Этот дикий взгляд. Волки в русском восприятии XIX века

скачать книгу бесплатно

Всех гончих выведено было 54 собаки, под которыми выехало доезжачими и выжлятниками 6 человек. Борзятников кроме господ было 8 человек, за которыми рыскало более 40 борзых, так что с господскими сворами выехало в поле около 130-ти собак и 20-ти конных охотников.

Каждая собака знала хозяина и кличку. Каждый охотник знал свое дело, место и назначение. Как только вышли за ограду, все без шуму и разговоров равномерно и спокойно растянулись по дороге и полю, ведшими к Отрадненскому лесу [Там же: 247].

Губин в своем сочинении 1890 года приводит конкретные цифры, по которым мы можем оценить размеры охотничьего отряда Ростовых в исторической перспективе. Он указывает, что минимальная численность охоты составляла восемнадцать гончих с одним ловчим и двумя помощниками, а также не менее пяти свор борзых, по четыре в каждой своре. Самая крупная охота, продолжает Губин, должна была состоять не более чем из сорока гончих с ловчим и тремя помощниками, а также двенадцати свор борзых, по три в каждой своре. Впрочем, Губин упоминает, что в более раннее время охота иногда насчитывала до пятисот гончих, хотя обычно они разбивались на отдельные стаи [Губин 1890, 1: 8–9]. Реутт в своем руководстве, написанном почти за полвека до работы Губина, по времени значительно ближе к эпохе, описанной Толстым, приводит довольно любопытные рекомендации, не называя конкретных цифр, но уделяя основное внимание количеству гончих и их «голосам». Посоветовав читателю держать охотничье хозяйство по средствам, чтобы не остаться «без лесов, полей», он продолжает:

…число смычков должно соответствовать местности, потому что большую стаю так же неприятно слышать на малом острову, как большой оркестр в тесной комнате; малая же стая в больших отъемах, в дремучих рощах, напоминает жизнь человека в большом свете, с малыми средствами [Реутт 1846, 2: 2].

Рекомендации Реутта особенно интересны потому, что в них подчеркивается важность звуков, издаваемых стаей, что составляло ключевой аспект охоты с гончими в России, как и охоты на лис в Англии. Сравнения со светскими нравами и музыкальным исполнением позволяют понять, на какого читателя ориентировался Реутт, и отражают его стремление изложить свои мысли в доступной форме. Кроме того, его призыв не тратить лишние средства на обзаведение слишком крупным охотничьим хозяйством соотносится с ситуацией, описанной у Толстого, когда необходимость содержать многочисленную псарню стало одним из факторов, приведших семью Ростовых к финансовому краху.

По мере приближения к лесу, где находилось волчье логово, к охотничьему отряду Ростовых присоединяются еще пять всадников со своими собаками, в том числе «дядюшка», небогатый дальний родственник Ростовых, заядлый охотник. Он предупреждает, что их соседи, Илагины, собираются перехватить волчий выводок (это была распространенная практика и проблема, постоянно упоминаемая также в «Записках» Дриянского). Николай приглашает дядюшку и прочих присоединиться к охоте. По дороге к лесу различные персонажи выказывают те или иные охотничьи познания, стремясь продемонстрировать умения, необходимые для мужчины. Например, Николай немедленно ставит на место свою сестру Наташу, когда та называет одну из гончих просто «собакой»: «“Трунила, во-первых, не собака, а выжлец”, – подумал Николай и строго взглянул на сестру, стараясь ей дать почувствовать то расстояние, которое их должно было разделять в эту минуту. Наташа поняла это» [Толстой 1938а: 248][40 - В английской традиции к человеку, назвавшему фоксхаунда «собакой», также выказывали презрение. См. [Marvin 2001: 279].].

