скачать книгу бесплатно
– Верно, – одобрительно кивнул первосвященник, – придёт время, и многие будут убивать друг друга, даже не понимая, почему они это делают. Люди одной страны и одного народа, даже одного рода будут враждовать между собой. Сейчас оба Рима завоёвывают варваров и даже не подозревают, что они это делают не для себя, а для нас. Вам, священникам Великой Хазарии, предстоит владеть миром! Я не знаю точно, когда это случится, но знаю, что так будет.
– Но, рабби, – отозвался другой священник, худой, болезненного вида, с отёчными мешками под очами, – Хазария может не дожить до того благословенного часа, о котором ты нам поведал. Восточный и Западный Рим подстрекают против нас алан и печенегов, с другой стороны угрожают варвары, особенно эти русы, нам уже трудно держать их в узде последнее время, они изгнали наших сборщиков дани!
– Тот самый молодой христианский философ, с которым мы сегодня спорили, по пути к нам уже успел накинуть, как ты говоришь, узду на селение тавроскифов. А его патриарх, насколько мне известно, желает обратить в новую веру русов Киева, чтобы оградить свою империю от их варварских набегов. Русь должна понести наказание за то, что их каган Аскольд изгнал наших сборщиков дани и лишил Хазарию притока богатств с Киевских земель. Так пусть наш могущественный Господь поможет христианам в этом деле, ибо они ослабят нашего врага, и у него уже не будет ни желания, ни сил сражаться с Великой Хазарией. Христиане – наши дети, а исмаильтяне – внуки, все они вышли из нашей иудейской веры. Хотя Исмаил родился не от Сарры, жены нашего патриарха Авраама, а от её рабыни Агари. Потому исмаильтян ещё называют агарянами. Но это всё наши роды. Вот кто действительно опасен для нас – это язычники, их вера столь же древняя, как и наша, и боги их так же сильны. Потому надо помогать нашим детям и внукам в борьбе с язычниками. Пусть просвещённый патриарх Фотий со своими слугами делает всё для укрепления и расширения власти христианской церкви, пусть муллы строят свои мечети, пока в этом направлении нам с ними по пути.
– А если кто-то из тех, кто станет во главе новых христиан-варваров, захочет вести свою линию, враждебную нам?
– Мы поступим так же, как здесь, в Хазарии: мы купим их верхушку, как купили Обадию, и они все будут служить нам. Оглянитесь вокруг, разве иудеи сражаются на полях битв в войске язычников, хазар или исмаильтян? Нет, мы считаем деньги, которые эти язычники, христиане и исмаильтяне несут нам, как пошлину, и продаём рабов, добытых ими в набегах, даже не беря в руки оружия. Наше оружие – деньги и человеческая жадность. Купить можно всё, дело лишь в цене. И не важно, как называется государство, в котором мы живём, – Хазария, Рим или как-то иначе.
– Ты, рабби, имеешь в виду чиновников – каганов, беков, царей, а как быть со священниками – главами церквей, мечетей и храмов?
– Да точно так же. Мы должны следить, чтобы высшие посты в церквях, мечетях и храмах у людей разных верований занимали те, кому дороги роскошь, слава, деньги и власть. За это они отдадут нам духовное управление над своими народами, и сами будут стараться взять богатство со своих людей, которое, так или иначе, окажется у нас. Всевышний всегда отдаёт золото Израилю. Богатства и власть будут ложиться нам под ноги, без разницы, от какой религии, и от какого народа.
– Но есть люди, особенно среди язычников, называющих себя россами, которые не подвержены власти денег, их нельзя купить, я жил среди них и знаю это не понаслышке! – снова возразил болезненный.
– Их поглотят со временем христиане или исмаильтяне, а тех, которые всё равно останутся глупыми язычниками, можно легко обмануть. Россы чрезвычайно легковерны, как дети, и своих целей вы можете добиться простыми обещаниями. Самых же несговорчивых, из числа волхвов, тех следует уничтожить, не нашими руками, конечно. Все средства хороши, потому что мы – народ, избранный нашим Всевышним! – Высоко подняв указующий перст, со значением молвил первосвященник, окидывая собравшихся белесыми выцветшими очами.
– Но, в конце концов, люди могут озлобиться и захотят изгнать или убить нас, как это было в Египте, Персии, том же Риме, – возразил всё тот же тощий болезненного вида раввин.
– Надо сделать так, чтобы повернуть их гнев на тех, кто управляет ими, а не на нас. Тому пример деянье святой Хестер, спасшей наш народ от Амана, деянья многих других подвижников. Восставшие побьют не нас, а своих правителей – и поделом им, не надо предавать свой народ. Разумеется, разгневанный люд может обратить свою злобу на наших мелких торговцев и ростовщиков, но каждый из нас – всего лишь жалкий прах на стопах Всевышнего. Кто же заботится о прахе, вздымаемом при ходьбе?
