поняв отвращение на его лице, опустила голову и прислонилась к его плечу лбом, выражая этим уважение и своё смирение перед Сашей, как перед чистым существом, которого она недостойна.
Со спины, держа М.С. за подмышки, Саша не без труда поднял её на ноги. Он подпирал Пизанскую бабушку собой пока она, недоумевая, поворачивалась к нему то левой стороной, то правой, глядя через плечо квадратными глазами с белками цвета заката и пытаясь взять в толк, кто это пришёл и какое право он имеет так с ней поступать.
Через минуту колебательных потрясений Маргарита Степановна наконец успокоилась и даже смирилась со своей участью, позволив себя вести к когда-то бывшим белыми сандалиям к выходу; однако, видимо для поддержания имиджа и пущего эффекта важности непоколебимости своего характера, она продолжала бормотать до выхода из квартиры что-то вроде «Не поняла юмора…», обязательно ставя ударение на «о» в слове поняла, и Сашино любимое «На каком основании?!».
Удивительно ловко попав стопами в обувь, М. С. вдруг узнала и осознала внука, просияла улыбкой и потянулась его обнимать. Саша быстро сообразил и выскочил из квартиры, принимая на себя бабушку, отходя всё дальше и дальше по подъезду, пока на первых ступеньках лестницы она не сосредоточилась и не успокоилась. Дальше он вёл её слегка придерживая за плечо, разглядывая сползающие с неё штаны, которые она старательно подтягивала.
Маргарита Степановна всю дорогу шла глядя на Сашу совершенно беззаботными, влюблёнными очами, повторяя обычные для подобного состояния фразы: «Саша, сыночек мой, если б ты знал… если б ты знал, как я… как я люблю тебя, если б… как тоскую по тебе». Саше были омерзительны эти слова; несмотря на то, что привычен к подобным ситуациям, он всё равно до ужаса волновался, как бы никто из знакомых его не увидел и радовался тому, что у него этих знакомых так мало. Ему хотелось и плакать и смеяться, он трясся от досады, мыслил открыто для себя о смерти бабушки и тут же смеялся и радовался её полнейшей невминяемой глупости, слушая эти вновь и вновь «Сыночек мой», «Если б ты знал…», «…тоскую по тебе».
– Я тебе не сын, я твой внук, во-первых. Во-вторых, отчего ты по мне тоскуешь-то? Склонность к патетике спьяну проявляется? Тоскуют по усопшим, а ты… – Саша навёл себя на нехорошие мысли этим диалогом и поспешил откинуть их, открывая дверь в подъезд. – Зачем я вообще с тобой разговариваю? Поднимайся быстрее. – его вновь насмешило её по-детски наивное, с прилипшими к щекам потными, седыми волосами лицо, в широкой улыбке обнажающее пустоты редкозубого рта.
Ровно в одиннадцать вечера этой долгой, не хотевшей кончаться пятницы, Саша завёл бабушку домой и, желающую его обнять, опять повёл за собой как животное за наживкой, а подведя к дивану, сладко пахнущему мочой и чем только не, усадил её, после мгновенно скрывшись из поля зрения и плотно хлопнув за собой дверью вонючей комнаты.
IX
«Впереди сон и забытье, отдых и спокойствие, хотя всё это, в общем, одно и то же. – Думал Саша, входя к себе. – Приходил, значит… окно забыл закрыть. Да там дождь».
Саша подошёл к окну растеряв последнее желание думать. Его по привычке увлёк душевный отдых от всего, и он, лишь механически дыша, любовался крохами природы, что были доступны взору.
Меж домов, в узких щелях этих бетонных жилых стен, по правую сторону от Саши, где-то вдали виднелся едва подсвеченный тёмно-синий горизонт, очерчивающий контуры ворсистых сопок. Дождь, не нарушая тишины вечера, невидимо моросил, крохотными мягкими каплями опускаясь на землю и листья берёз, освежая их и наполняя умиротворением жизни. Даже рукотворный бетон, впитывая в себя влагу, ненадолго становился живым камнем и недвижимо спокойно блестел, отражая свет из окон и редкие вспышки далёкой бесшумной молнии, грозящей кому-то в облаках.