Когда Данило готовится выпускать гончих в лес, Николай и дядюшка распределяют, где должны находиться разные охотники и борзые – для этого требовались умения и опыт, поскольку нужно было предугадать, какими путями с наибольшей вероятностью будут убегать волки. Поставив Наташу в таком месте, «где никак ничего не могло побежать», Николай со своим старым борзым Караем занимает выгодную позицию: «Карай был старый и уродливый, бурдастый кобель, известный тем, что он в одиночку бирал матерого волка» [Там же: 248]. Как и в случае со Зверем князя Борятинского, кличка Карай несет в себе агрессивные коннотации, поскольку происходит от глагола «карать». Клички борзых часто происходили от глаголов, ассоциирующихся с силой, агрессией или дикостью. Губин в своем «Руководстве» приводит обширный список распространенных кличек. Среди них: Злодей, Хищный, Позор, Сатана, Демон и множество других в подобном ключе. Примечательно, что многие из этих определений регулярно применялись и к волкам [Губин 1890, 1: 130–134].

Для русских псовых охотников самой желанной добычей был матерый волк. Этот крупный зверь отличался быстротой, силой, выносливостью и свирепостью, поэтому требовалось, чтобы охотники верхом на лошадях, со сворами из трех-четырех борзых наготове располагались возле особых ям (лазов) в таких местах, куда волки вероятнее всего побегут, спасаясь от многочисленных стай гончих, выпускавшихся в перелески и леса, чтобы выгнать оттуда добычу. Для охоты на волков требовались самые смелые и сильные борзые, которых нужно было спускать со свор именно в тот момент, когда бегущие волки появлялись в поле зрения (борзые полагались прежде всего на зрение, а не на нюх), подобно тому как сокольничий выпускал птицу на быстро движущуюся добычу. Если борзых спускали в неподходящий момент, они могли или не настигнуть бегущего волка (они хорошо бегали на короткие расстояния, а для более дальних им не хватало выносливости), или пробежать мимо него по неправильной траектории, упустив добычу. Кроме того, молодые или слишком смирные борзые при приближении к волку могли испугаться и метнуться в сторону; поэтому важно было перемежать их более старыми и опытными.

Губин разъясняет эти принципы в своем «Руководстве», в котором псовой охоте на волков посвящены десятки страниц. Он указывает, что охотники должны были в полной тишине, на избранных ими или назначенных им местах, дожидаться появления добычи, наклонившись к лошадиной шее и соблюдая молчание; дозволялось только шепотом успокаивать борзых на сворах [Губин 1890, 3: 56–57]. Также он особо отмечает роль ловчего в расстановке охотников по местам в соответствии с их способностями:

Езда борзятников определяется ловчим по смелости, сметливости, опытности, и расторопности борзятника, так как умение борзятника показать зверя, вовремя насадить собак на него и вовремя принять зверя от них – имеет особенно важное значение при травле волков [Губин 1890: 101].

Толстой продолжает повествование, и теперь персонажи оцениваются по своим способностям и умению их проявлять. Сначала Толстой посвящает две страницы юмористическому изображению отца Николая, старого графа Ростова. Граф в сопровождении слуг и «трех лихих, но также зажиревших, как хозяин и лошадь, – волкодавов» занимает назначенную ему позицию (в связи с его высоким статусом довольно выгодную), при этом имея «вид ребенка, которого собрали гулять» [Толстой 1938а: 249]. Графу дана следующая характеристика: «Хотя и не охотник по душе, но знавший твердо охотничьи законы» [Там же]. Однако, замечтавшись – чему, вероятно, поспособствовала серебряная чарка пряной настойки («охотничьей запеканочки»), запитая полубутылкой бордо – старый граф нарушает главное правило псовой охоты. Он и его слуги, которые любуются навыками верховой езды и охотничьим искусством графского сына, пока сам граф нюхает табак, не замечают приближения волка, бегущего из леса, и не спускают борзых в нужный момент.

Далее следует один из самых своеобразных моментов в толстовском изображении охоты на волка, когда писатель имплицитно сравнивает волка и стареющего графа:

Граф и Семен выскакали из опушки и налево от себя увидали волка, который мягко переваливаясь, тихим скоком подскакивал левее их к той самой опушке, у которой они стояли. Злобные собаки визгнули и, сорвавшись со свор, понеслись к волку мимо ног лошадей.

