скачать книгу бесплатно
А где же Слава?
Вячеслав Немиров
Коммуналка, хрущёвка, Кремль и Вавилонская башня. Проза, поэзия и любовь. Люмпены, ветеран Афганской войны, принцесса, Достоевский и даже самая развитая во всей галактике форма жизни. Синдром чужой руки, миф о кесаревом сечении, инструкция по созданию голема и жуткий подарок Аполлона.
Автор о книге: «Очень часто мне доводилось слышать, что я странный человек: не так думаю, не так шучу, невпопад смеюсь. Когда работал над этим сборником, вдруг понял: в нём, в его художественном пространстве, я чувствую себя абсолютно свободным, могу рассказывать, что угодно и как угодно. Эти истории подарили свободу мне, и я бы очень хотел, чтобы подарили её и читателям».
Книга содержит нецензурную брань
Вячеслав Немиров
А где же Слава?
А где же Слава?
Повесть
I
Куда же теперь идти? Я хуй пойми где – если чуть поточнее, то в Рязани. Стою, как последний идиот пялюсь на изрисованное маркерами расписание автобусов и ровным счётом ничего не делаю для своего счастья. А что я могу, собственно говоря, сделать?
Пока я стою и продолжаю пустым взглядом рассматривать цифры незнакомых мне номеров автобусов и маршруток, предлагаю коротенькую этимологическую справку, чтобы вам не было скучно.
Википедия сообщает: «Название города представляет собой притяжательное прилагательное мужского родаР?зань(с суффиксом – jь-) от мужского имениР?занъ. Само имяР?занъ является краткой формой страдательного причастия резанный – так могли назвать младенца, „вырезанного из чрева матери“. Таким образом, Р?зань – „Резанов город“». Короче, город, где я так бездарно схлопотал экзистенциальный кризис, назвали в честь какого-то пидораса, которого из мамы ножиком вырезали. А вы никогда не думали, почему кесарево сечение называется именно так? Говорят, в честь Гая Юлия Цезаря собственной персоной и назвали его[1 - Кесарево сечение – от лат. caesarea «королевский» и sectio «разрез». Была версия, что матери Цезаря сделали кесарево сечение, однако тогда такую операцию делали только умершим во время родов женщинам, чтобы спасти младенца.]. Поэтому, если как-нибудь вам нужно будет построить ассоциативную цепочку «Цезарь – Рязань», вы без труда сделаете это за три шага.
Как я там? Всё ещё стою и смотрю на картонную табличку в тисках ржавой рамки, бегаю взглядом по цифрам, пытаясь отыскать какую-то зацепку? Да, всё ещё. Ну, тогда можно ещё немного о кесаревом сечении.
Постарайтесь припомнить, что вы делали 5 марта 2000 года. Если не получается, ничего страшного, я тогда ещё даже не родился. Мама была мною беременна в тот день. Я хоть этого и не помню, но мама божится, что это именно так. К чему вообще 5 марта? А к тому, что для одной мексиканской женщины по имени Инес Рамирес Перес этот день выдался крайне непростым. Она находилась у себя дома, в мексиканской деревеньке, носила ребёнка, а тут раз – и схватки. Ближайшая акушерка была в 80 километрах. Перес рожала уже в девятый раз, так что была достаточно опытна в этом деле, чтобы понять: что-то идёт не так. Решила делать кесарево сечение самой себе. Выпила для анестезии, ножиком себя порезала, достала ребёночка, перерезала пуповину и потеряла сознание. А через примерно полгода родился я. Кстати говоря, без всякого кесарева сечения. Взял и родился. А ещё через двадцать лет десять месяцев я стою посреди города, названного в честь вырезанного из живота мужика, стою, прикованный взглядом к расписанию автобусов.
Спустя пару минут я наконец-то очнулся. Видимо, окончательно осознав тщетность попыток найти послание или инструкцию в номерах автобусов, я перестал пристально изучать табличку, присел на скамейку и закурил. Кстати, откуда у меня появились сигареты? Я же вроде, когда выходил из затхлого подъезда на улице Пушкина (не думайте, что я для художественного вымысла её так назвал, улица действительно так называется, с картами можете свериться), обратил внимание на то, что сигареты кончились. Хотел даже купить, да только все магазины уже закрыты были, а какая-нибудь лавчонка круглосуточная никак на глаза не попадалась.
