скачать книгу бесплатно
Дмитрий Игнатьевич согласно покачал головой.
– Ты, Афоня, пожалуй, должен твердо знать, когда нужна спешка, – Сказал он и хотел продолжить…
Но суетливый Афоня не дал ему закончить свою мысль и возмущенным голосом пожаловался:
– У мине, в хате, Димитрий, етих дюжить кусучих блох, о которых ты хотел тольки счас мине напомнить, завелося стольки, што хучь отбавляй или бросай семью на произвол судьбы и убегай, к такой матери. Ети зловредныя насекомаи, окончательным образом, мине загрызли до смерти, проклятущие. – В пылу возмущения, за своих многочисленных вшей, которые допели его не меньше, он позабыл вспомнить. – и тут же поспешил предложить, – Давай, наверно, выпьем.
– А не многовато ли будет? – спросил Дмитрий Игнатьевич.
– Мине, Димитрий, штоба ты знал, тольки водачка на ногах держить и душу согреваить.
– Я не знаю, как водочка твою душу греить, но видю, што она твою голову уже перегрела. Поетому и буровишь усякую непотребу. А ишшо говорил, штоба я за тибе держался. Теперича я видю, што подвидешь ты миня, Афоня, под монастырь, штоба я там, уместе с нищими, со своею протянутой рукою, просил милостыню. Так што хватить пить, пора и закругляться. – предложил Дмитрий Игнатьевич, хотя увидел, что в бутылке водочки еще многовато осталось. – и подумал, – Поэтому Афоня насчет его предложения будет явно отказываться до тех пор пока, хотя бы одна бутылка, не опустеет.
Афоня, с пьяных глаз, растерялся и явно не заметил, что в первой бутылке еще осталась водка, поэтому попялся за второй бутылкой.
Дмитрий Игнатьевич, с самого начала встречи с Афоней, приметил, что, как только он подошел и присел рядом с ним, и увидел на столе две бурылки с самогоном, закупоренные кукурузными початками, то глаза у него загорелись, как у истощавшего, со впалыми боками, волка, почуявшего дармовую добычу.
Не теряя время зря и долго нераздумывая, нетерпеливый Афоня, сразу попялся за той бутылкой с самогонкой, которая стояла поближе и явно совращала его, как любителя выпить. Совсем не чувствуя себя здесь чужаком и незваным гостем, он по-хозяйски выдернул зубами кукурузную пробку из бутылки и разлил водку по двум глиняным кружкам. Своему соседу, чтобы он не подумал, что Афоня жадный кацап, налил в его кружку до самых краев и, поднимая свою кружку, поторопился предложить:
– Давай, казак, пожалуй, выпьем. Уже пора приспела, а то водка можить прокиснуть али выдохнуться.
– А за што пить будем? – поинтересовался Дмитрий Игнатьевич.
– Как за што? – удивился Афоня и быстро опрокинул в свой, широко открытый рот, содержимое в кружке, и только после того, как благополучно проглотил ее, скаженную, объяснил, – За удачу в етой проклятой жизни, а больше не за что!
– За ето можно. Ну, быть добру, – согласился покладистый Дмитрий Игнатьевич и тоже выпил, но без особого удовольствия.
Афоня, проголодавшийся за день, как только подсел к Дмитрию Игнатьевичу, то сразу пошарил своими жадными глазами по столу, который был завален всякой привлекательной съестной всячиной и облюбовал, стоявшую рядом с ним, большущую глиняную миску. Эта миска оказалась с горою наполненной еще горячими и дымящимимся кусками баранины, вперемешку с разваристым картофелем, поэтому глаза у него сильно разгорелись. Наметанным глазом, Афоня приметил для себя, приглянувшийся отборный кусок баранины, который его очень заинтересовал и прильстил. Сначала он попытался клюнуть его вилкой. А когда ему это сделать неудалось, то он схватил со стола ложку, поддел ею снизу свой лакомый кусок, и сразу отправил его, в открытый рот, который был удивительно похож на большущий рот кубанского речного сома. Афоня с жадностью, почти не пережевывая, проглатил эту через – чур горячеватую добычу и чуть не подавился вовремя спешки. Затем он, вдруг, подхватился с места, ухватился обеими руками за живот, согнулся в три погибели и, как резанный, заорал:
– Казак, караул, спасай миня, я чуйствую, што увесь свой жалудак спалил, к такой матери, – и, умоляеще глядя на своего напарника, по несчастю и, взывая его о помощи, продолжал материться на чем свет стоит.