Волк приостановил бег, неловко, как больной жабой, повернул свою лобастую голову к собакам, и также мягко переваливаясь прыгнул раз, другой и, мотнув поленом (хвостом), скрылся в опушку [Там же: 251].

Через мгновение появляется свора гончих, преследующая волка по горячим следам, а за ними – Данило на взмыленной лошади:

Когда он увидал графа, в глазах его сверкнула молния.

– Ж… – крикнул он, грозясь поднятым арапником на графа.

– Про…ли волка-то!.. охотники! – И как бы не удостоивая сконфуженного, испуганного графа дальнейшим разговором, он со всею злобой, приготовленною на графа, ударил по ввалившимся мокрым бокам бурого мерина и понесся за гончими. <…> Но волк пошел кустами и ни один охотник не перехватил его [Там же: 251].

Посвящая старому графу столь пространный фрагмент, достигающий кульминации, когда граф совершает серьезный промах, недопустимый для хорошего охотника, Толстой преследует в том числе юмористические цели. Кроме того, в этом эпизоде подчеркивается изменение общественной иерархии, позволяющее крепостному ловчему Даниле обругать графа крепкими словами и погрозить ему кнутом за непростительную ошибку[41 - Крейг также останавливается на упреке, который Данило высказывает старому графу, но объясняет его скорее уравнительной силой природы, нежели разным уровнем охотничьего мастерства и целеустремленности, присущим этим двум персонажам [Craig 1990: 121].]. Этот эпизод также позволяет Толстому весьма необычно охарактеризовать убегающего волка: писатель неожиданно представляет зверя в сочувственном ключе, подчеркивая его неуклюжесть и беспокойство. Трудно не заметить в этом имплицитную параллель с возрастом и старением графа, особенно если учесть, что только он и его слуги видят волка в таком свете.

Изложив начальный этап охоты с точки зрения старого графа Ростова и его слуг, Толстой перемещается на совершенно иную позицию, принадлежащую Николаю, и повествование приобретает более личный характер, сочетая косвенную речь и непосредственное изложение мыслей Николая. Этим подчеркивается огромный возрастной и мировоззренческий разрыв между отцом и сыном, а также более сильная эмоциональная заинтересованность Николая в успехе охоты. Старому графу, который, вероятно, успел поучаствовать во множестве подобных охотничьих экспедиций, этот день позволяет приятно провести время на природе и предаться воспоминаниям в обществе верных слуг. Николаю, напротив, охота дает уникальную возможность испытать себя, встав лицом к лицу с самой труднодоступной и желанной для русского псового охотника добычей, оправдаться перед собой за недавний карточный проигрыш и подавить постоянное беспокойство, связанное c ухудшающимся финансовым положением семьи.

Переход к точке зрения Николая, открывающий следующую главу, ознаменован усилением внимания к звукам охоты. Вслушавшись в лай гончих и голоса охотников, Николай приходит к следующим выводам: гончие разбились на две стаи, среди волков есть молодые и старые, и что-то пошло не так. Его способность приходить к подобным заключениям, истолковывая «музыку» гончих, свидетельствует о возрастании его охотничьего опыта. Реутт в своем руководстве 1846 года подчеркивает красоту и музыкальность хора гончих, а также способность опытного охотника делать определенные выводы, заслышав гончих вдалеке:

Варкость стаи или гармония голосов в гоньбе, имеет такую прелесть в охоте, как изящный колорит в живописи. В хорошо подобранной стае должно быть шесть октав, возвышение и понижение каждой октавы: скорость и медленность гортанных звуков, равно как и аллюры выражают бо?льшую или меньшую свежесть следа и применяются к сорту зверя, по которому гонят собаки… охотник, твердо знающий варкость и звук голосов своих собак, легко узнает, к какому зверю они добираются [Реутт 1846, 2: 56–57][42 - Сходное разъяснение «голоса» стаи в современной охоте на лис см. в [Marvin 2011: 282–284].].