Саша смотрел в тёмное небо, глубоко утопая в нём. Его обволакивал свежий ветер, принёсший с собой приятный аромат озона и прохладные частички дождя, оседавшие на его руках и ресницах каждый раз, как порыв атмосферы влетал в комнату.
Саша смотрел на деревья и радовался. Они в большом количестве росли посреди двора и нередко касались домов, шелестя по ним листьями будто что-то тихонько шепча.
Дождь понемногу усиливался; молнии сверкали всё чаще и наконец сверкнуло так, что на мгновение стало видно каждую травинку и каждую росинку на ней.
Внизу на лавочке, стоящей посреди небольшой тропинки, идущей сквозь заросший двор, сидел человек и с наслаждением мок. Саша смог увидеть его благодаря той молнии и вдруг опомнился от увлёкшего его созерцания.
«Это только он! Только он может быть! – его отдохнувший разум совсем отбросил переживания и счастливо восклицал. – Сидит и мокнет, и руками развёл! Беззаботный человек! Я пойду, уже иду. Буду мокнуть вместе с ним. Почему я не могу вот так вот как он? Я уже иду».
Саша торопливо вышел из квартиры и, спускаясь по пролётам, с удивлением отметил, что уже первый час ночи и он простоял у окна всё это время, не замечая себя, не помня где были его мысли. Только сейчас он ощутил, как замёрзли его руки; предплечья, которыми он упирался в подоконник намокли и затекли, а пальцы еле шевелились.
Быстрым уверенным шагом Саша подошёл к скамье и просто сел рядом с Самуилом, ничего не говоря.
Мимо них по тропинке пробежала влюблённая пара подростков. Парень старательно укрывал от дождя голову девушки пакетом, держа его двумя руками и громко смеясь. Девушка улыбалась ему в ответ и в свете очередной молнии, заметив сидящих на скамье людей они смущённо захихикали друг другу и побежали ещё быстрее, подальше от ненужных глаз.
Сашу воодушевляло всё вокруг. Рядом с Самуилом он чувствовал всё иначе, совершенно по-новому воспринимая каждую каплю, каждый ветра порыв, каждый звук. Глядя на беззаботное веселье несущейся мимо пары, он размышлял о том, как хорошо наверное им двоим; как они делят между собой радость жизни, умножая её вдвойне, и эта радость только их. Только им одним принадлежат секунды, минуты, часы; им одним тот воздух, разделяющий их ненасытные губы; им одним принадлежит знание того чувства, что они хранят и к которому лишь они имеют ключи.
Саша был счастлив видеть их, но когда они скрылись в одном из подъездов, вспомнил, что именно он, и, как ему казалось, единственный в этом мире, все эти чувства безвозвратно упустил, вместе со своим детством.
Самуил, словно чувствуя мысли друга, опустил вознесённые к небу руки и заговорил:
– Им безусловно приятно вместе. Тебе тоже хочется, конечно. Этот бегающий, словно ищущий чего-то взгляд женских глаз, безуспешно пытающихся смотреть сразу в оба твоих. Поцелуй робких, но таких умелых девичьих губ. Нежность её кожи; нежность объятий; нежность тех губ… Нежность, нежность, нежность. – вторил он, словно пытаясь задеть Сашу.
– Чем тебе неугодила нежность? Я, на самом деле, удивлён, что ты так хорошо знаешь женские глаза. Мне казалось, что ты, как и я, не слишком имеешь успех.
– Разве ты не имеешь успех, Саша? Ты красив. Я тоже красив, но не в этом дело. Нам с тобой просто безразличны женские нежности… Всюду эта «жэ» – поморщившись, сказал Самуил.
– Не нужно путать меня с собой, – резко ответил Саша. – Мне не безразличны женщины и их нежности. Это и мои нежности. Это любовь. Вся проблема в моей занятости и усталости и… просто мне недоводилось с девушками говорить. У меня нет проблем в разговорах, уж поверь. Просто всегда кажется, что я не найду в девушке чего-то близкого себе, и разочаруюсь сам и обижу в итоге её.
– В двадцать три-то года ты о таком переживаешь? Или тебе двадцать четыре? В любом случае, ты знаешь, что отношения бывают и менее сложными. Непринуждёнными. Животными. Ты принципиально хочешь платонической любви? Хочешь раз и на всю жизнь? – Самуил скрестил руки на груди и откинул голову назад, ловя ртом капли дождя. – Вообще я тебе не советую ни того, ни другого. – отрезал он.