Нет, в самом деле, откуда у меня взялась пачка сигарет? Это момент интересный. В каком-то роде, можно сказать, мистический. Ладно бы она была полной, я бы себя убедил в том, что таки купил её где-то, да и забыл об этом. Знаете, это на меня похоже: тратить деньги, а потом забывать, на что я их потратил, – ничего изумительного, правдоподобно. Но пачка неполная, в ней всего-то сигарет пять. И если вы думаете, что этот момент самый мистический, то не тут-то было. То, что я вам сейчас сообщу, слабонервных способно повергнуть в неподдельный первобытный ужас. Дело в том, что в пачке «Мальборо» лежат две сигареты «Кэмел», «Филип Моррис» с арбузной кнопкой, а ещё… Впрочем, нет. Всё это не более, чем феномен, к тому же на «Москву – Петушки»[2 - Поэма в прозе Венедикта Ерофеева.] больно похоже, на самое начало, где Веничка сокрушался по поводу того, что не помнит, где и что он пил. А ведь я мог запросто продолжить всю эту мудянку и, заменив имена и детали, пересказать вам «Москву – Петушки», – потому что это гениальная книга о вечном возвращении. Эту книгу вам кто только не пересказывал, с самого сотворения мира. Гильгамеш, Одиссей, Дон Кихот, Уленшпигель и многие другие всю историю трясутся в прокуренном вагоне поезда – то ли на Москву, то ли из Москвы, чёрт его разберёт.
– Ты, конечно, Слава, ври, да не завирайся, – прерывает моё размышление чей-то удивительно знакомый голос.
А вокруг никого. Сплошная мистика.
– Никакой мистики, глаза разуй. На расписание автобусов посмотри, дурень. Когда не надо было, ты его поперёк и вдоль изучил, а теперь, как нарочно, глаза прячешь.
Поднимаю глаза и, вы не поверите, вместо изрисованного расписания автобусов вижу портрет Венедикта Васильевича Ерофеева. Причём не просто фотографию, а живой портрет, как в «Гарри Поттере».
Знаете, бывал я в Петушках – хотели мы с другом попасть в музей Венедикта Ерофеева. А музей оказался закрыт. Выходной. В итоге мы купили пива и потом купались в Клязьме. Думаю, что как раз в этом и есть смысл такого музея – быть вечно закрытым, чтобы все покупали пиво и купались в Клязьме. Это я к чему? А к тому, что где Петушки, а где Рязань – случалось ли живому Ерофееву вообще бывать в Рязани?
– Может, и случалось, – откликается мне портрет, – только тебя это в любом случае касаться не должно. Пускай я мёртвый, пускай говорю с тобой со своей фотографии, но именно это, как ни странно, сейчас важно.
– Хорошо, – отвечаю я, делая вид, что беседовать с фотографиями писателей, материализующимися из воздуха, для меня в порядке вещей.
– Хорошо-хорошо, – поддразнивает Ерофеев (я разговариваю с Ерофеевым!), – ты бы помалкивал и слушал, что я тебе расскажу. Вот ты сейчас сидишь на остановке «Улица Стройкова». Ты вообще знаешь, кто такой этот Стройков?
– Не знаю, да и зачем…
– Затем! Для педагогического эффекта. Показать тебе, что нихуя ты не знаешь. Николай Стройков – военный лётчик, между прочим! А его однофамилец Арсений Стройков – участник Гражданской войны. Работал в Москве на заводе Гужон, а в Стране Советов[3 - Неофициальное наименование СССР.] как этот завод назывался? Снова не знаешь?
Меня стало разбирать едкое злорадство, потому что я знал.
– Знаю. «Серп и Молот» он назывался!
По лицу писателя видно было, что знанием своим я его оскорбил. Многие знания – многие печали. И не только свои. Вот, писателя расстроил.
– Короче, я с тобой тут не в «Умники и умницы» играть собираюсь, – после недолгой паузы к моей радости продолжил Ерофеев, хоть и с явной обидой в голосе, – и вообще, времени у меня не вагон, чтобы препираться. Слушай внимательно, может, хоть что-то из моих слов поймёшь. Ты сейчас сидишь на скамейке, в один из дней 1985 года ровно на том же самом месте сидел токарь четвёртого разряда Сиплаков Константин Олегович, человек простой, хоть и непьющий. Была у него жена, была хорошая работа, дома ждали дети, а ещё он мучился простатитом и геморроем. Ужасное сочетание, не приведи господь тебе такое испытать. Мучился Константин Олегович страшно. Вот сидел на этом самом месте и страдал. И до пизды ему были все эти размышления о жизни, смерти, Эросе и Танатосе – у него одновременно болели хуй и жопа. А потом Константин Олегович поднялся со скамейки, чтобы посмотреть, не идёт ли автобус, 36-й номер, и в этот самый момент помер. Двое хлопцев из люмпенов давно его заприметили и вон за той ракитой стояли, ждали, когда бы поудобнее тюкнуть. И тюкнули. Так, что мало не показалось, сразу наповал. Понял?