Дмитрий Игнатьевич, глянул на страдальца и, спокойным голосом заметил ему:
– Ить не даром жа, говорять, што спешка нужна тольки при ловле блох. Но, в данный момент, тибе, друг мой любезный, сгубила чистая жадность!
Афоня с недоумением, но с вежливой улыбкой на лице, наконец, вспомнил, протянул своему соседу руку и предложил:
– По – моему, пора и познакомиться. Мине станишники Афоней Вьюновым зовуть. – не забыл подчеркнуть, у моем роду усетакия, как я люди были вежливые.
– Мине, на всякий пожарный случай, Дмитрием Игнатьевичем зови, – не утерпел и сказал, – я понимаю, што в твоем роду, как и ты, усе были вежливые, и вдруг спросил, – а как они с водочкой дружили или нет?
Афоня мигом и, глазом не моргнув, соврал:
– Вот такого безобразия, я, убей миня, никак не могу припомнить! – И даже не покраснел.
Дмитрий Игнатьевич с удивлением посмотрел на него и грубовато заметил:
– А мине, кажется, што ты, в данном случае, не Афоня Вьюнов, а кацап Крученный, как поросячий хвост! – и тоже наложил себе в тарелку два куска баранина с картофелем и даже не улыбнулся.
Афоня посмотрел на него с недоумением и спросил:
– А, как ты, Димитрий, узял вот так, и сразу догадался, что я Афоня Воронежский?
– А ты, што не видал, как сорока, тольки недавно прилетала и мине на хвосте принесла, откуда ты родом есть, такой шустрый, как веник.
– Извини, Димитрий, я, видать, так увлекся едой, што ету, курву, и не заметил, – буркнул себе под нос Афоня и сплюнул в сторону.
– Ежели ты, Афоня, ишшо порции три самогоночки примешь на грудь, то и сам сибя не угадаешь и не поймешь иде ж ты находишься.
Выпитая Афоней водочка, шибанула ему в голову так, что он сразу захмелел. Вскоре он так расчувствовался, что даже положил свою руку на плечо Дмитрию Игнатьевичу и сказал:
– Люблю я таких понятливых и сообоазительных казаков, как ты.
А тот не уважительно и даже с негодованием отшвырнул его липучию руку в сторону и строго предупредил:
– А я не люблю таких телячьих нежностей.
После второй выпитой кружки Афоня не стал закусывать потому, что побоялся обжеться. По старой привычке, он быстро вытер рукавом свои мокрые губы и только тогда кивнул головой в сторону казаков, которые сидели напротив, за соседним столом, указал на них пальцем и сказал:
– А вторую порцию, Димитрий, мы, с тобой, давай, пожалуй, выпьем вон за тех казаков, которые сидять недалеко от нас, за большим столом. Я думаю, што ты их тожить обнаружил. Видать, што турки не успели етих казаков, во время сражения, укокошить, то есть добить. Вот поетому оны и воротилися к себе у станицу такими целехонькими раскрасавчиками. А так бы, преставляешь, ежели б их убили, то нам с тобою, и выпить было б не за кого!
Дмитрий Игнатьевич посмотрел на этого странного и жалкого балоболку, с неохотой отпил половину водки из своей кружки и поставил ее обратно на стол.
Афоня, от нечего делать, опять, но уже придирчиво, осмотрел, вблизи себя, сидевших казаков, которых, как он понял, уже тоже, как и его, успела размалинить выпитая водочка, икнул и тут же невпопад ляпнул:
– А ты мине, Димитрий, што не говори, а казачки ети, наши станишнаи, народец скуповатый и прижимистый. Вон, посмотри на тово казака, каторый поднял кверху сваю ограмаднаю бадью. Она, кажись, у няво до краев наполнена, небось казенной водочкой, а не самогонкой, как у нас стобою. И не боится ж, стерва, етот лихой казак, что у яво рука можить отвалиться от такой тяжести. А нам с тобою, хозяева етого сбору казаков, как я видю, пожадничали и подсунули манюпусенькие черепушечки. А, как ты, Димитрий, думаишь и сщытаешь, ета не будить обидно, такому уважаемому у станице человеку, как я? – спросил Афоня и, после сказанных слов, заглянул в свою кружку, которая, каким – то, непонятным для него образом, невидя уже успела опустеть, поэтому он небрежно отодвинул ее, как ненужную, от себя подальше.