Помните – наша сила в человеческих слабостях, которые всегда были, есть и будут. Наши Священные Писания учат нас, как выжить и расплодиться среди других народов. Мы – единственный избранный народ, ибо созданы самим Б-гом, все же остальные народы были созданы семьюдесятью двумя низшими духами. Поэтому мы должны думать и заботиться только о своём имени. И настанет день, когда придёт всемирный царь Мошиах, и тогда мы по праву будем властвовать над всем миром…
Раввины расходились, просветлённые и уверенные в своей значимости и высоком предназначении. И только самый молодой из них, шестидесятилетний, с редкими рыжими волосами, хмыкнул себе под нос:
– Знать бы, что и Всевышний думает так же, а то ведь…
Глава третья
Звенислава
Звенислава, убегая к дому, не успела понять, что случилось: горло чем-то перехватило, в голове потемнело, и она рухнула на землю. Ловкий хазарин, метнувший волосяной аркан, привычно, как он это делал с лошадьми, подтянул добычу, связал пленнице руки и ноги и уложил поперёк коня перед седлом. Дальше Звенислава почти ничего не помнила, в сознании возникал только мерзкий полусон или бред, переплетённый с ужасными видениями. Её трясло на конской спине от сумасшедшей скачки, потом из пережатого чрева всё исторглось под конские копыта, которые мелькали перед челом так угрожающе, что каждый следующий взлёт копыта казался последним в этой враз превратившейся в сплошной кошмар жизни.
Наверное, сознание берегло её существо от полного разрушения, оттого остальное, что произошло с ней в первые дни плена, вспоминалось лишь отрывками. Вот после долгой скачки, убедившись, что погони нет и им ничего не угрожает, радостные и возбуждённые хазары остановились, чтобы передохнуть, а главное, получше рассмотреть свою добычу, ради которой они рисковали жизнью. Да, охотиться на урусов опасно, но и рабы из этого большого и сильного племени стоят дороже других. Особо были рады те, кому посчастливилось добыть женщину, – ведь такая рабыня, а тем более, если она девственница, ценится очень высоко. Правда, настоящую цену купец, который скупает у них рабов, не даст, иудей всегда найдёт какой-нибудь изъян в товаре и заплатит меньше, но по сравнению с другими рабами это удача, большая удача! Иной из хазар довольно цокал языком, осматривая и ощупывая свою добычу, другой ругался с сотоварищем за скарб при делёжке, а третий просто костерил сам себя и злых демонов, за то, что отвели сегодня везение, и он возвращается почти ни с чем.
Пока весь табор галдел, ругался, нервно смеялся и просто отдыхал, юркий, как полевая мышь, отрок лет десяти ускользнул от своего «хозяина» и скрылся в кустах у подножья известковой скалы. Звенислава заметила это боковым зраком и вся сжалась внутри, ведь кинется «хозяин» товара, вот сейчас доругается с другим, и увидит, что мальца нет. Но увидели уже тогда, когда отрок карабкался по крутой скале вверх, намереваясь схорониться среди камней. Раздались громкие вопли грабителей. На коне не достать, конь не человек, в такую гору не пойдёт. Низкорослый, как и большая часть хазар, воин с выпученными от возмущения и злобы очами – ведь уходит его, а не чья-то добыча – бросился за беглецом, но после первых же попыток влезть на крутую известняковую стену понял, что не догонит этого лёгкого и цепкого, как муравей, отрока. Тогда он схватил лук из пристёгнутого к седлу налуча и послал несколько стрел. Одна, другая стрела, цокнув острыми железными клювами о камень рядом с мальцом, вызвали крики поддержки среди остальных хазар, которые, видимо по заведённому обычаю, не стреляли в чужую дичь. Третья стрела всё-таки угодила мальцу под правую лопатку, он воздел руку, как будто хотел достать вонзившийся снаряд и… сорвался вниз по камням и уступам. Не то стон, не то вой вырвался из глоток полонённых жен и детей, а юноши и мужи только крепче сжали зубы. Малорослый неудачник, по приказанию старшего, притащил окровавленного мальца с торчащим из-под лопатки обломком стрелы и швырнул к ногам его коня.
– Смотри все, смотри сюта, всем путет так, кто пешать, всем! – заорал старший на ломаном словенском, а остальные его воины били плетьми тех, кто не смотрел на поверженного мальца, который ещё дышал, и кровавые сгустки с хрипом исторгались из его уст. Главный хазарин подождал, когда все, не отворачиваясь и не зажмуриваясь, станут глядеть на тело, и только тогда взмахнул своим лёгким чуть изогнутым мечом. Голова мальца скатилась в небольшую ямку, из которой росла какая-то колючая трава. Больше никто бежать не пытался.
В Кафе, куда пригнали свою добычу хазары, всех заставили войти в воду и омыться, приказав раздеться догола. С тех, кто мешкал, особенно с девушек, не хотевших разоблачаться из природной стыдливости, хазары со смехом срывали одежду, вспарывая завязки концами клинков. Несколько купцов-жидовинов, один из которых был старым и припадал на ногу, затеяли долгий и горячий спор с хазарами, а иногда и меж собой, выторговывая каждого невольника как можно дешевле.