Для Николая охота заключает в себе возможность встретить и одолеть матерого волка. Теряя надежду, что волк попадется именно ему, он начинает истово молиться:

Несколько раз он обращался к Богу с мольбой о том, чтобы волк вышел на него; он молился с тем страстным и совестливым чувством, с которым молятся люди в минуты сильного волнения, зависящего от ничтожной причины. «Ну, что Тебе стоит, – говорил он Богу, – сделать это для меня! Знаю, что Ты велик, и что грех Тебя просить об этом; но ради Бога сделай, чтобы на меня вылез матерый, и чтобы Карай, на глазах “дядюшки”, который вон оттуда смотрит, влепился ему мертвою хваткой в горло». <…>

«Нет, не будет этого счастья, – думал Ростов, – а что бы стоило! Не будет! Мне всегда, и в картах, и на войне, во всем несчастье». Аустерлиц и Долохов ярко, но быстро сменяясь, мелькали в его воображении. «Только один раз бы в жизни затравить матерого волка, больше я не желаю!» думал он, напрягая слух и зрение, оглядываясь налево и опять направо и прислушиваясь к малейшим оттенкам звуков гона [Толстой 1938а: 252][43 - Кауфман подчеркивает, сколь сильное беспокойство Николай испытывает в этой сцене, и рассуждает об ощущении личного счастья, испытываемого в подобные моменты обостренной осознанности [Kaufman 2014: 105–111]. Он обращается к ряду эпизодов, которые рассматриваю и я, но интерпретирует их в совершенно ином плане.].

Здесь выступает на поверхность психологическое и даже духовное взаимодействие между травматическим военным опытом Николая, проигрышем в карты Долохову и надеждами захватить матерого волка. Теперь ставки делаются уже не на поле боя или за карточным столом, а на охоте, поскольку Николай стремится взять реванш на этом ином, но характерологически близком игровом поле. В этом смысле семиотические сферы войны, игры и охоты, позволявшие молодому дворянину проявить храбрость перед лицом случайности, предоставляли равновеликие возможности заработать почет или бесчестие, о чем Толстой хорошо знал.

Николай едва верит своим глазам, когда – через полчаса напряженного вслушивания к то приближавшемуся, то удалявшемуся звуку охотничьих рогов и лаю гончих – из леса появился большой взрослый волк и побежал прямо на него:

«Нет, это не может быть!» подумал Ростов, тяжело вздыхая, как вздыхает человек при совершении того, что было долго ожидаемо им. Совершилось величайшее счастье – и так просто, без шума, без блеска, без ознаменования. Ростов не верил своим глазам и сомнение это продолжалось более секунды. Волк бежал вперед и перепрыгнул тяжело рытвину, которая была на его дороге. Это был старый зверь, с седою спиной и с наеденным красноватым брюхом. Он бежал не торопливо, очевидно убежденный, что никто не видит его. <…>

«Пускать? не пускать?» говорил сам себе Николай в то время как волк подвигался к нему, отделяясь от леса. Вдруг вся физиономия волка изменилась; он вздрогнул, увидав еще вероятно никогда не виданные им человеческие глаза, устремленные на него, и слегка поворотив к охотнику голову, остановился – назад или вперед? «Э! всё равно, вперед!..» видно, – как будто сказал он сам себе, и пустился вперед, уже не оглядываясь, мягким, редким, вольным, но решительным скоком [Там же: 252–253].

Конечно, читатель не может быть уверен, что это тот же самый волк, который встретился отцу Николая, поскольку обычно и самец, и самка из доминантной взрослой пары находились неподалеку от логова вместе с волчатами-подростками, родившимися в прошлом году, и потомством текущего года. Кроме того, Толстой отмечает, что этот волк, по-видимому, никогда прежде не сталкивался с устремленным на него человеческим взглядом. В любом случае это изображение матерого волка согласуется с более ранним описанием зверя и обладает таким же своеобразием. Писатель особо упоминает «наеденное красноватое брюхо» волка и уверенность, что его никто не видит. Николай, со своей стороны, напрягает слух, зрение и обоняние, полностью сосредоточившись на волке. Зверь вздрагивает от внутреннего потрясения, почти физически почувствовав на себе человеческий взгляд Николая. Поразительное впечатление производит решение Толстого словесно оформить мысли волка. Передача мыслей животных через косвенную или прямую речь была распространенным, но иногда вызывавшим критику приемом в литературе того времени, как я покажу в четвертой главе при исследовании других повествований о волках.

