Как ломаются маленькие люди

Ярослава Князева

Как ломаются маленькие люди

Соня.

Пролог: Наследство

.

Они не родились монстрами. Они пришли в этот мир такими же хрупкими существами, каким была теперь Соня. Их сломали по своим лекалам, а они, повзрослев, не нашли иного способа, кроме как переложить эти кривые шаблоны на свою дочь. Это не оправдание. Это – диагноз.

Людмила. Старшая дочь в семье, где выживали, а не жили. Ее детство закончилось в тот день, когда мать, уставшая от бесконечных работы, хозяйства, положила ей в руки младшего брата и сказала: «Ты за ним теперь смотри. Ты старшая, ты должна». Должна была быть сильной. Должна была учиться на отлично, потому что «стыдно быть хуже». Должна была подавлять слезы, потому что «ревешь – значит, слабая». Любовь в ее мире была валютой, которую выдавали в обмен на безупречность. Ей с детства внушили, что мир – это арена, а любовь – это награда за победу. И когда у нее появилась Соня, она, сама того не ведая, стала готовить дочь к этой же жестокой гонке. Она любила ее так, как умела – требовательно, условно, смотря на нее как на свой последний проект, который обязан быть идеальным.

Алексей. Его мать, женщина с остывшим сердцем, не скрывала, что сын – обуза. Он рос, как сорная трава у забора: сам по себе, без присмотра, без ласки. Его любовь к технике, золотые руки – это были попытки заслужить внимание, собрать хоть какие-то осколки тепла. В юности он грезил о своем деле, о мастерской, но жизнь, не знавшая пощады к мечтателям, быстро поставила его на место. Он встретил Людмилу – женщину старше, сильнее, увереннее. В ней он увидел ту самую силу, которой ему так не хватало. Но оказалось, что за силой стояла железная воля, ломавшая его и без того надломленную личность. Алкоголь стал не причиной, а следствием. Побегом от неподъемного груза собственной несостоятельности, от молчаливого упрека в глазах жены, от страха повторить судьбу своей матери и стать плохим отцом.

Они не сговаривались ломать свою дочь. Они просто не знали другого способа быть родителями. Они передавали Соне единственное наследство, которое у них было: свою незаживающую боль, свои страхи и свои испорченные инструменты для выживания в этом мире.

)

Глава 1. Мир фантазий.

Соню нельзя было назвать худышкой или пухляшкой – она была самой что ни на есть обычной девочкой восьми лет, чье тело охотно отзывалось на бег, лазанье по деревьям и всевозможные игры. Но все, кто видел ее впервые, надолго запоминали не это. Они запоминали ее лицо. Большие, светящиеся любопытством голубые глаза, казалось, вбирали в себя весь свет и отдавали его обратно, подернутый дымкой какой-то своей, глубокой думы. Их обрамляли темные, почти черные ресницы и густые темные брови. А ее волосы, цвета темной пшеницы, всегда были чуть растрепаны – не от небрежности, а потому что она только что возвращалась из очередного путешествия: то ли с палубы пиратского фрегата, то ли из чащи волшебного леса.

Одежда Сони была еще одной границей между ее миром и миром других детей. Платья и кофточки, которые покупала мама, были добротными, практичными, но безрадостными, подчиненными вкусу Людмилы Аркадьевны, в котором преобладали темные цвета и не модные фасоны. Иногда появлялись вещи «от Наташки», дочери маминой подруги – добротные, но уже ношеные, а значит, всегда немного не того размера и уж точно не того фасона, что был в моде во дворе. Соня молча носила и это, чувствуя невидимую, но прочную стену, отделявшую ее от сверстников в их ярких, новых, купленных специально для них вещах.

Но был один верный способ сделать эту стену прозрачной, а иногда и вовсе разрушить ее. Успехи. Пятерки по русскому, похвала за рисунок, грамота за участие в конкурсе чтецов. В такие моменты мама преображалась. Ее строгое лицо смягчалось, в глазах появлялась гордость – редкая и оттого бесконечно ценная.

– Моя дочь – умница! – говорила она соседкам или по телефону подругам, и Соня, затаив дыхание, ловила каждое слово. – На олимпиаду пошла, представьте! Всех обошла! Учительница говорит – уникальные способности!