Звенислава едва не лишилась чувств от омерзения и ощущения собственной беспомощности, когда хромой купец, подойдя к ней, деловито помял её девичьи перси заскорузлым пальцем с искривлёнными грязными ногтями, а потом похлопал по ягодицам, которые тут же покрылись гусиной кожей.
Второй раз она была на шаг от того, чтобы вцепиться в глотку обидчику и умереть от его ножа или меча. В первый раз это случилось на вечернем привале, когда взявший её в полон ещё довольно молодой хазарин, глотая слюну и блестя очами, принялся ощупывать и гладить её тело, запуская руки под одежду. Никто и никогда не делал с ней этого, и в предощущении самого ужасного, что должно было произойти, ненависть, страх и отвращение ударили в голову, пред очами потемнело. Она с радостью выхватила бы костяную рукоять ножа на поясе вражеского воина и после удара в горло хазарина вонзила бы клинок в себя… Но руки были туго связаны волосяной верёвкой. И тогда Звенислава решила вцепиться в его шею зубами. В этот момент послышался резкий женский возглас, и к ним подошла пожилая хазарка. Она за что-то ругала молодого, оживлённо махая руками. В её возбуждённой речи несколько раз повторялось «силик кыз». Молодой воин высвободил руку из-под одежды пленницы и, криво усмехнувшись, что-то пробормотал по-своему и отошёл. Пожилая хазарка, насколько поняла Звенислава, мать воина, присела подле, внимательно оглядела и ощупала её.
– Силик кыз? – спросила она. И видя, что пленница не понимает, объяснила на ломаном славянском: – Эйр, муж, знать? – и для пущей убедительности показала красноречивый жест из пальца, входящего в кольцо.
Звенислава отрицательно покачала головой.
– Яхшы, – довольно кивнула женщина и, принеся что-то в пиале, напоила пленницу.
И сейчас старый купец опять оглядывал её и ощупывал, как лошадь или корову. Наконец старый согласно кивнул и сделал знак отвести девицу к четырём молодым пленницам, которые уже стояли отдельно под присмотром двух крепких угрюмых охранников. Едва она успела одеться, как к ней подбежал младший брат Грозы, глядя затравленным волчонком и сжавшись в комок, стал подле Звениславы, вцепившись в её руку, и охраннику пришлось оттаскивать его силой.
– Я без него никуда не пойду, слышишь, купец! – крикнула, неожиданно наливаясь изнутри яростью, дева. Здоровенный, втрое тяжелее её охранник, не мог сдвинуть хрупкую Звениславу. – Ты слышал, купец, я убью себя, всё равно убью, и ты потеряешь свои деньги, если не возьмёшь моего младшего брата!
Купец сделал знак воину, и тот перестал тянуть строптивую деву. Жидовин не спеша подошёл к полонянке. Её горящий яростью и решимостью взгляд сказал всё опытному торговцу живым товаром. Есть люди, которые громко кричат о своей храбрости или угрожают, но так ли это на деле, всегда видно по очам. Когда-то ещё начинающим работорговцем он не поверил вот такому взору, полному спокойной решительности, и потерял хорошие деньги. Досада до сих пор скребёт изнутри, когда он вспоминает тот случай и какую сумму тогда потерял, хотя уже многократно умножил собственный достаток с тех далёких времён. Теперь он мудр и опытен, и не допускает таких потерь.
– Хорошо, я выкуплю твоего брата, и он будет с тобой. Я стану вас хорошо кормить, но ты мне должна обещать, что ничего с собой не сделаешь, иначе ему будет очень плохо, – на хорошем словенском, но со своим особенным выговором ответил работорговец, владевший также хазарским, греческим и арабским языками, – тех народов, с которыми ему чаще всего приходилось вести торг.
Дюжие хазары-охоронцы привели отобранных старым жидовином невольников в его обширное подворье, на глухой задний двор через ворота для скота. Здесь их освободили от пут, усадили за длинный стол, и рабыни, что обслуживали хозяйство, впервые покормили их. Потом мальчиков собрали отдельно, а жён и девиц отдельно. Звенислава забеспокоилась.
– Погодите, но купец обещал, что мы будем с братом вместе! – встревожено воскликнула она.
– Да будете вы вместе, как обещал хозяин, – угрюмо обронила одна из служанок и почему-то опустила очи. – Тихо, Косая идёт!