Сказать честно, ничего я не понял. Вы не подумайте, я не дурак, и канву сюжета про несчастную судьбу Константина Олеговича Сиплакова я уловил, однако никакого катарсиса за этим не последовало, в то время, как тон рассказа был такой, что катарсиса должны были быть полные штаны.
– Не понял, – после некоторой паузы прервал я тишину рязанской ночи.
– Ну и дурак. Потом поймёшь, – сплюнув, прохрипел писатель и растворился в воздухе. Больше я его никогда не видел.
II
Стоит начать по порядку. Хотя нет, по порядку уже не получится. Сюжет и фабула разъехались, как ноги женщины, опьянённой развратом или развращённой пьянством, на ваш вкус. В любом случае вопросов накопилось довольно много, и, чтобы вам и мне хоть как-то стало проще, давайте представим, что у меня берут интервью, а я максимально здраво и трезво поясняю, что вообще происходит.
Но сперва нам необходима фигура интервьюера, – потому что с умозрительным болванчиком я разговаривать не хочу и не буду…
– Разрешите представиться, – с этой репликой из-за той самой ракиты, за которой прятались молодцы из люмпенов, убившие несчастного токаря четвёртого разряда, появляется блестяще одетый молодой человек с лисьей хитрецой во взгляде, прекрасным пробором и кохиноровским карандашом за ухом. – Если вам нужен интервьюер, то я рад был бы отрекомендоваться. Степан Степанович Степанов, всегда оказываюсь там, где возникает необходимость в интервью. Чувства вины, обиды, страха и ненависти – сделаю так, что читать об этом будет интересно.
Нет, мне он не нравится, поэтому я смотрю по сторонам: вдруг где-нибудь ещё люди есть, а то изливать душу вот этой обезьяне в костюме вообще не хочется. Все эти журналисты у меня вызывают обострённую гомофобию. Не подумайте, я к голубым отношусь нейтрально, если этот голубой, скажем, программист или хотя бы водитель автобуса. Но вот голубой журналист всегда вызывает во мне злющую гомофобию.
– А вы не думали, – внезапно прерывает течение моего внутреннего монолога Степан Степанович, – что ваша «журналистская гомофобия» – это обыкновенная зависть? Тоже ведь небось хотите журналистом быть, да силёнок не хватает. Усидчивости никакой нет, и о чём писать, не знаете, и вся ваша ненависть ко мне и ко мне подобным испарится, как только вам впервые заплатят сколько-нибудь стоящие деньги в приличном издании.
Из принципа этому пидорасу не скажу, что он прав. Хоть режьте меня, хоть ешьте. И вообще, мы, кажется, здесь интервью берём. Так что, дорогие читатели, ниже вы найдёте результат нашей со Степаном Степановичем не слишком приятной беседы, произошедшей в ночь с пятого на шестое июля в городе Рязань на остановке «Улица Стройкова».
Степан Степанович (С.): Итак, главный вопрос, который интересует всех: кто вы такой?
Я: Меня зовут Слава.
С.: Кем вы работаете?
Я: Лирическим героем.
С.: Любопытно, а за это платят?
Я: Пока не сильно, но я надеюсь…
С.: Хорошо, как вам Рязань?
Я: Пока не могу сказать, не так много видел. Город как город. Ничего особенного. На кремль надо посмотреть.
С.: Не боитесь ли вы, что до кремля не дойдёте и тем самым повторите, можно сказать, центральный конфликт поэмы Венедикта Ерофеева «Москва – Петушки»?
Я: Побаиваюсь, поэтому первым делом постараюсь до кремля добраться, чтобы уж потом никто не посмел меня упрекнуть в том, что я там у кого-то что-то тиснул. Я не такой, я вообще хочу свой оригинальный творческий путь…
С.: Все хотят. Как вы оказались в Рязани? Вы же москвич.
Я: Вот вы вроде и журналист, наверное, с образованием, а такие глупые вопросы задаёте. Билет купил на электричку и приехал. От Казанского вокзала и до Рязани. Без пересадок.
С.: Спасибо за остроумие. Перефразирую: почему вы решили приехать в Рязань?
Я: Захотелось. Душно мне в Москве.
С.: Температура и влажность тут такие же.
Я: Спасибо за остроумие. Перефразирую: мне надоела Москва, тяжко там и грустно.
С.: А здесь весело?