Дмитрий Игнатьевич внимательно повертел пред глазами свою кружку, осмотрел ее, а заодно и ту кружку у казака, на которую указал возмущенный Афоня и никакой разницы между ними не обнаружил. После такого заключения он косо, с закипевшим возмущением в душе, посмотрел на Афоню, приударил кулаком по крышке стола и строго его спросил:
– Ты, гостечек дорогой, и усеми уважаемый в нашей станице кацап, ты ишшо помнишь, каким ветром тибя сюды занесло и как ты за етот стол попал? Ты, чиво кочевряжишься. Ты, чиво, сукин сын, выкондрючиваться и привередничить ишшо вздумал? Ты, благодари Господа бога, што тибе в шею отседова сразу не выпроводили!
Афоня глянул на своего разгневанного компаньона испуганными и крайне удивленными глазами и сказал в свое оправдание:
– Тю, на тибе, Димитрий, за то, што спрашиваешь мине о таких пустяках. Ну, раз спрашиваешь, то поясняю, што пришел я сюды невзначай, штоба ты знал. Глянул на твой стол, заваленый усякой дребеденью, окромя тибя больше никого не обнаружил. Тольки тады я и решил присесть рядышком с тобою, как с хорошим человеком. Дай, думаю, трохи подкреплюся, а заодно и погутарю с вумным казаком о нашей чижолой жизни. А ежели чуток выпью и трохи пожую пищы, то ета уся казачия гоп-компания нискольки не обидняить. Теперича, Димитрий, я надеюся, што ты миня понял, што я здеся очутился совсем случайно. Так, што, дажить и не сумлевайся!
Дмитрий Игнатьевич перемолчал потому, что в это время думал о своих житейских проблемах, и больше всего о скандале, который ему, перед отходом сюда, закатила его ревнивая женушка.
Афоня, глядя на него, как – будто понял его горе, поэтому поторопился его успокоить и сказал:
– А ежели я тибе, мил казак, трохи поднадоел, то я счас ишшо чуточек выпью, а потом молча откланююсь и на своих рогах, потихонечку смоюся, к такой матери, штоба не мяшать тибе одному играть в молчанку.
Дмитрий Игнатьевич пожалел Афоню и пока не стал его силком выпроваживать.
– Хоть и кацап, – подумал он, – но все ж таки человек, а кажному из нас, всегда выпить хочется на шаромак!
После такого обращения он, как человек жалостливый и заботливый, покряхтывая, нагнулся, заглянул под стол и, обращаясь к Афоне, сказал:
– Слухай, кацап, – и, проявляя свои гуманные чувства, продолжил свою прерванную мысль, – Вот я глядю на тибя, и ломаю сибе голову и решил, што, видать, пора тибе, голубчику, заслуженную месту, вот здеся под столом облюбовать и приспособить, штоба ты тама, на ночь глядя, поудобнее улаштовался. Счас месяц май, перебьешься там, покель не протрезвеешь.
Дальше разговор не клеился до тех пор, пока Афоня молча, хотя и с большим трудом, но все – таки осилил половину содержимого в своей кружке и сразу сильно захмелел.
Дмитрий Игнатьевич, продолжал терпеливо и молча наблюдать за его поведением.
Афоня в это время никак не хотел расставаться со своей кружкой, которую не успел на половину опорожнить.
Поэтому он, мучительно нянчил ее в руках, и уже несколько раз, и так и сяк, пытался поднести несознательную кружку к своим губам, чтобы приложиться. Но все его старания оказывались безуспешными, поэтому с горя затянул свою заунывную, но любимую песню:
– И петь будем и гулять будим, а смерть прийдеть, то помирать будим!
В дальнейшем Дмитрий Игнатьевич, не совсем мягким тоном, прервал его затею, но терпеливо объяснил, что песни петь, еще время не припело и получилось, што Афоня рановато принялся их исполнять.
Недовольный Афоня смолк.