Пришла старуха, рыхлая и скрюченная. Она с какой-то неприязнью и радостной удовлетворённостью одновременно оглядела жён своими выцветшими очами, на одном из которых было бельмо, отчего глаз косил. Шамкая полубеззубым ртом, Косая повелела идти за ней. Она говорила на смеси нескольких языков, но полонянки понимали, чего она требует, и выполняли указания. Тех же, кто мешкал, она стегала небольшой тонкой, как ивовый прут, плёткой. Им снова пришлось раздеться. Теперь уже старуха придирчиво осматривала каждую из пленниц, заставляя иногда приседать, поворачиваться, наклоняться. Вот все пятеро стали ликами к стене из светло-серого известкового камня. Звенислава чувствовала на себе жадные взгляды нескольких охоронцев, которые, стоя поодаль, о чём-то переговаривались, гогоча, как жеребцы. Старуха подошла сзади, приказала раздвинуть ноги, ещё шире, потом наклониться. Девица замешкалась под откровенными взглядами охоронцев, и тут же получила удар по спине плетью. Дрожа от стыда, она выполнила приказание и вдруг почувствовала, что палец старухи входит в её девичье лоно. От неожиданности она снова дёрнулась и тут же получила по разным местам голого тела несколько хлёстких ударов и порцию грязных злых ругательств на смеси языков. Всё повторилось, теперь она сжала зубы и старалась не двигаться, ей было стыдно, она не могла поднять очи, ещё более ощущая себя несчастным животным. Наконец, им позволили одеться, и, под сальные возгласы охоронцев, полонянки побрели за старухой в хлев, где вместо загона для животных были расположены вдоль стен лавки с какими-то брошенным на них тряпьём. Это было место ночлега. От тех же рабынь, прислуживавших в доме работорговца, они узнали, что старуха Косая всегда самолично осматривает всех купленных рабынь и, в первую очередь, отбирает девственниц, ведь на восточных рынках девственницы, особенно из славян, ценятся очень высоко. Значит, их готовят для перепродажи? Как быстро обрушилась жизнь: гордые и свободные жёны и юные девы превращались в скот, который продают. Нет, не скот, а неизмеримо хуже: скоту не ведом стыд и позор, оскорбления и унижения, которым каждая пленница многократно подвергалась каждый день. Многие из них, как и Звенислава, сидя в этом хлеву, в очередной раз думали о спасительной смерти, которая краше невыносимого рабства. «Если не вернут Калинку, то и я не буду более жить!» – твёрдо решила девица. Мальцы и отроки вернулись только через два дня к вечеру. Вернее, их привезли на возах, некоторые были без сознания, иные стонали и метались в горячке. Все, кто ждал их возвращения, почувствовали, что произошло нечто страшное. Дюжие охоронцы быстро перетаскали всех отроков в соседний хлев. А вскоре пришла Косая с кучей тряпья.
– Ты и ты, – ткнула она хлыстом в Звениславу и ещё одну женщину, – иди ухаживать, только не давать ни пить, ни есть!
Женщины вошли в полутёмное помещение и сразу бросились к отрокам. Калинка был без сознания, низ его рубахи пропитался кровью.
– Что с тобой, малыш, что с тобой сделали? – В испуге воскликнула девица. Несмело приподняла его длинную рубаху и в ужасе вскрикнула. На мужском месте был кровавый сгусток, прижжённый, очевидно, раскалённым железом.
Оскоплённых мальчиков работорговцы продавали в гаремы арабам, ромеям и прочим богатым вельможам, в качестве охоронцев и домашних слуг. Потому здесь, в Кафе, торговцы невольниками и создали специальное заведение, где захваченных детей, а иногда и взрослых мужей оскопляли или кастрировали по желанию торговцев. Да, это стоило им некоторых денег, поскольку выживали не все, но спрос на кастратов и скопцов очень высок, а значит затраты вернутся сторицей, главное знать, где и каких рабов выгоднее продать. Обычно удалением семенников – кастрацией, или полным удалением мужских членов – оскоплением – занимались жидовины, у которых сие деяние велось издревле. Проживая в полупустынных либо гористых местах, где мало плодородной земли и пропитания, сии народы ограничивали собственную плодовитость кастрацией младших сыновей. С переселением на новые угодья такая необходимость отпала, остался лишь ритуал в виде обрезания крайней плоти. А навыки пригодились для кастрации рабов и животных – разница невелика. Старая жидовинка Косая, что оценивала жён и определяла девственниц, была родственницей торговца и получала от него плату за свою работу. Всё это Звенислава узнала потом, а в те дни диких событий пленения, торга, позора, превращения вольных людей в скот, оскопления маленького Калинки, разум едва не покинул её.
Как-то рано поутру, проходя меж спящих, Звенислава увидела двух совсем молоденьких – её возраста, может, немного постарше девиц, – что лежали, разметавшись, в тёмных лужах. Она даже не вскрикнула, столь привычным стал вид крови и смерти за короткий час полона. Чуть ранее взрослая женщина, мать того самого мальца, что пытался взобраться на скалу, повесилась на вбитом в стену крюке. От оскопления померли трое отроков. Теперь не выдержали ещё две женских души. Звенислава тронула одну и другую за плечи, обе были холодными. Жизнь покинула тела несчастных вместе с рудой из их разрезанных запястий. Никому ничего не говоря, она в полусне отупления от всего происшедшего побрела дальше. Вскоре поднялся шум и суета, разъярённый купец, вмиг обретя прыть, метался по хлеву, орал на охоронцев. Двоих схватили, сорвали одежду, отходили плетьми до беспамятства и за руки утащили прочь. За пленными с этого дня жёстко усилили надзор.