Я: Нет, понимаете… я не могу оставаться наедине с собой. Мне двадцать лет, я оканчиваю институт, нужно думать о будущем, о том, куда идти работать, а я ужасно этих мыслей боюсь.
С.: Все боятся. Если бы все ехали в Рязань, то она бы уже побольше Токио была.
Я: Вы пришли задавать вопросы или издеваться?
С.: Одно другому не мешает. Давайте восстановим хронологию. Когда вы уехали из Москвы?
Я: Четвёртого июля, утром.
С.: То есть днём вы были уже в Рязани?
Я: Да.
С.: Что вы делали потом?
Я: Снял квартиру, однушку на улице Пушкина. У забавного мужика. Его Прохор зовут, он на велосипеде катается. Квартира загаженная, конечно, но в бюджет хорошо вписалась. Затем в магазин ходил. Купил поесть…
С.: Спиртное употребляли?
Я: Это допрос или интервью?
С.: Что и сколько?
Я: Водку. Бутылку, кажется. Ноль семь. И потом ещё столько же.
С.: А потом?
Я: А потом навалилась на меня громадина мыслей.
С.: Поменьше поэзии, побольше деталей.
Я: Ну, сидел я на балконе, курил, в темноту смотрел. И так от себя невыносимо тошно стало. Думал, убегу, как Чайльд Гарольд[4 - Главный герой поэмы Джорджа Байрона «Паломничество Чайльд Гарольда».], в чужой земле найду смысл всего, в Москву приеду новым и свежим, и вот в тот момент взглянул на себя со стороны и гадко стало: сидит двадцатилетний лоб, пускает сопли, водку гасит и плачет о том, что не быть ему великим писателем или поэтом.
С.: Так вы у нас великим писателем или поэтом собираетесь стать?
Я: Не собираюсь, я так…
С.: Что так?
Я: Хуем об косяк. Неужто никто не мечтает никогда о том, чтобы стать академиком, гроссмейстером, писателем, киноактёром, режиссёром?
С.: Мечтают, но до такого свинства мало кто доходит. Хорош, конечно, – обмечтался, напился и побежал номера автобусов рассматривать.
Я: Вы журналистскую этику нарушаете.
С.: А ты ещё маме пожалуйся, сопляк.
На этом моменте я послал Степана Степановича Степанова нахуй. И больше я его никогда не видел.
III
От Москвы до Рязани можно добраться фирменными поездами-экспрессами. Они отправляются с Казанского вокзала. До Рязани вы доедете за три часа. Взрослый билет в одну сторону стоит 1000–1600 рублей.
«И видивъ Олегъ, яко поиде стягъ Володимерь и нача заходити в тылъ его, и вбояся, поб?же Олегъ, и одол? Мьстиславъ. Олегъ же приб?же Мурому и затвори Ярослава Муром?, и самъ идеРязаню. Мьстиславъ же прииде Мурому и створи миръ с муромьци, поя люди своя, ростовц? же и суждальци, и поиде к Рязаню по Ольз?. Олегъ же выб?же из Рязаня, а Мьстиславъ створи миръ с рязаньци и поя люди своя, яже б? заточилъ Олегъ. И посла къОлгови, глаголя: „Не б?гай никаможе, но послися ко братьи своей с молбою не лишать тебе Русьской земли. А язъ послю къ отцю молится о тоб?“ [5 - Отрывок из летописи «Повесть временных лет».].»
Геральдическое описание герба города Рязань гласит:
«В золотом поле стоящий князь в червлёной (красной) епанче, скреплённой на груди золотой застёжкой, в зелёных шапке, платье, сапогах и серебряных штанах, держащий в правой руке серебряный меч, а в левой – серебряные ножны при таком же поясе; шапка и епанча оторочены чёрными соболями. Герб увенчан Шапкой Мономаха. Щитодержатели – серебряный с золотыми гривой и хвостом, чёрными копытами и червлёным языком конь и золотой с червлёным языком грифон, обременённый червлёными огнями („грифон – феникс“) на золотом узорном подножии („арабеска“). Щит окружён золотой церемониальной цепью – должностным знаком главы муниципального образования – города Рязани. Девиз: „Славная история – достойное будущее“ – начертан чёрными литерами на золотой ленте».
Древнейшая часть города – Рязанский кремль, который в настоящий момент представляет из себя один из чудеснейших в европейской части России историко-архитектурных музеев-заповедников под открытым небом. Располагается кремль на высоком обрывистом холме, окружённом реками Лыбедь и Трубеж. Архитектурная доминанта кремля – ансамбль Успенского собора и Соборной колокольни. Их видно практически из любой точки исторического центра города.