– Что же ты мне советуешь? Я критически нуждаюсь в советах конченого мизантропа. – Саша почему-то обиделся.
Самуил продолжил, словно не заметив оскорбления.
– На примере себя. Вот я: вечно я чувствую себя одиноким, и в груди болит и бурлит что-то… Но я Ведь не потому, что хандрю попусту или распаляюсь от нечего делать, я потому себя так чувствую, что совершенно осознаю одиночество каждого по отдельности. Все эти лживые стремления сблизиться… противно становится от одной мысли о дружбе. – он встал со скамьи и, опустив руки вниз, с любопытством, никак не связанным с текущим диалогом, рассматривал ручейки воды, текущие с его плеч к ладоням. Обвивая руки и быстро струясь они стремились вниз, чтобы потом, сорвавшись с кончиков пальцев разбиться брызгами о землю.
– Не существует никакой дружбы, – продолжил он. – А тот, кто говорит, будто я просто не умею дружить – сущий идиот и слепец, у которого, по всей видимости, бельмо на мозгу.
– Ты хотел сказать на глазу? – с невозмутимым видом, но взволнованным голосом прервал его Саша. – А как же мы с тобой? Я считаю тебя своим другом, Самуил. Тебе не кажется, что меня может подобное заявление обидеть? Ведь выходит, что ты и за друга меня не считаешь, хотя я тебе доверяю всецело, и приютил тебя, и вообще. Хотя мне, возможно, пора бы уже привыкнуть к подобной твоей прямоте и абсолютной невозможности тебя переубедить или переспорить. – Саша добро улыбнулся, оглядывая насквозь мокрого Самуила.
– Хотел сказать, что именно же на мозгу бельмо, на мозгу. А другом я тебя не считаю. Не бывает дружбы – в чистом её виде, в истинном. Будь я богом, запретил бы говорить это слово, утверждать, что вы мол, какие-то там «друзья», и тому подобное. Это враньё, притворство. Или просто идиотизм. Сущий. Ты для меня, ну… приятель. – бормотал Самуил, всё так же глядя на ручейки, переводя опущенную вниз голову с одной руки на другую. – «Дружба» это даже слово не отсюда, его и существовать не должно бы, поскольку нет её. Каждый из нас одинок. И тот, который не понимает себя, – а таких большинство, – тот своей цели не видит и не осознаёт мироздания. Дружба, как и любовь, как и желание завести семью, – всё лишь эгоистическое проявление страха, возникшего от непонимания себя. А ведь некоторые даже целью жизни считают любовь и продолжение рода! Какая, прости, ахинея. Даже высшей целью. Духовной! – он вскрикнул на этом слове и беспокойно взглянул на дёрнувшегося Сашу, после чего докончил:
– И это страшнее всего.
Наступило молчание, однако продлилось оно недолго. Нетерпеливый Самуил заговорил дальше, нервно тряся руками перед собой.
– А по-моему любовь, это чувство совершенно земное, придуманное людьми и лишь для того, чтобы избежать встречи со своим я, от которой, впрочем, не убежишь. То есть выходит, что любовь – рожденный из страха паллиатив, из слабости! Как эта ложь может сметь даровать жизнь? Как эта ложь может сметь тешить надеждой и рождать в сердцах людей тепло, согревая их, когда на деле вокруг одна тьма, безраздельный космос и холод, и только ты сам есть светоч, единственный, способный себе помочь?!
Договорив, Самуил прекратил наконец разбрызгивать перед лицом Саши дождь с рук и, будто совсем успокоившись, снова сел подле него.
Саша задумчиво оглядел Эвеля, вдруг вспомнив эту его фамилию, всегда казавшуюся ему знакомой; оглядел мокрые дома, в окнах которых уже почти не горел свет; и оглядел себя, насквозь промокшего и замёрзшего, в одной синтетической прилипшей к телу футболке, домашних шортах и тканевых тапочках на резиновой подошве, в которых бегал за бабушкой – заметно потяжелевших теперь, напитавшихся водой и хлюпающих, когда он шевелил ногами.