Наверное, только страх за младшего брата Грозы, даже не страх, которого уже не было, а ответственность за него, помогали ей переживать все ужасы и мерзости неволи.
Звенислава часто хваталась рукой за место подле солнечного сплетения, где у неё раньше висел обережник, отобранный молодым хазарином, который первым ощупал её. Обережник подарила Звениславе мать в дни зрелости, когда Луна впервые источила из неё кровь-руду. Отчего-то это прошло болезненно, мать забеспокоилась и посоветовалась с бабушкой. Та, в свою очередь, велела матери сходить к волхву Хорсовиту и попросить у него женский науз.
Звенислава весьма обрадовалась, когда получила круглый медный медальон с изображением на нём змееногой богини с воздетыми руками. На обратной стороне были выбиты слова: «Храни нутро от чёрной дъны», и две буквы ЗС.
– ЗС – это твоё имя, Звенислава, – пояснила мать. А Берегиня, как сказал волхв Хорсовит – богиня земли и плодородия, хранительница вод, растений и всего сущего, будет всегда охранять тебя от всякой дъны, что есть воплощение нежити и немочи.
Вечером бабушка тоже поговорила с внучкой, рассказав про матицу.
– Внутри каждой жены находится матица, от которой зависит твоё здравие и здравие твоих детей, коих ты родишь из неё. Она размером с кулак и словно лягушка, имеет четыре ноги, состоящие из жил толщиной с порядочный шнурок. Приведённая в беспокойное состояние или «сдвинутая со своего места» родами или чрезмерным усилием при работе, матица охватывает своими руками внутренности человека и производит сильное сжимание, порождающее страшную боль в животе и сильную головную боль.
У мужей в утробе тоже есть своя мужская матица, только находится она не посредине чрева, как у жён, а несколько ниже, и также может сдвинуться от «надрыва живота». Коли неладно у мужа с матицей, то нет детей у семейной пары, коли неладно у жены, то же самое происходит. Оттого такие обережники, их называют ещё змеевиками, носят и мужчины, и женщины. Помни, внучка, что мы всегда пребываем под защитой Великой Матери.
Как теперь не хватало Звениславе материнского обережника! Однако она представляла его мысленно и всегда обращалась к Берегине с просьбой о поддержке и защите. Науз-то был именной, и никому, кроме неё, силу свою передать не мог.
* * *
Купец сбирал живой товар расчётливо и тщательно, он был опытен в своём деле и ведал когда, куда и сколько рабов и рабынь следует отправить, чтобы торг был выгоден и скор. Прошло около трёх седмиц, а может чуть более, чувство времени как-то стёрлось для юной полонянки. Калинка, пребывавший от тяжкой горячки на Калиновом мосту, что отделяет мир живых от мира мёртвых, её заботой и мольбами стал возвращаться в явский мир. Понемногу он начал ходить, есть, раны почти затянулись. И вот прошёл слух, что большую часть рабов сегодня увезут. Про то сообщила шёпотом одна из рабынь, что приносили еду. Она сунула быстрым движением кусок лепёшки за пазуху рваной рубашонки Калинки, бросив на ходу: «на дорогу». Звенислава вновь заволновалась не на шутку, а вдруг запамятовал старый жидовин, что обещал их с Калинкой не разлучать? Когда после обеда рабов стали делить на две части, она и вовсе замерла от страха, как дикая косуля под прицелом охотничьего лука. Работорговец с равнодушным усталым видом шёл меж рядов рабов и красивой отделанной перламутром клюкой, на которую опирался при ходьбе, указывал двум дородным стражникам, кого из рабов в какую из двух ватаг определять. Перед Звениславой и мальцом, глядящим большими, полными боли и страха очами, купец остановился на миг дольше, чем перед другими и, встретившись взглядом с девицей, побелевшей от волнения, наконец, сделал знак охоронцу, и их вместе отвели к тем рабам, что столпились с правой руки.
Весь отобранный живой товар повели к морю. После долгого стояния на уже ставшем набирать жаркую силу солнце им повелели взойти по шатким мосткам на две лодьи. После погрузки товара, суда вышли из залива и стали удаляться от берега.
– А куда мы плывём? – тихим голосом спросил Калинка. Он впервые в жизни оказался на такой большой лодье и увидел отдаляющийся берег со стороны моря. А Звенислава молчала, потому что сердце зашлось такой тоской и печалью, что она не могла вымолвить ни слова, только крепче прижимала к себе худенькое тельце в рваной и грязной рубашонке и гладила давно нечёсаную голову мальца. В отличие от него, она остро ощутила, что, может, больше никогда не увидит родной земли, синевы моря за белыми скалами, и никого из родных и близких людей, кроме этого искалеченного ради прихоти и купеческой выгоды юного существа, роднее которого отныне нет никого. Свежий морской ветер холодил тело, но не дарил облегчения, дышать стало совсем тяжко, будто крепкими обручами сковало грудь. Она глядела на уходящую вдаль землю, но видела её теперь размытой сквозь пелену горячих слёз. Простое слово «никогда» вдруг предстало во всей своей ясной и страшной сути: ни-ког-да – это значит без единой надежды на когда-нибудь! В очах потемнело, ноги подкосились и, чтобы не рухнуть на настил, она с трудом, медленно села.