В эти минуты Соня купалась в лучах этой любви, этой гордости. Она чувствовала себя нужной, правильной, любимой. И ей хотелось, чтобы это чувство длилось вечно. Поэтому однажды, получив твердую четверку по контрольной, она, запинаясь, сказала:

– Мам, а у нас… сегодня диктант писали. Я… я одна пятерку получила.

Она впервые солгала о своем успехе, преувеличила его. И мама снова улыбнулась, снова погладила ее по голове. «Молодец, Сонечка! Я тобой горжусь!»

Сердце Сони заколотилось от восторга и страха. Она поняла: чтобы быть любимой, нужно быть лучшей. А если не получается – можно придумать.

Ее настоящий, нерукотворный мир был здесь, в этой стандартной «хрущевке». Он безгранично расширялся, стоило ей только захотеть. Трещина в потолке над кроватью была не трещиной, а Великой Рекой Бешеной Воды на карте неведомого континента. Старый шкаф с отваливающейся ручкой – пещерой злобного горного тролля, который сторожил свои сокровища. А за окном, вместо серых панельных домов, простирались бескрайние степи, где табуны диких лошадей мчались к горизонту.

Именно там, в своих фантазиях, она была по-настоящему свободной. Там не было стыда за немодную одежду, не было страха получить не ту оценку. Там она была героиней, и ей не нужно было придумывать себе победы, чтобы ее любили.

– Сонечка! И сколько можно ворон считать? Иди мой руки, стол накрывай!

Голос матери, резкий и конкретный, как удар ножа о стекло, пронзил воздух. Соня вздрогнула. Великая Река снова стала трещиной, дикие степи – скучным двором, а она – просто маленькой девочкой, которой нужно было идти мыть руки, бояться пролить воду и помнить, что любовь здесь нужно заслужить. Или выдумать.

Глава 2. Первая ложь

.

В тот день в квартире пахло яблоками и корицей. Мама пекла шарлотку, и Соня, стоя на кухне, вдыхала этот теплый, уютный запах, думала, что, наверное, так пахнет в раю. Она вертелась под ногами, пытаясь рассмотреть, как поднимается тесто, и в какой-то миг, увлекшись, неловко задела локтем свою чашку с компотом.

Звон оказался оглушительным. Он разрезал уютную атмосферу, как нож. Чашка – алая, с золотыми крапинками, мамина любимая – лежала на полу осколками, а липкая лужа растекалась по кафелю.

Мама повернулась. Прошла всего одна секунда, за которую Соня успела увидеть, как ее лицо из спокойного превращается в маску раздражения и тревоги.

«Сонечка! Ну сколько можно! Неужели нельзя постоять аккуратно?!» – ее голос был не криком, а резким, пронзительным уколом. «Не трогай осколки, я сама! Сейчас ещё порежешься! Стоять! Принеси веник и тряпку, быстро! Никуда не иди, сейчас весь пол липкий будет! Я только полы помыла!»

Этот шквал слов обрушился на Соню, не оставляя пространства ни для извинений, ни для действий. Она стояла, парализованная, чувствуя, как по щекам катятся предательские, горячие слезы. Внутри все сжалось в тугой, болезненный комок. Это был не просто страх. Это было чувство полной, абсолютной неуместности. Она была помехой, источником проблем, разрушителем чистоты и порядка.

«Я не хотела… Я просто смотрела… Я плохая… Я все испортила…»

Мысли кружились в голове, сливаясь в оглушительный гул. И чтобы заглушить этот внутренний голос, говорящий ей, что она «плохая», ее собственный голос, тихий и дрожащий, выдавил:

«Это… это оно само…»

Она сказала это, почти не осознавая. Просто чтобы остановить этот вихрь упреков, чтобы отодвинуть от себя чувство вины. Чтобы мама перестала смотреть на нее как на проблему.

Мама на секунду замерла с тряпкой в руках, ее взгляд стал пристальным и тяжелым.

«Что "само"? Чашка сама со стола спрыгнула?» – спросила она, и в ее голосе не было гнева. Было холодное, обескураживающее разочарование. «В восемь лет уже врать учишься? Воспитываю, значит, обманщицу».