Через некоторое время Дмитрий Игнатьевич посмотрел на умолкшего соседа и, как казак предусмотрительный и догадливый, сказал:
– Вот глядю я на тибе, как на истиново пивуна и сам сибе думаю, а ежели бы узять и спаровать вас обоих с моим, тожить слишком пивучим, кобелем. Но предупреждаю, што мой кобель мужик неуступчивый и скандальный. Он до сих пор харатером никак не может сойтися с визгливым ветром. Не любить кода тот, во время совместного пения, яво частенько перебиваить. Но я, Афоня, боюся одного, што в такой вашей спарке, ни тольки я, но и усе мои соседи должны затыкать свои ухи и забегать на усе четыре стороны, покель с ума не посходили.
Афоня, не задумываясь, но с ужасом на лице, замахал, на такого свата, обеими руками. Тем самым он дал понять этому свату, что он напрочь отклонил его не лестное и оскорбительное предложение, поэтому категорическим тоном заявил:
– Нетушки, Димитрий, я не согласный на такую свадьбу с твоим паршивым и скандальным кобелем! – И опять попялся за своей недопитой кружкой.
У Дмитрия Игнатьевича создалось впечатление, что слишком настырный Афоня все-таки собирался, во что бы то ни стало, поцеловать свою несговорчивую и непокорную кружку, которую никак не может допить. А она непонятливая все время отбрыкивалась и была не согласная целоваться, поэтому и недавалась, чтобы он поднес ее к своим слюнявым губам.
Афоня на минуту чуть остепенился и, в свою очередь, глядя на Дмитрия Игнатьевича, обезумевшими от выпитого глазами, остался в душе благодарен ему за то, что он не мешал ему и не заставлял его сдаваться, при достижении цели, в борьбе со своей кружкой. Вот поэтому, благодаря своему упорству он, вскоре, и достиг своей цели и торжественно поднес своенравную кружку к своим губам. Но целовать ее, совсем оболдевший Афоня, видимо, передумал и, возмутившись, с брезгливой ненавистю глядя на кружку, как человек глубоко оскорбленный, буркнул:
– Видать, ты, стерьва, брезгуешь мною и цаны сабе уже никак не сложишь!
Следом за такими обидными словами решил он побезобразничать. Совсем скоро дошел до того, что сплюнул в эту кружку свои вязкие слюни и начал наставлять Дмитрия Игнатьевича на путь истинный и учить его уму – разуму:
– Нужно, уважаемый, Димитрий, знать с кем можно пить и сколько. Душа у каждого из нас должна меру знать насщёт выпивки! Ето я тибе по секрету говорю, понял! Мотай, казак, сибе на ус.
Дмитрий Игнатьевич стал медленно и нехотя пережевывать пищу, которую положил в рот, но проглотить ее никак не мог, воздерживался. Глядя на Афоню, он брезгливо кривил губы, но улыбался и пропаще качал головой.
Афоня понял, что этот выдержанный и вежливый сосед, без возражений, принял его очень умное наставление. Обращаясь к Дмитрию Игнатьевичу он попытался его успокоить и попросил:
– Давай, Димитрий, ты на миня не обижайся, я и сам такой жа, как и ты, дюжить брезгливый, – заявил он, неспеша повертел в руке свою ненавистную обслюнявленную кружку и опрокинул ее содержимое в рот и залпом проглотил.
В оправдание своего поступка, Афоня поспешил, как рачительный хозяин, веселым голосом, объяснить, – усеравно рядом со мною цадилка нетути, штоба я смог процадить, а, значить, в таком случае, не пропадать же добру зря.
Дмитрию Игнатьевичу совсем надоело слушать своего безобразного наставника и стало невмоготу, поэтому он строго его предупредил:
– Заткнись, говорю и поставь свою кружку на стол. Хватить ее няньчить! – И тут же прикрыл своею широченной ладонью Афонин слюнявый рот, а затем, ощущая мокроту в ладони, брезгливо вытер ее о плечо своего наставника.
Афоня, тем не менее, и не думал униматься. Он нашел себе очередную забаву и, с остервенением начал барабанить кулаками по крышке стола, как – будто назло, своему соседу. А затем настырным, визливым и срывающимся голососочком, опять затянул он свою любимую и лихую песню, надоедливо повторяя одну и ту же строчку:
– И пить будим, и гулять будим, а смерть прийдёть, то помирать будим!
Терпение у Дмитрия Игнатьевича явно лопнуло.