– Что с тобой? – сквозь набежавшую на сознание черноту пробились встревоженные детские всхлипы. – Не умирай, только не умирай, я без тебя тоже умру – тихо причитал малец, прижимаясь мокрыми от слёз ланитами к её груди. – Не бросай меня, слышишь, Звенислава…
Сознание медленно возвращалось, полонянка ощутила свежий морской ветер на челе и доверчиво свернувшееся рядом комочком тело Калинки. Берег виднелся слева в сизой дымке, и нигде не было видно второго корабля с рабами.
– Лодья туда ушла, – заметив её ищущий взгляд, указала одна из девиц. «Значит, попади мы на разные суда, – мелькнуло у юной полонянки, – то навсегда удалялись бы теперь друг от друга»…
Их путь в неизвестность был долгим. Плыли на полночь, потом на полуночный восход, а потом и вовсе покинули море, войдя в реку. Вверх по реке взрослые рабы и лодейщики тащили лодью, а потом ещё перетаскивали волоком на катках, пока не спустили в большую и широкую реку. Всё время тяжкой работы кормили их плохо, пленники исхудали, одежда их вовсе изветшала. Но после переволока и спуска на воды необычайно широкой реки всё изменилось. Теперь лодья шла по течению, тащить её не было нужды. Кормить их стали лучше. Рыбы в большой реке было столь много, что рыбаки брали для продажи только лучшую, а остальную выбрасывали обратно, или за сущий бесценок продавали на корм скоту, если случался покупатель. Таким покупателем и стал их купец-жидовин. Отъедаясь на жирной юшке и варёной рыбе, безо всякой работы, пленники быстро приходили в себя, становились справными. На бесчисленных островках и в заводях водилось столько различных птиц, что их стаи затмевали собой солнце, многих тавро-русы видывали впервые. Даже несчастный Калинка ожил и своими синими, округлившимися от удивления очами глядел на эти чудеса и на время забывал о своей горькой участи. После узких рукавов и проток лодья вновь вырвалась на настоящий морской простор. Когда на едва различимом с правой стороны берегу показались синие горы, старый торговец принялся ещё раз осматривать каждого раба, что-то прикидывая и бормоча на своём языке, и все почувствовали, что это означает скорый конец путешествия в неизвестную землю, от которой рабам вряд ли стоило ожидать чего-то хорошего. Но человек устроен так, что всегда надеется на лучшее. Большинство из них, пройдя через смерть близких, разлуку с родиной, унижение и мерзость неволи, почти примирились со своей участью и теперь мечтали, чтобы тот новый хозяин, который их купит, был лучше и добрее прежнего.
Глава четвёртая
Потворник
Лета 876, Киевщина
Ранним утром, спустившись к небольшой реке, волхв Хорыга со своим потворником – крепким отроком лет четырнадцати – прошли к старой деревянной баньке-мовнице, срубленной прямо на берегу, чтобы далеко не таскать воду. А воды требовалось изрядно, поскольку в сей мовнице не только парились сами, но и лечили людей. Пройдя по небольшому мостку, волхв с отроком привычно совершили омовение. Затем отрок взял прислонённое к стенке мовницы бревно в простую сажень длиной и принялся приседать с ним, поднимать, вертеть в руках, наклоняться и подкидывать его вверх. Тут же лежало несколько больших и малых каменьев для разных управ, которые развивают силу и ловкость. Пять лет тому он мальцом начал делать эти управы вместе с отцом Хорыгой.
Закончив с управами и встретив восход животворящего Солнца, простлавшего по воде золотисто-розовую дорожку, отрок, разоблачившись, легко пробежал по толстому бревну, лежавшему одним концом на берегу и зажатому с двух сторон забитыми в берег кольями, а другим концом на скрещённых жердях, вбитых в песчаное дно. Взмахнув руками и, подобно птице, взвившись в утренний свежий воздух, через мгновение он почти без всплеска вонзился в розовую плоть курящейся туманом реки. Отрок долго плыл под водой, наслаждаясь её тихой и упругой стихией. Потом, с шумом вынырнув средь разлитых по воде багрянцев рождающегося дня, он быстро поплыл, впитывая крепким молодым телом первые лучи восходящего светила и мягкую податливость воды. Вместе с телом мощь воды и солнца наполнила радостью и чаровной силой сердце и самую душу. Оказавшись на берегу, юный потворник несколько раз «поиграл» силой, подаренной ему Водяным и Хорсом, посылая её то от рук к ногам, то из чрева сразу во все конечности и, одевшись, присоединился к учителю. Они заторопились обратно к своей лесной избушке, стоящей на небольшой полянке среди дубов, сосен и диких груш, в сотне шагов от реки.