Она не шлепнула ее. Она просто покачала головой и принялась вытирать пол, ворча себе под нос: «И за что мне такое наказание…»

Это было хуже любого ремня. Стоять и смотреть, как мама убирает твою оплошность, и знать, что ты не только неуклюжая, но и врунья. И самое страшное – что врунья, пойманная на месте преступления.

Соня молча, сжавшись, наблюдала. И в этот момент она сделала для себя открытие. Правда принесла ей лишь чувство вины и поток упреков. Ложь, даже неудачная, на секунду стала щитом. Щитом, который треснул, но дал ей понять, что он существует.

В следующий раз, когда внутри зашепчет тот самый голос, говорящий «ты плохая», она постарается заткнуть его ухом поубедительнее. Чтобы мама не смотрела на нее с таким ледяным разочарованием. Чтобы хоть на минуту остаться в ее глазах хорошей.

Глава 3. Белизна

.

Восьмилетняя Соня уже знала особую, липкую тишину, что наступала в квартире вечером, мама на работе, а папа не пришел вовремя . Это была не та тишина, что бывает, когда все спят. Это была тревожная, колючая тишина ожидания. Она лежала, уткнувшись носом в спину Анфисы, и слушала когда откроется дверь. Когда вставляли ключ в замочную скважину, внутри все сжималось. Необьяснимая тревога проходила через все тело, обычно это означало ,что папа пришел пьяный и будет очередной скандал, или мама пришла с работы, а посуда не вымыта или что-то из ее заданий по дому не сделано, и будет наказание. Возможно будет крик, возможно бурчание или взгляд с укором и тишина. Все это вызывало страх, страх этого звука пронесется через всю жизнь.

И тут – оглушительный, не в ритм, звонок в дверь. Не один, а два, три, настойчивых, почти панических. Сердце Сони нырнуло куда-то в пятки. Она рванула с кровати и прильнула к глазку.

На площадке, под тусклым светом лампочки, стоял сосед, дядя Валера. И под ним, на полу, лежала какая-то темная, бесформенная груда.

– Соня! Открывай! – его голос был хриплым и сдавленным. – Это ваш папа… Там, на первом… Мама дома?

У нее перехватило дыхание. «На первом» – это могло значить только одно. То, от чего сжимался живот.

– Мамы… нет, – прошептала она, уже открывая тяжелую дверь.

Запах ударил в ноздри сразу – едкий, тошнотворный, сладковато-кислый. И только потом она разглядела. Дядя Валера, красный от натуги, держал под мышки ее отца. Тот был без сознания, его ноги в грязных ботинках волочились по полу. А штаны… штаны были мокрыми, и от них шел тот самый запах. Горячий стыд обжег ее изнутри, будто она сама сделала что-то ужасное.

– Помоги, дверь придержи, – бросил сосед, и они, спотыкаясь, поволокли тяжелое, безвольное тело в квартиру.

Втащив его наконец в гостинную, дядя Валера с облегченным стоном швырнул тело на диван. Алексей Николаевич бессильно рухнул, не снимая обуви. Грязный след остался и на светлом ковре в гостиной.

– Там на первом надо бы замыть, он там лежал …Ну, всё… Справляйся, – бросил сосед, брезгливо отряхивая ладони о брюки. Он не смотрел на девочку. Он смотрел на это месиво из человека и грязи, и в его глазах читалось одно – жалость, смешанная с брезгливостью. К ним обоим. Дверь захлопнулась.

Соня осталась одна. В тишине, разрываемой лишь тяжелым, хриплым храпом отца. Воздух был отравлен. Она стояла, не в силах пошевелиться, глядя на его спящее, беспомощное тело, на грязь на диване, на позорный след через всю прихожую.

Она двинулась на автомате. Ноги сами понесли ее. Руки сами набрали в маленькое ведерко теплой воды. Пальцы, не дрогнув, отмерли щедрую порцию едкой, пахнущей больницей жидкости. В этом была своя жестокая логика: одна едкая жидкость должна была смыть другую.

Она вышла в подъезд. На площадке первого этажа, у почтовых ящиков, темнела та самая лужа. Соня поставила ведро. Пахучий, ядреный пар ударил ей в лицо. Она взяла веник, с силой окунула его в раствор и начала водить по грязному полу.