Вот я и добрался до кремля. Стою, покуриваю. Последняя сигарета осталась. Тот самый «Филип Моррис» с арбузной кнопкой. Но я кнопку никогда не лопаю. Я выдумал, что если когда-нибудь лопну кнопку у сигареты, то непременно случится нечто непоправимое. Я знаю, что это глупость, но устанавливать для себя запреты всегда очень интересно. Мне трудно жить в мире, в котором можно всё, стоит только захотеть. Хочешь заработать миллион – можно, хочешь трахнуть блядь с обложки Maxim – заработай миллион, и тогда можно, хочешь лопнуть кнопку сигареты – тоже можно. Мир вседозволенности отрицает свободу. Если можно всё, то нельзя ничего. Именно про это говорила власть в романе Оруэлла. «Свобода – это рабство»[6 - Один из партийных лозунгов в романе Джорджа Оруэлла «1984».]. Старо. Откуда-то из-за кустов мне попытался возразить какой-то бородатый мужик, но от него так пахло перегаром, что я даже разбираться не стал, что там осознанная необходимость, а что неосознанная, просто пошёл дальше. Не люблю я этих личностей: сначала материализмом завлекут, а через пару минут ты уже помогаешь им двадцатью рублями на чекушку или сигаретой угощаешь. Не люблю.
А кремль особого впечатления не производит. Церковь, парочка валов, и всё тут. Хотя чего я ещё ждал? На самом деле ждал любви. Знаете, наверное, во всяком возрасте по-своему, но в двадцать лет ждёшь любви тогда, когда она с наименьшей вероятностью может случиться. Надеешься, что вот выйдешь посреди ночи за сигаретами – а там любовь тебя поджидает. Надеешься, что вот успеешь на последний ночной автобус на Каланчёвской улице[7 - Улица в центре Москвы.], а там где-то между работягами, лежащими поперёк кресел, и смурными поддатыми мужеподобными бабами затесалась любовь. Большая и настоящая.
Я ведь вам не рассказал, что пока шёл по Первомайскому проспекту (это у них тут в Рязани главная улица, что-то вроде Тверской или Невского), уже всё придумал:
Томная темнота летней ночи, слегка прерываемая убаюкивающей песней сверчков. Молодому человеку казалось, что он один в этом городе. Рязань спала. И лишь шаги молодого человека гулко отзывались по улицам сонного царства.
Силуэт величественного собора возвышался над казавшимися крохотными домишками. Молодой человек с тоской поднял глаза к небу. Он бессловно молил провидение о знаке. И в эту минуту он почувствовал запах её парфюма. Нежный, как сливки, пьянящий, как первый глоток красного вина.
Запах вёл молодого человека к кремлю. Он, похожий на безумца, почти переходя на бег, спешил по следу запаха, который, казалось ему, не забыть во всю жизнь. Незнакомка сидела на лавочке и смотрела на звёзды. Лунный свет играл её волосами. Незнакомка посмотрела на молодого человека и улыбнулась, и в её взгляде он прочитал: «Я ждала тебя всю свою жизнь». Сдерживая дыхание, боясь вспугнуть то хрупкое чувство, возникшее от встречи взглядами, молодой человек аккуратно подошёл к ней.
– Можно присесть? – с дрожью в голосе спросил он.
– Можно. Какая же сегодня ночь, – ответила она своим бархатным голосом.
Это было начало долгой истории, о которой, наверное, стоило бы поведать в другой книге.
Вот что-то такое я придумал. Знаю, что дурно и пошло, но в этом тоже какое-то особое удовольствие есть. У Достоевского герои упиваются своим страданием, это уже не уникально, а вот своей пошлостью упиться, мечтами любви голливудско-мелодраматичного пошиба – это ещё ничего, главное помнить, что нужно всегда себе и всем окружающим говорить: «Я пошляк самого высочайшего уровня, пошляк и мещанин, выросший на американском кино и низкопробных книжках». Если это заклинание повторять почаще, будет свежо, если ещё что-нибудь про новую искренность присовокупить – высший класс.
А если отбросить всю эту экзальтацию, то Рязанский кремль – хуйня на постном масле. Вы поспешите назвать меня нигилистом, что, мол, ничего святого во мне нет. В своё оправдание скажу, что днём я кремль не видел, но ночью он мне показался именно что хуйнёй на постном масле. Ни больше ни меньше. Чему удивляться? Огромному каменному сундуку, которому много сотен лет? Или Есенину, по пупок закопанному в землю? Нет, господа хорошие, я на кремль насмотрелся. Вот взглянул на него последний разок. Вот развернулся. Ушёл. И больше Рязанский кремль я никогда не видел.
IV