Здесь, разделив промеж собой нехитрую снедь, волхв и его потворник, что у кудесников значит помощник, владеющий уже целительской наукой настолько, что может сам творить кое-какую волшбу и помогать при лечёбе целителю, принялись за прерванное со вчера дело. Они стали готовить и укладывать в холщовый мешок древние свитки из бересты и кожи, а также связки дощечек, тщательно перекладывая их сухими травами, чтобы ни грызуны, ни древоточцы не могли причинить урона бесценным письменам. В избушке стоял густой горько-пряный дух пижмы, донника, хвои и иных трав, что отпугивают вредителей.
– Прости отче, но мыслю, зря ты с людьми княжескими повздорил, когда мы в Киев ходили, беду накликать недолго, – рассудительно, незаметно для себя подлаживаясь под манеру и голос старого волхва, молвил его основательный ученик.
– Эх, брат Дубок, не можно уже терпеть, когда самую душу древнюю из народа принудительно изымают. Ежели все молчать будут, так и Русь вся под Визанщину ляжет! – С горечью ответил кудесник, не прекращая работы.
– Добре, что люди нас от княжеских воев защитили, стеной стали, а потом вывели с торжища задворками, иначе могли нас там и прикончить, – озабоченно продолжал Дубок, тщательно оборачивая две связки дощечек чистой холстиной и помещая их в мешок.
– Нет, сыне, они не так глупы, прилюдно казнить не станут, хоть сила у них, да всё одно народа боятся, – заметил волхв, задумчиво глядя на работу своего помощника. – Видишь, как оно всё не по-божески складывается, – то хазары пришли, народ обирали и били, требуя побольше дани; то Аскольд явился с варягами и нурманами, хазар прогнал, да потом с визанцами сдружился, князя Дира убил, а народ киевский в чужую веру силком тянет. Беда, кругом беда Руси приспела, и нет силы, кому против сей беды народ собрать и направить. Я вот от варягов с Новгородчины ушёл, так они, на тебе, тут объявились, неподобства творят. Ладно бы Аскольд с дружинниками да торговцами сами крестились, то их дело, народ-то почто в веру чужинскую загонять? Кудесников византийских привёз и власть им полную дал. Оттого и не сдержался я. Потому, про всякий случай, письмена древние надо подальше запрятать, чтоб только мы с тобой знали.
– Большую-то часть мы вчера снесли, последняя осталась, – желая хоть чем-то ободрить учителя, молвил Дубок. – Трав бы ещё добавить, – заметил он.
– Слазай на горище над мовницей, там чернобыльник уже должен был высохнуть.
– Добре, отче, я мигом! – и потворник, подхватив суму для трав, вышел из жилища.
«А ведь как повзрослеет, да в силу войдёт, то и вовсе богатырь будет», – с гордостью сам себе проговорил кудесник, глядя вослед крепкой стати ученика. Мысли сами собой вернулись к той их случайной встрече, хотя Хорыга, как и любой волхв, в случайности не верил, но разумел их, как знаки божеские, которые только понять надобно.
* * *
Он проходил тогда по небольшой веси и на околице узрел дерущихся мальцов, лет от девяти до тринадцати. Причём бились четверо против одного, и хоть был тот один уже в кровоподтёках и ссадинах, и ростом поменьше, но, утирая руду из разбитого носа, не сдавался и не убегал прочь. Крепкий как кряж малец упорно сопротивлялся, даже когда его гурьбой свалили наземь.
Рассерженный волхв стукнул оземь своим посохом и так рыкнул на драчунов, что они, как горох, рассыпались в стороны и сторожко замерли у кустов.
– А ну, прекратить свару, хазарские дети! – грозно насупил кудесник брови.
– Мы не хазарские дети, – ответствовал старший, с расцарапанной щекой и подбитым оком.
– Как не хазарские, коли вчетвером на одного навалились, разве неведомо вам, что сие не по прави? – промолвил волхв с такой укоризной в голосе, что мальцы потупились.
– Так он нашего пса забрал и не отдавал, – молвил средний, потирая шишку на лбу.
– Потому забрал, – подал, наконец, голос тот, кого били, с трудом шевеля разбитыми в кровь устами, – что вы в него хотели из лука стрелять.
Будто чуя, что говорят про него, к мальцу подошёл чёрный с рыжими подпалинами на боках щенок с обрывком пеньковой верви на худой шее.
Хорыга спросил мальца о родителях.
– А тебе-то что? – с некоторым вызовом ответил малец, привлёкши к себе щенка и стараясь ещё дрожащими после схватки руками развязать узел верви.
– Его отец с дерева сорвался, хребет повредил, с ложа не встаёт, – молвил кто-то из недавних соперников.
– А тебя кто за язык дёргает? – явно озлился на него малец и уже опять готов был вступить в драку.
– Ну, будет, будет, – успокоил их волхв. – А не угостит ли меня твоя матушка квасом, что-то в горле пересохло, – обратился он к мальцу. – Как зовут-то тебя, воитель? – спросил старик по дороге.
– Дробком кличут, – нехотя отвечал тот, поглядывая на бездомного щенка, что осторожно трусил рядом со своим отчаянным спасителем.
– Опять что-то утворил? – испуганно всплеснула руками мать, узрев изорванную, в бурых пятнах рубаху, припухшие уста и ссадины на лике сына. А когда следом в дом вошёл незнакомый старец с волховским посохом, то и вовсе обомлела от страха.
– Здрава будь, хозяйка, ничего худого с твоим сыном не стряслось. К тому же он рёк, что такого квасу медового, как его мать делает, я более нигде не испробую.
– Квасу, какого квасу? – растеряно переспросила огнищанка. Потом с явным облегчением махнула крепкой, привыкшей к любому труду рукой. – Так квасу… да, у меня есть. – Она засуетилась с посудой, а потом, сунув в руки сына большую глиняную крынку, велела ему сбегать в погреб.
Когда молчаливый отрок вернулся в дом с крынкой, доверху наполненной холодным квасом, то застал мать сидящей за столом с незнакомцем, они о чём-то негромко беседовали. Воспользовавшись этим, Дробок тихо ускользнул, чтобы умыться в ручье и попробовать отстирать с рубахи кровь-руду, пока она ещё свежа. Но вскоре за ним прибежала младшая сестрёнка и сказала, чтоб он быстро шёл домой. Оказалось, что его случайный избавитель, отставив посох, оглядывает спину отца, который после падения с сосны и удара о корягу потерял силу в ногах и не мог ходить.
– А ну-ка, сыне, придержи отца, вот так, а теперь так, а теперь давай с тобой осторожно его перевернём на бок, вот так, добре, – неспешно приговаривал гость, осматривая хворого.
– После того как Брячеслав упал, мы знахаря позвали, он сказал, что коли начать кости ему править, то может беда случиться, и он вовсе помрёт, – всхлипывая и вытирая очи концом головного повоя, рекла огнищанка. – Два лета уже так лежит. На Дробка теперь столько забот легло, и по хозяйству, и вместо Брячеслава товар купцам в Киев возит, кули тяжёлые им таскает…
– Ничего, хозяйка, всё будет ладно, а сын у тебя не Дробок, а настоящий Дубок! – одобрительно проговорил волхв, ощупывая перстами хребет хворого. – Всё верно ваш знахарь растолковал, – молвил он, – коли чуть ошибётся костоправ, плевра, в которой спинной мозг заключён, повредиться может, и он вытечет, как жир из дырявого кувшина.
Почти седмицу пробыл у огнищан волхв Хорыга. Через день топил Дубок мовницу, но не до удушливой нестерпимой жары, а так, как велел кудесник, в четверть обычного, чтоб у лежащего в мовнице отца появлялись на теле только крупные капли пота, после чего звал кудесника, и тот начинал свою волшбу. Дубок при этом прилежно выполнял всё, что тот ему велел. Поворачивал отца то на спину, то на живот, придерживал его тело там, где говорил Хорыга.
– Давай-ка, пробуй сам, ничего особо хитрого тут нет, – ободряюще говорил отроку старик. – Кладёшь три перста хворому на хребет и ведёшь сверху вниз. Коли какая косточка от общего порядка ушла, ты боковыми перстами почуешь, а коли вдавилась или наоборот выше других торчит, то средний из трёх твоих перстов о том подскажет.
– Так ведь темно в мовнице, видно плохо, – нерешительно возражал отрок.
– А тебе видеть и не надо, ты перстами чуять должен да сердцем своим. Персты-то научить чувствительности можно, для того особые управы есть, а вот сердцем зреть сложнее, дар божий нужен, который тоже, конечно, растить и холить надобно каждодневным трудом. А у тебя сердце доброе, к тому ж хворый – отец твой, так что всё у тебя получится, – уверял кудесник.
– Вот тут, ниже лопаток, кажись, одесную ушла кость, – не совсем уверенно молвил отрок. – А тут, ого, одна торчит выше всех в ряду, а эта вниз ушла в тело, будто решила за соседними спрятаться…
– Верно, молодца, будет толк у тебя в волшбе, будет! – довольно и, как показалось, с облегчением, молвил кудесник.
– А как исцелить сии сдвиги, как, скажем, вытащить ту косточку хребтовую, что под другие почти спряталась?
– А вот это мы сейчас и будем сотворять, только помалу и со всем тщанием, – и кудесник с каким-то еле заметным трепетанием перстов, похожим на мелкую дрожь, принимался ладить косточки.
Через седмицу бортник встал и, опираясь на сына и волхва, проковылял первые несколько шагов своими непослушными ещё ногами. Жена плакала от радости, привычно утирая слёзы краем повоя.