Не смог он дальше переносить такого веселого соседства и решил Афоню – потешника утихомирить. Вынужденно приложился Дмитрий Игнатьевич и, и, со всего маху, как и следовало ожидать, аккуратненько саданул певуна кулаком по горбу. Только после такого благословления Афоня обмяк и сник. Уронил он свою отяжелевшую голову на крышку стола и умолк.
Дмитрий Игнатьевич подхватился с места и, нераздумая, сграбастал визгливого песенника за шиворот, как незваного и шебутного гостёчка и вежливо, подталкивая его сзади, выпроводил подальше от соблазнительной выпивки, чтобы она не совращала этого липучего и надоедливого компаньона.
Весь вечер и до полуночи, дельных и бестолковых разговоров, среди казаков, собравшихся за праздничными столами было, премного.
Дня три в станице Кавнарской еще продолжалась повальная и беспробудная пьянка. Гулеванили на радостях перевозбужденные станичные казаки, да так, что голова у многих пошла кругом.
Вот таким образом они заливали, свое горе и радость, спиртным для того, чтобы успокоить до предела взвинченные нервы.
Глава 3
В ближайший воскресный день перед вечером, как и следовало ожидать, Петр Корнеевич Богацков не утерпел и принарядился на радостях. Первым делом примерил на себя бешмет с галунами, пропитанный едким табачным запахом. Отец, еще будучи в Армении, перед отбытием домой заранее предусмотрительно пересыпал бешмет турецким табаком от зловредной моли. Сапоги его сыну, форсистому молодому казаку, тоже пришлись по вкусу и по размеру, как будто для него сшитые. А потом этот молодой казак, как под хмельком, не чуя земли под собой, решил, не медля ни минуты, пройтись по оживленной и многолюдной центральной станичной улице, чтобы утереть нос кому следует. Он вышел за ворота своего подворья с единственной мыслью: «Мол, теперича знайте наших, уважаемые господа станичные казаки и ваши языкатые бабы, что мы, Богацковы, тоже не лыком шиты и кое-чего стоим!»
Одним словом, не терпелось молодому казаку подразнить станичных завистников и глаза им помулить своими обновинами. А заодно и некоторым глазастым молодым казачкам показаться, если попадутся навстречу. Восторгу и наигранной храбрости у этого статного молодца – крсавца не было предела. Когда он вышел на близлежащую улицу, встречные казаки-одногодки, с удивлением глядя на него, недоумевали и в душе явно завидовали Петрову везению и тому, что его отец оказался таким щедрым.
А Петр Корнеевич, как и всякий молодой станичный казак, задрал нос так, что дальше было уже некуда. Он уже успел уверовать в свою ложную значимость. Давненько молодой казак мечтал шикануть таким вот образом. Его так и распирало от желания произвести впечатление на своих сверстников и особенно на ту стайку станичных молодых девчат, что гоготали впереди него, за которыми он уже давно ухлестывал и кружил им голову своей красотой. Еще не доходя до этих девчат, Петр Корнеевич напустил на себя важности и начал воображать о себе мыслимое и немыслимое, так что даже его уму было непостижимо, откуда у него взялось такое зазнайство. Для того чтобы Бог миловал Петра Корнеевича и отвел от дурного сглаза станичных вездесущих ведьм, держал он в кармане нового бешмета на всякий случай дулю, сложенную из трех пальцев. Панически боялся молодой казак, как бы не напустили на него порчу завидущие и глазливые старые станичные колдуньи. Он понимал, что от них можно было ожидать всякой непредвиденной и скверной гадости. К тому же какой-то внутренний голос подбодрил его: «Правильно делаешь, осмотрительный казак! Береженого и Бог бережет».
Две хорошо знакомые молодые казачки, проходя мимо, застенчиво опустили глаза, загадочно хихикнули, прыснули со смеху в ладони и пошли своей дорогой как ни в чем не бывало. И только потом, осмелев, повернулись к Петру Корнеевичу и уставились ему в спину своими изумленными озорными глазами. Легка, стройна и притягательна была у Петра Корнеевича юношеская казачья поступь. Опасно красив и неотразим был этот молодой казак для любвеобильных и падких на его красоту молодых казачек.
На улице у плетня одной из хат в этот воскресный день устроили посиделки не занятые домашней работой замужние нагловатые казачки. Они беззаботно лузгали подсолнечные жареные семечки и сплевывали их кожуру вокруг себя в разные стороны. Как правило, на таких посиделках обсуждались первостепенные станичные новости и всякого рода горячие сплетни. Здесь же истолковывали приснившиеся сны и то, кто чем болеет, и как эти болезни с успехом излечить народными средствами, и многое другое.
Едва эти казачки увидели расфранченного Петра Корнеевича, который приближался, тут же оживились. Им только дай повод, чтобы позлословить и покуражиться над ним.
Они никак не могли упустить такой подходящий момент, и пока Петр Корнеевич приближался, устроили сорочиный галдеж. Эти бесцеремонные казачки с язвительными усмешечками, с откровенными подковырками стали тыкать в него пальцами и щурить глаза, как бы пытаясь припомнить, где ж это они его уже видели. Потом одна из них прицокнула языком, закатила глаза и начала взахлеб издевательски восторгаться:
– Ишь ты, цаца какая. Вы тольки посмотритя, бабоньки, как вырядилси сынок Корнея Кононовича Богацкова! А задавака какой, што ишшо поискать таких надоть!
Любопытная бабка ЧижихинаАкулина Еремеевна, по прозвищу Колдунья, как только услышала насмешливые голоса казачек, которые устроили за соседским двором посиделки, сразу же выглянула из своей подворотни. В станице она считалась чрезмерно охочей до свежих сплетен. Засуетившаяся Акулина Еремеевна без промедления поддернула очкур своей длинной черной юбки, которую надевала по праздничным дням, и, обнажив голени ног с вздувшимися темно-синими венами, как гусыня, выплыла на улицу. Она торопливо прошла и присела на сухое бревно рядом с одной из скучающих от безделья казачек, которая уже начала издеваться над приближавшимся Петром Корнеевичем. Не успел он подойти поближе, а глаза у бабки Чижихиной округлились, как у любопытной птицы. Она склонила голову набок, презрительно скривила тонкие губы и, хитровато скосив насмешливые глаза в сторону Петра Корнеевича, некоторое время выжидательно наблюдала за ним. Чувствовалось, что его одежда вызывала у нее бабье удивление, раздражение и какую-то неприязнь. В данном случае без всякого рода колкостей со стороны празднично настроенных казачек было просто не обойтись. Чуть погодя занудная Чижиха прицокнула языком, ткнула в Петра Корнеевича пальцем и с ехидцей пропела:
– Вы, бабоньки, тольки посмотритя на етово задаваку. Вы тольки посмотритя на яво, аж смех мине биреть, и плакать хочитца.
Другая с виду жизнерадостная, но тоже едко насмешливая казачка машинально вытерла фартуком рот и тут же ее поддержала:
– Теперича на яво не дунь и не плюнь! Во какой стал!
Третья казачка, с острой лукавинкой в глазах, тоже не удержалась. Глядя на неотразимо красивого молодого казака, прижмурила глаза от сладкого ужаса догадки. Она даже раскрыла рот от удивления и не без намека на те последствия, которые может наделать красота Петра Корнеевича в будущем, пропела:
– Теперича усе станичные, заневестившиеся девки тольки держись! Петро у нас у станице такой жеребец, што усех молодых казачек враз перепортить и глазом не моргнеть!
Бабка Чижихина, видимо, вспомнила свою бурно проведенную молодость, подбоченилась и повела из стороны в сторону крутыми бедрами. Потом она нарочито пристально и с нескрываемым изумлением, как и все остальные казачки, начала пялиться на приближающегося Петра Корнеевича серыми, по-детски озорнымии насмешливыми глаза и стала рассматривать его с поддельным удивлением.
– Дурак, бабоньки, ежели он никода обновины не видал, то, как видите, и ветоши рад! – ехидненько процедила она во всеуслышание сквозь редкие пожелтевшие от времени зубы, норовя как можно больнее поддеть молодого казака, потому что он ей каким-то чудным показался.
Третья бабка, сидевшая на бревне справа от бабки Чижихиной, поправила на плечах поношенный цветастый полушалок и, как гусыня, прошипела:
– Если свояго ума нетути у молодого казака, то, считай, он на усю жизню останитца калекой.
Издевательские голоса казачек Петр Корнеевич хорошо расслышал и не остался равнодушным. Они задели его самолюбие, поэтому он больше не мог терпеть и молчать и решил не выждать более подходящего момента, а тут же заставить этих звягучих баб прикусить свои поганые языки.