Илл. 4. Нотная запись охотничьего сигнала для борзой атаковать волка. По [Губин 1890]

Николай проявляет себя гораздо лучше, чем его отец. Он спускает борзых и верхом на лошади устремляется в погоню за волком с криками «улюлю, улюлю», что можно приблизительно перевести как «хватай его» [Там же: 253][44 - Реутт указывает, что борзые должны быть знакомы по меньшей мере с семью командами (включая эту), и, как и Губин, разделяет те, которые использовались при охоте на хищников (волков и лисиц) и на зайцев, а также указывает те, которые использовались в обоих случаях [Реутт 1846, 1: 118–119].]. Толстой посвящает погоне три страницы, описывая с точки зрения Николая, как три борзые – Милка, Любим и Карай – пытаются схватить быстроногого волка и при этом избежать его острых зубов:

Красный Любим выскочил из-за Милки, стремительно бросился на волка и схватил его за гачи (ляжки задних ног), но в ту же секунду испуганно перескочил на другую сторону. Волк присел, щелкнул зубами и опять поднялся и поскакал вперед, провожаемый на аршин расстояния всеми собаками, не приближавшимися к нему. <…>

Незнакомый Николаю, муругий молодой, длинный кобель чужой своры стремительно подлетел спереди к волку и почти опрокинул его. Волк быстро, как нельзя было ожидать от него, приподнялся и бросился к муругому кобелю, щелкнул зубами – и окровавленный, с распоротым боком кобель, пронзительно завизжав, ткнулся головой в землю [Там же: 253–254].

Заминка из-за неудачного вторжения постороннего пса сыграла ключевую роль, позволив старому борзому псу Караю из своры Николая наскочить на волка и схватить его за горло. Наблюдая, как волк корчится среди борзых, Николай испытывает восторг, описанный в абзаце, который я привел в начале этой главы. Я процитировал его только частично, однако в точном толстовском описании преследования волка разными собаками отражается тонкое и верное понимание, как именно разыгрывались подобные схватки, в целом присущее и другим источникам XIX века. Например, Мачеварианов подчеркивает естественную склонность борзых к преследованию зайцев, вступающую в противоречие с необходимостью дрессировать их для охоты на лис и особенно волков. Он отмечает, что родословная и практика, а также взаимодействие с более опытными собаками имеют первостепенное значение при выведении и дрессировке борзых, способных, подобно Караю, одолеть крупного волка. Кроме того, он подчеркивает, что борзые должны хватать волка за горло (как Карай), а не за задние ноги (как Любим):

Такой крови собака берет волка всегда в ухо или в глотку и вопьется, как бульдог, но просто злобная собака лишь щиплет волка то за ноги, то за полено** [**волчий хвост], и при каждом его обороте отскакивает в сторону. <…> Чтоб натравить молодых собак на волка, нужно их привалять с надежным, опытным и безответным волкодавом, и чтоб уж в это время в поле отнюдь не было трусливой визгушки, ни молодой, ни старой: в противном случае дурной пример (как и в людях) заразителен, и скорее последуют ему, чем хорошему [Мачеварианов 1991: 98].

Карай, о котором рассказывают, что когда-то он в одиночку одолел матерого волка, тем не менее даже с помощью других собак не может удержать волка в неподвижном состоянии. Когда Николай собирается спешиться и заколоть зверя, тот неожиданно вырывается и в поисках спасения устремляется к лесу. Сравнительно неопытный Николай оказывается недостаточно отважным или не успевает среагировать на быстрое развитие событий. В этот момент Данило, более способный к быстрым действиям и более смелый, чем охотники-дворяне, показывает, что не зря занимает у Ростовых должность ловчего: